Текст книги "Преступный сюжет в русской литературе"

В романе писатель поставил и разрешил одну из важнейших проблем, стоящих перед человечеством. Он не только резко осудил войну как средство разрешения споров (противоречий) между государствами, но и впервые в литературе показал художественными средствами очевидную преступность войны. Политикам это оказалось под силу лишь в 20–30-е гг. прошлого столетия, т. е. более чем на полвека позднее. В концентрированном виде такая оценка была озвучена в Декларации, принятой в 1927 г. Лигой Наций: «Всякая агрессивная война является и остается запрещенной» и «составляет международное преступление». Вот как это сделано писателем:

«12 июня (1812 г. – А. Н.) силы западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира, и на которые, в этот период времени, люди, совершившие их, не смотрели как на преступление…

Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин поддались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны…»

Писатель провидчески предсказал, что у начинающих ту или иную войну найдется масса причин, объясняющих, по их мнению, ее начало. Так было, так есть и, увы, по-видимому, так будет.

В настоящее время международное право на первое место в определении войны как международного преступления ставит ее агрессивный характер, т. е. внезапность, войну в нарушение существующих между государствами договоров и соглашений. Наиболее четко это было зафиксировано в Уставе Нюрнбергского военного трибунала (1945 г.), созданного для суда над главными военными преступниками, виновными в развязывании Второй мировой войны и чудовищных преступлениях против мира и человечества. Преступлениями в том числе объявлялись следующие подлежащие юрисдикции Трибунала действия: «преступления против мира, а именно: планирование, подготовка, развязывание или ведение агрессивной войны или войны в нарушение международных соглашений или заверений…» В современной интерпретации это положение сформулировано в Резолюции, принятой в 1974 г. 29-й сессией Генеральной Ассамблеи ООН: «Агрессивная война является преступлением против международного мира». Агрессивный характер войны поставлен международным сообществом на первое место вполне закономерно. Внезапное нападение ставит в явно невыигрышное положение обороняющееся государство. В связи с этим вполне понятна показанная писателем противоположная оценка этого момента начала войны лидерами противоборствующих сторон – Александром I и Наполеоном.

«Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:

– Без объявления войны вступить в Россию! Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле…»

А в официальном послании Наполеону российский император писал:

«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон (французский посол в Петербурге. – А. Н.) извещает меня, по поводу сего вторжения…»

Александр указывал на надуманность и ничтожность повода для начала войны между Россией и Францией и пытался образумить Наполеона:

«Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из-за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставляю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество еще имеет возможность избавить человечество от бедствий новой войны».

Наполеон же остался глух к таким призывам.

Совсем, правда, по иному поводу Пушкин сказал, что «бывают странные сближения», и это вполне можно отнести к «сближению» известных фактов, свидетельствующих о начале войны, и в особенности объявление ее агрессорами – Наполеоном и Гитлером. Как известно, 22 июня 1941 г. в 3 часа 15 минут войска гитлеровской Германии без объявления войны вторглись на советскую территорию, а почти одновременно немецкая авиация стала бомбить советские города (Смоленск, Киев, Мурманск, Ригу…), военные базы, железнодорожные пути и мосты. И лишь в 5 часов 30 минут посол Германии в СССР В. Шуленбург вручил Молотову ноту, в которой сообщал о нападении Германии на СССР. Очевидно, что эти действия агрессора поставили Советский Союз в катастрофическое положение. (Оставим за скобками оценку советским руководством степени внезапности нападения, где много субъективного, и будем исходить из оценки, зафиксированной в решениях Нюрнбергского военного трибунала, осудивших главных военных преступников как агрессоров именно с учетом внезапного, вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз.)

Как и современное международное право, Лев Толстой связывает преступность войны с едва ли не сопутствующими всем войнам преступлениями, совершаемыми в отношении мирного населения и военнопленных, и в первую очередь с мародерством. Вот как это сделано писателем при описании захвата французами Москвы:

«Французы вошли в ворота (Кремля. – А. Н.) и стали размещаться лагерем на Сенатской площади…

Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались и не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами. Когда через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтоб удержать приобретенное… Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой-нибудь квартал Москвы не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали и отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам, и по домам, было много, но войска уже не было».

Писатель объективно описывает, что перерождение армии в грабителей и мародеров не могло не беспокоить Наполеона, который пытался бороться с таким явлением.

«В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство… Император чрезвычайно недоволен, что несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающихся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабежи сильнее, нежели когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь, и сегодня. С соболезнованием видит Император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».

Однако жажду совершения безнаказанных преступлений было уже не остановить. «Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая коляски и кареты». Увы, болезнь армии оказалась «заразной», ею заболел и сам Император. «Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor[118]118
  Сокровище (франц.).


[Закрыть]».

Писатель справедливо считал, что мародерство – это не какая-то национальная черта французских солдат и офицеров. Он объективно признавал, что в условиях войны, в особенности в случае плохого снабжения армии продовольствием, на такой путь едва ли не неизбежно встают войска любого государства, в том числе и российского. Так, в романе хорошо знакомый князя Андрея Болконского дипломатический чиновник при главной квартире армии Билибин сообщал в письме своему адресату о фактах мародерства, совершаемого солдатами русской армии во время боевых действий за границей (во времена знаменитого сражения при Прейсиш-Эйлау).

«Мы теперь можем думать о втором враге – Бонапарте (т. е. о вооруженном сражении с ним. – А. Н.). Но оказывается, что в эту самую минуту возникает перед нами третий враг – православное, которое громкими возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса – и мало ли чего еще! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и грабеж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять батальон солдат, чтобы прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой чемодан и халат. Государь хочет дать право всем начальникам дивизий расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтоб это не заставило одну половину войска расстреливать другую».

То есть все это «достало» даже самого Александра I. Однако то же самое повторилось и в России, в том числе в событиях, предшествовавших Бородинскому сражению.

«– Да вот хотя бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достанется, не так ли, Ваше Сиятельство? – обратился он (солдат Тимохин. – А. Н.) к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший (Кутузов. – А. Н.) поступил, так насчет этого просто не стало. Свет увидали…

– Так от чего же он запрещал?

Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что ответить на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.

– А что бы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно-насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно: нельзя позволять грабить и приучаться войскам к мародерству».

Но и эти меры (приказ главнокомандующего. – А. Н.) оказывались безуспешными, да не когда-нибудь, а при возвращении наших войск в Москву.

«Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили в других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.

Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы».

Толстой считал, что мародерство – необходимый атрибут любой войны, и такой вывод он мог сделать с учетом своего личного военного опыта. Ему пришлось участвовать в проведении, если сказать по-современному, контртеррористических операций, осуществляемых русским правительством на Кавказе. Виденное им легло в основу одного из ранних художественных произведений «Набег (рассказ волонтера)», опубликованного в 1853 г. (между «Детством» и «Отрочеством»). Вот как он описывал действия наших войск после занятия ими аула:

«Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загорелся стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора, третий нашел где-то огромный кумган с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю».

Не напоминает ли это читателю что-то по времени более близкое? Разумеется, можно за это и великого писателя-гуманиста занести в список очернителей Отечества. Но ведь из истории, как из песни, слова не выкинешь. И художественно-изобразительные средства, использованные в данном случае Толстым, выдержавшие самую трудную проверку – временем, следует оценивать по-другому. Это есть правда, а правда не может никого очернять. Ее надо только понять.

Пожалуй, впервые в мировой художественной литературе Лев Толстой сумел обнаженно-правдиво изобразить ужасы описываемой им войны. Вот как это сделано им при описании местности Бородинского сражения, близившегося к завершению:

«Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах… На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и вместе не раненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.

…Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных и на изнуренных и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: “Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?”

Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: “Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!” Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе у каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать куда попало.

Но хотя уже к концу сраженья люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами».

Увы, предупреждение великого писателя «не сработало», и в XX в. мир получил такие войны, которые по своей жестокости намного превышали прежние.

Островский А. Н. (1823–1886) – крупнейший русский драматург, чьи пьесы уже более полутора веков занимают прочное место в репертуаре отечественных театров. Мир персонажей Островского – купечество, разоряющееся дворянство и, выражаясь по-современному, насквозь коррумпированное чиновничество. Поэтому вполне естественно, что проблемы преступления и наказания, как отражение жизненных бытовых и служебных перипетий героев, занимают значительное место в его творчестве. И на первый план в этом отношении можно поставить изображение в его драматических произведениях преступлений в сфере торгового предпринимательства. Проблема эта была известна драматургу не понаслышке. Во-первых, Островский два года изучал право на юридическом факультете Московского университета. Во-вторых, его служба в судебном ведомстве. Так, после его ухода из университета отец устроил будущего драматурга на работу в Московский совестный суд, в подсудность которого входили дела: о преступлениях умалишенных и малолетних, колдовстве; по жалобам на незаконное содержание в тюрьме; разделу имущества; некоторые виды торговых тяжб и другие гражданские и уголовные дела. Главной задачей такого суда было достижение примирения сторон и заключение мирового соглашения. Через два года отец сумел перевести сына в более престижное судебное заведение – Московский коммерческий суд. Последнему были подсудны споры, в основном вытекающие из купеческих сделок, а также исков, исходящих от представителей хотя и других сословий, но касавшихся торговых дел. И именно в этом суде Островский находил сюжеты для своих будущих драматических произведений[119]119
  См.: Харабет К. Преступление и наказание. М.: Рипол классик, 2012.


[Закрыть]. И многие, если не большинство, его пьесы не только в художественной форме, но и на безупречно профессиональном юридическом уровне знакомят с судебной практикой того времени по применению гражданского и уголовного законодательства в судебных делах о торговом и ином предпринимательстве.

Едва ли не основным лейтмотивом наиболее известных его пьес о нравах современного ему купечества является низведение последнего с ошибочно возведенного на высокий моральный «пьедестал», разоблачение легенд и мифов о завидной честности представителей этого сословия, о силе простого «слова» для выполнения любых заключенных ими сделок. Вот, например, образчик такой купеческой «честности».

В пьесе «Лес» помещица Гурмыжская с купцом Восмибратовым заключили сделку о продаже тому принадлежащего ей лесного массива. При этом продавец отдал покупателю расписку о том, что за проданный лес деньги получены «сполна». Однако вместо оговоренных трех тысяч рублей купец отдал в руки помещице только две тысячи. На упреки незадачливого продавца леса покупатель спокойно ответил: «Лес я у вас купил, деньги вам отдал, вы мне расписочку дали; значит лес мой, а деньги ваши. Теперь поклон, да и вон. Прощения просим». Обманутая помещица смогла лишь посетовать: «Что ж это такое? Денной грабеж!.. Я сама виновата: я ему вперед расписку отдала, что я все сполна получила, ну, он и дал только две… Уж теперь нечего делать… хорошо, что и две-то дал».

В комедии «Свои люди – сочтемся» мнимая купеческая честность развенчивается на фоне типичного для России 60–70-х гг. XIX в. преступления в сфере предпринимательства (чаще всего торгового), как злостное банкротство. Купец Большов, озабоченный тем, что надо платить по кредитам, по совету и при помощи опытного («прожженного») в таких делах стряпчего Рисположенского, решил прибегнуть к ложному банкротству. Свой основной капитал и имущество он переписал на «верного» (как ему казалось) своего приказчика Подкалюзина, а себя объявил банкротом. После этого он намеревался заплатить свои долги кредиторам из расчета по двадцать копеек за рубль долга и тем самым крупно нажиться. Такие сделки были достаточно распространены. Все бы так и случилось, только «верный» слуга, дополнительно облагодетельствованный хозяином тем, что последний ввел его в семью, выдав замуж за него дочь, оказался «не лыком шит», т. е. хитрее названного отца (тестя). Отпущенный временно из «долговой ямы» (как места предварительного заключения), Большов просит зятя заплатить кредиторам по долгам именно по двадцать пять копеек с рубля, но тот (по согласию с женой – дочерью купца) категорически отказывает тому в этом (вот если бы по десять копеек, тогда он бы согласился), и Большову ничего не остается, как возвратиться в долговую яму в ожидании полагающейся по закону за такое банкротство ссылки в Сибирь. Автор пьесы, правда, оставляет для банкрота призрачную надежду. Новый хозяин его имущества, одевшись в старый и поношенный сюртук, намеревается ехать к кредитору и договариваться с ним об уменьшении суммы «выкупного», и если цену его он «собьет» до десяти копеек за рубль, Большов сможет избежать наказания.

В комедии «Доходное место» Островский изображает взяточничество как едва ли неизбежное явление среди чиновничества и судейского сообщества. Не мог драматург обойти и тему общеуголовных преступлений как проявление накала человеческих чувств в острых жизненных ситуациях. Например, пьеса «Бесприданница» заканчивается убийством из ревности главной героини.