Текст книги "Преступный сюжет в русской литературе"

Мельников-Печерский П.И. (1818–1883), литературный псевдоним Андрей Печерский, – один из выдающихся русских писателей середины XIX в., посвятивший свое творчество художественному описанию быта и обычаев раскольников-старообрядцев (в первую очередь нижегородских купцов и монахов старообрядческих скитов-монастырей). Известно, что раскол (религиозный) возник на Руси в связи с церковной реформой патриарха Никона, проводимой им с 1653 г. Суть ее заключалась в ликвидации местных различий в проведении церковных обрядов и унификации русских богослужебных книг на основании греческих первоисточников. Реформа была одобрена церковными соборами 1654–1655 гг. Однако значительная часть населения России не приняла эти изменения в церковной жизни, и с тех пор между сторонниками и противниками реформы началась борьба, которая оказывала серьезное воздействие на развитие Российского государства. Так, раскольники активно поддерживали, например, едва ли не все крестьянские восстания (Разина, Пугачева и др.), и правительство жестоко преследовало раскол, устанавливая строгие меры наказания за отступление от «правильной» веры. Писатель столкнулся с этой проблемой не в связи с какими-либо пристрастиями к данной теме, а ввиду того, что она стала элементом его профессиональной деятельности и биографии.

В 1834 г. он поступил и в 1837 г. окончил словесный факультет Казанского университета. С 1847 г. стал чиновником особых поручений при нижегородском генерал-губернаторе, а с 1850 г. – чиновником особых поручений Министерства внутренних дел, где едва ли не основным его занятием по службе было ведение дел именно о раскольниках. К своим обязанностям он относился со служебным рвением, заслужив репутацию жестокого разорителя старообрядческих скитов и молелен (что, впрочем, соответствовало законам того времени). В 1852–1853 гг. писатель руководил статистической экспедицией по изучению старообрядческого раскола в Нижегородской губернии. Доскональное изучение проблемы раскола побудило писателя изменить свои первоначальные представления об этом явлении и в особенности о необходимости жестоких репрессий к носителям раскола. В 1862 г. в проправительственной газете «Северная пчела» Мельников утверждал: «Раскольники не заключали и не заключают в себе ничего опасного для государства и общественного благоустройства: двухсотлетнее преследование их и ограничение в гражданских правах поэтому было совершенно излишне и даже вредно, и раскольники вполне заслуживают того, чтобы пользоваться всеми гражданскими правами», хотя «я сам прежде смотрел на раскол, как и другие авторы». С началом известных реформ Александра II (в особенности отмены крепостного права) такое же изменение произошло в умонастроении и правительственных чиновников, и в самом российском законодательстве. С тех пор маятник исторической оценки раскола качнулся в другую сторону. Купцы и заводчики-старообрядцы стали образцом честности и порядочности, «отцами» меценатства, строителями сиротских домов, приютов, школ для рабочих и прочих уж очень богоугодных дел. Разумеется, из летописи российской жизни тех и предреволюционных лет этого не выкинешь («что было, то было»).

Но было ведь не только это, но и обычная для любого предпринимательства цель наживы, без достижения которой любое предпринимательство бессмысленно (что признает даже постсоветское гражданское законодательство). И если принять в целом благостную картину социального мира в предреволюционной России, то придется поверить некоторым историкам и социологам, ныне утверждающим, что для февральской и октябрьской революций не было социальных основ (а все было сделано по прихоти немецкого генерального штаба и его большевистских исполнителей). И в своих самых значительных литературных произведениях – романах «В лесах» (1871–1874) и «На горах» (1875–1881) Мельников-Печерский художественно-убедительно развенчивает эту мнимую святость. Точно также писатель в этих романах преодолевает и сохранившееся до наших дней явное преувеличение морального уровня активных проповедников раскольнического богословия (настоятелей старообрядческих скитов и их обывателей) в сравнении с церковниками, действующими в рамках официальной религии. Природу не переспоришь, и даже более строгие нравственные правила старообрядцев (отказ от табака, спиртных напитков) в жизни не всегда способны предостеречь от дьявольских соблазнов (и в стенах старообрядческих скитов молодые насельницы и даже настоятельницы-игуменьи, случалось, и тайно беременели, и также тайно рожали). Хотя, разумеется, современного читателя привлекает в этих романах другая сторона – живописно-красочное изображение старообрядческого быта и традиций исконно русского пласта практически исчезнувшей России, описанного с очевидной симпатией к носителям данных религиозных традиций.

Что же касается проблемы «преступного сюжета», то оказывается, что, во-первых, особыми специфическими чертами преступность раскольников не обладала (за исключением их официальных гонений на основании существовавшего в то время уголовного права). Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. (в редакциях 1866 и 1885 гг.) являлось уголовно-правовой характеристикой распространенной тогда в России преступности, в первую очередь имущественного характера, и преступность раскольников отражала последнюю тенденцию. А, во-вторых, она (с позиции сегодняшнего дня) характеризовалась удивительным сближением ее с некоторыми разновидностями преступности в современной, уже постсоветской России. В особенности это касается такого проявления преступности, как ее коррупционная составляющая, хотя такого слова «коррупция» в обиходе (литература, СМИ) тогда еще и не употреблялось.

Оказывается, что хорошо известные так называемые «аукционы», «конкурсы», «тендеры» на приобретение движимого или недвижимого имущества, оказания услуг и поставок товаров (в первую очередь для государственных нужд), изобретенные в 90-е гг. уже постсоветского времени находившимися во власти «архитекторами» реформ преобразования социалистической экономики в рыночную, – вовсе не исключительный феномен постсоветской действительности, а был присущ еще в 60–70-е гг. теперь уже позапрошлого века. «Хитрость» таковых торгов (и тогда, и теперь) заключалась в том, что вначале к участию в них власть допускала (по какой причине догадываемся, но не скажем) избранных, а победителями устанавливались наиболее избранные (т. е. приближенные к власти).

Вот как это выглядело в старообрядческом варианте в романе «В лесах». Купец-старообрядец Чапурин «узнает, что назавтра торги на перевозку казенной соли в Рыбинск назначены. Посчитал, посчитал, раскинул умом-разумом, видит поставка будет с руки… Приехал в город прямо на торги. Соляные чиновники так и ахнули, увидев Патапа Максимовича, – знали его. “Вот черт принес незванного-непрошенного”, – тихонько меж собой поговаривают, – а дело-то у них с другими было полажено. Проведали, однако ж, соленые, что денег у Чапурина в наличности нет, упросили приятелей в строительной комиссии залогов ему не выдавать, пока на соль переторжка не кончится. Пошли в строительной водить Патапа Максимовича за нос, водят день, водят другой: ни отказа, ни приказа: “Завтра да завтра, то да се, подожди да повремени; надо в ту книгу вписать, да из того стола справку забрать“. Известно дело!» Чапурину невтерпеж… Дотянули строительные до того, что час один до переторжки остается, а денег не выдают. Смекнул Чапурин, каверзы видит, хотят его в дураки оплести. «Так врешь же, барин, – думает себе, – ты у меня погоди». Да, отвесив поклон строительным, вон из присутствия… ломит себя, да прямо в гостиный двор. Там короткой речью сказал рядовичам, в чем дело, да, рассказавши, снял шапку, посмотрел на все четыре стороны и молвил: «Порадейте, господа купцы, выручите!» Получаса не прошло, семь тысяч в шапку ему накидали… Духу не переводя, поскакал на переторжку. Там ему первым словом: залоги? – Вот они! – молвил Патап Максимыч. Отдал деньги и пошел цену сносить. Снес чуть не половину, а четыре копейки поднял на рубль. Очень недовольны соленые остались.

Нынешние «соленые», конечно же, извлекли из этого уроки (никак читали романы Мельникова-Печерского?) и такого исхода дел, разумеется, не допускали ни при каких обстоятельствах.

Известно, что преступность есть своего рода «зеркало» жизни, государственных и нравственных устоев общества. Среди имущественных преступлений второй половины XIX в. существенное значение имело мошенничество и фальшивомонетничество (как его своеобразная и наиболее опасная разновидность). Увы, не обошли они и старообрядческие скиты. В романе «В лесах» отъявленный преступник (уже отбывший каторгу), но играющий роль паломника (посетителя из религиозных побуждений чуть ли не всех святых мест) Стуколов убедил настоятеля староверческого скита игумена отца Михаила, что купца-старообрядца Чапурина можно «развезти» на кругленькую сумму – не меньше пятидесяти тысяч рублей. Зная его страсть к наживе и к легким деньгам, необходимо было убедить в том, что в нижегородских лесах обнаружили россыпи золотоносного песка. И чтобы его добыть из-под земли, нужны определенные расходы, в том числе и для последующей обработки и переработки в чистое золото.

Купец «повелся» на легкую добычу. Да и как было не поддаться такому соблазну? Зная, что тот сам кого хочешь обманет, организатор всей этой аферы придумал средство, которое должно было убедить кандидата в «лохи» в заманчивости задуманного предприятия. Совсем не легковерный купец говорит игумену:

«Вот и думаю я съездить в город, там дружок у меня есть на этой самой науке доточный. На царских золотых промыслах служил… Дам ему песочку, чтобы испробовал, можно ли из него золото делать.

– Что ж, съезди, съезди, любезненькой ты мой!.. Уверься! Не соваться же и в самом деле в воду, не спросясь броду? – говорил игумен».

Пока Патап Максимыч парился в баньке гостеприимного скита, Стуколов («паломник» – организатор предстоящей аферы), порывшись в пожитках купца, подменил «золотой» песок, проданный тому для убедительности будущего предприятия, и вместо «обманки» (серный колчедан, внешне напоминавший золото) насыпал в тот же пузырек настоящего золотого песка. В этом и была ошибка мошенника. Знакомый Патапа Максимовича «эксперт» подтвердил, что в данном ему пузырьке находится настоящий золотой песок. Но его, как разбирающегося в этом деле, смутило то, что предъявленный ему песок был хорошо промыт, а сбытчики утверждали, что в таком состоянии он и был извлечен из земли, чего в действительности не могло быть. Купец никак не хотел поверить в то, что его обманули, но эксперт убедил того все-таки, прибегнув к нехитрому расчету. Он выяснил, что за золотой песок с купца взяли двести пятьдесят целковых, а настоящая (казенная) цена его на пятьдесят целковых дороже. С чего бы это ему была дадена такая «уступка»?

Чуть позже до Патапа Максимовича дошли слухи о производстве фальшивых денежных ассигнаций, изготовленных также в старообрядческих скитах, в том числе и в том, где правил игумен Михаил. Фальшивомонетничество всегда являлось тяжким преступлением, и чаще всего преступников ожидала та самая неотвратимость наказания, которая была не столь уж неотвратимой по отношению к виновным в других преступлениях. В романе интересующийся судьбой как игумена Михаила, так и «паломника» (пытавшегося с «благословения» игумена надуть с золотодобычей купца) последний узнает от очевидца (одного из своих работников):

«– Что Якимка-то («паломник»)? В скиту еще аль уехал?

– Встречу попался, – ответил Алексей.

– Куда ехал?

– Пешком шел, не ехал, – сказал Алексей.

– Как пешком? – удивился Патап Максимович. – Пешком, – молвил Алексей, – в кандалах.

– В кандала-а-ах? – вскочив с кровати, вскрикнул от изумления Патап Максимович.

– С арестантами гнали, – продолжал Алексей.

– Значит, допрыгался!.. – сказал Патап Максимович…

– Отец-то Михаил знает ли, что Стуколов попался?

– Как не знать! – молвил Алексей. – Сам на одном железном пруте с ним идет… И его в острог… До скита я не доехал, пустой теперь стоит – всех до единого забрали оттуда…»

Во втором романе (вторая часть дилогии) «На горах» Мельников-Печерский на примере некоторых персонажей, прототипом которых являлись крупные нижегородские купцы, развенчивает распространенный (и живущий до сей поры) миф о якобы беспредельной честности купечества, в особенности староверов. И при конкуренции наживы и совести пристрастие было явно в пользу первого, а обман ближнего (пусть и своего брата-купца) – делом привычным. Вот как свою собственную философию насчет соотношения указанных нравственных/безнравственных мотивов развивал в романе один из главных героев купец Марко Данилович Смолокуров.

«Воротясь на квартиру, Марко Данилыч тотчас за счеты. Долго щелкал костями, то задумывался, то самодовольно улыбался. Ловкий оборот затевал…

И нимало не совестно было ему перед другом-приятелем… Что ж?.. До кого ни доведись, всяк бы то же сделал… Купец, что стрелец, – оплошного ждет… Друзья мы приятели с Зиновьем Алексеичем – так что ж из этого? Сват сватом, брат братом, а денежки не родня… Все ведь так, все… Упусти-ка я случай насчет ближнего погреться – меня же дураком обзовут… А обдуй кого-нибудь, над ним смеяться станут – учись, мол, плати за науку… Да что мне до людей!.. Мне бы только Дунюшке, Дунюшке, моей голубке (дочь купца), побольше накопить… А то что мне люди?.. Плевать!»

Свои «философские» представления Смолокуров решил воплотить в конкретном деле. Он узнал, что его хороший знакомый купец Меркулов получил от купца-промышленника Доронина доверенность на продажу на нижегородской ярмарке тюленьего жира, добытого им в Астрахани. Смолокуров решил купить этот товар по дешевке и для этого сделал все, чтобы распространить слухи (им же выдуманные) о том, что цена на тюлений жир упала до минимума и от него необходимо избавляться, даже продавая по бросовой цене, в убыток себе. Но доверенное лицо не поддавалось на уговоры. И тогда Смолокуров написал письмо одному адресату:

«Писал он к знакомому царицынскому купцу Володарову, писал, что скоро мимо Царицына из Астрахани пойдет его баржа с тюленем, – такой баржи вовсе у него и не бывало, – то и просил остановить ее: дальше вверх не пускать, потому-де, что от провоза до Макарья будут одни лишь напрасные издержки. Тюлень, писал он, в цене с каждым днем падает, ежели кому и за рубль с гривной придется продать, так должен это за большое счастье сочесть. И много такого писал, зная, что знакомый его непременно расскажет о том Меркулову… Тот расчет был у Марка Данилыча, что как скоро Меркулов узнает про неслыханный упадок цен, тотчас отпишет Доронину, продавал бы его за какую ни дадут цену…

Написал, запечатал, чтобы завтра поутру послать с письмом нарочного в Царицын. Придет сутками позже доронинского письма. Авось дело обладится.

И успокоилась душа у Марка Данилыча; радостный, благодушный пошел он себе на спокой».

Но, как говорится, «рынок не обманешь»: цены на тюлений жир поползли вверх, и все старания Марка Данилыча пропали даром, а доверенный продал товар с большой выгодой для доверителя.

«– А больно тебе хотелось поддеть нас с Меркуловым? – усмехнулся Зиновий Алексеевич.

– Еще бы! – смеяся, отвечал Марко Данилыч. – На плохой бы конец тысяч сорок в карман положил. На улице не поднимешь!

– Ан вот тебе и шиш, – добродушно захохотал Доронин, подняв палец перед приятелем.

– Ничего! – отшутился Марко Данилыч. – Дней у господа много впереди, один карась сорвется, другой сорвется, третий, бог даст, и попадется.

– А за что ж бы ты Маркулова-то обездолил? – спросил Зиновий Алексеевич.

– Беды бы ему от того не было… – сказал Марко Данилыч. – Убытки ум дают. А Меркулов человек молодой, ему надо ума набираться.

Потом други-приятели повернули беседу на иные дела и долго разлюбезно беседовали».

После обсуждения этой «тюленьей» истории один из купцов так прокомментировал случившееся:

«– Дело торговое, милый ты мой. – Ни тот ни другой (Марко Данилыч и доверитель Меркулов) даже не поморщились, когда все раскрылось… Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя речь заведут… По ихнему старому завету, на торгу ни отца с матерью нет, ни брата с сестрой, родной сын подвернется – и того объегорят… Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.

– Будет когда-нибудь конец этому безобразию? – молвил Меркулов.

– Мы с тобой не доживем, хотя бы писано на роду нам было по сотне годов прожить… Сразу старых порядков не сломаешь… Поломать сильной руке, пожалуй и можно, да толку-то из того не выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве… Смолокуровы так вдруг и переведутся? Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.

– Пойдет правильная торговля – не будет обманов, – молвил Меркулов.

– Правильная торговля… Из книжек ты знаешь ее… а мы своими глазами ее видели… Немало, брат, накатался я за границу, всю Европу исколесил вдоль и поперек. И знаю ее, правильную торговлю… И там, брат, те же Смолокуровы, только почище да поглаже… И там весь торг на обмане стоит…»

Вот и все нравственные основы тогдашнего (даже в его староверческом варианте) предпринимательства без романтически-розовых очков.

Во времена, описываемые в романе-дилогии писателем, Волгой владело купечество. В романе «В лесах» один из работников лесной артели Артемий так объясняет это купцу Патапу Максимычу:

«– Вот теперь по Волге пароходы взад и вперед снуют, ладьи да барки ходят, плоты плывут… чьи пароходы, чьи плоты да барки? Купецкие все. Завладели ваши братья купцы Волгой-матушкой… А в старые годы не купецкие люди волжским раздольям владели, а наша братья, голытьба.

– Что ты за чепуху несешь? – молвил Патап Максимыч. – Никогда не бывало, чтоб Волга у голытьбы в руках была.

– Была, господин купец. Не спорь – правду сказываю, – отвечал Артемий».

В подтверждение своих слов он вспомнил о временах, когда Волгой владела казацкая вольница, включая разинскую, с известным из народной песни убийством им заморской княжны-«полюбовницы». Купец квалифицировал такие проявления казачьей свободы как обычный разбой, в особенности песенный поступок атамана.

«Разбойник, так разбойник и есть, – сухо промолвил Патап Максимыч. – Задаром погубил христианскую душу… Из озорства да из испитной похвальбы… Как есть разбойник – недаром его на семи соборах проклинали…»

Артемий же продолжал (без всякой укоризны) описывать казацкие вольности на Волге:

«Когда голытьба Волгой владела, атаманы с есаулами каждо лето на косных разъезжали, боярски да купечески суда очищали. И не только суда они грабили, доставалось городам и большим селам, деревень только да приселков не трогали, потому что там голытьба свой век коротала. Церквам божьим да монастырям тоже спуску не было: не любили есаулы монахов…»

Описывал автор состояние законности и правопорядка в «благословенные» Екатерины II времена, характеризуя их не с лучшей стороны. Повествование он ведет с истории наследника богатого тульского оружейника Поташова Андрея. Тот вместе с братом в четырех губерниях построил четырнадцать заводов.

Андрей «в короткое время скопил несметные богатства, скопил умом, трудом, неистомной силой воли, упорной стойкостью в делах, а также и темными путями. Безнаказанные захваты соседских имений, прием беглых людей, стекавшихся со всех сторон под кров сильного барина, тайный перелив тяжеловесной екатерининской медной монеты умножали богатства оружейника. Кто Поташову становился поперек дороги: деревни, дома, лошади, собаки, жены, дочери, добром не хотел уступить, того и в домну (плавильная печь) сажали. Слова супротивного молвить никто не смел, все преклонялись перед властным оружейником. Перевел Поташов разбой в лесах муромских, но не перевел разбойников.

Подобравшись под сильное крыло неприкосновенного барина, лесная вольница по-прежнему продолжала дела свои, но только по его приказам – так говорит предание. И не было на Андрея Родионыча ни суда, ни расправы; не только в Питере, в соседней Москве не знали про дела его… Все было шито да крыто.

А все оттого, что умел с нужными людьми ладить. Ладил он сначала с князем Григорием Орловым, вовремя от него отвернулся и вовремя прилепился к другому князю Григорию – к Потемкину…

Через Потемкина выпросил Андрей Родионыч дозволения гусаров при себе держать. Семнадцать человек их было, ростом каждый чуть не в сажень… И те гусары за пояс заткнули удалую вольницу, что исстари разбои держали в лесах муромских. Барыню ли какую, барышню, поповну, купецкую дочку выкрасть да к Андрею Родионовичу предоставить – их взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя…

Таков был богатырь Андрей Родионович. Богатырю на подмогу богатыри бывали нужны. На иные дела гусаров нельзя посылать – их берег Поташов, а надо же бывало иной раз кому язык мертвой петлей укоротить, у кого воза с товарами властной рукой отбить, кого в стену замуровать, кого в пруд послать карасей караулить. Медные деньги переливать тоже не стать была гусарам, ходившим в мундирах службы ее императорского величества. Для того водились у Поташова нужные молодцы; на заводах они не живали, в потаенных местах по лесам больше привитали, в зимницах да в землянках».