Текст книги "Преступный сюжет в русской литературе"

Эта книга является на редкость профессиональной в уголовно-правовом, пенитенциарном и криминологическом аспектах. Она явилась результатом его путешествия на Сахалин в 1890 г. (большая часть книги впервые опубликована в журнале «Русская мысль» в 1893–1985 гг.). Это книга о сахалинской каторге и ссылке, об исполнении наказания в России. К своему путешествию Чехов тщательно готовился. Он изучал уголовное право, историю тюремного заключения и ссылки в России и Западной Европе (в частности, им была проштудирована книга И. Я. Фойницкого «Учение о наказании в связи с тюрьмоведением», и на эту работу им сделана ссылка в его «Острове»), произведения русских писателей о каторге и ссылке (в частности, Ф. М. Достоевского) и даже официальные отчеты Главного тюремного управления. Еще в ходе подготовки к поездке писатель определил для себя главное: жестокость и бесполезность применяемых в России мер уголовного наказания. В письме к А. С. Суворину от 9 марта 1890 г. он писал:

«Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников, все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей… Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе» (в силу присущей писателю исключительной скромности он явно принижал свои возможности).

В течение своего трехмесячного пребывания на Сахалине он тщательно ознакомился с условиями жизни заключенных в каторжных тюрьмах и ссыльных. В этих целях он сам (лично) произвел перепись сахалинского населения (в архивах хранится десять тысяч статистических карточек, заполненных рукою Чехова). В письме А. С. Суворину от 11 сентября 1890 г. он сообщал:

«Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что многое мною еще не сделано… Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев».

«Остров Сахалин» Чехова – настоящий обвинительный акт абсурдности и бесчеловечности поистине варварской системы наказаний и их исполнения в современной ему России. Вот как он описывает условия содержания каторжников в посещенной им тюрьме.

«В Воеводской тюрьме содержатся прикованные к тачкам… Живут они в общих камерах вместе с прочими арестантами и время проводят в полном бездействии. По крайней мере в “Ведомости о распределении ссыльно-каторжных по родам работ” прикованные к тачкам показаны в числе неработающих. Каждый из них закован в ручные и ножные кандалы; от середины ручных кандалов идет длинная цепь аршина в 3–4, которая прикрепляется ко дну небольшой тачки. Цепь и тачка стесняют арестанта, он старается делать возможно меньше движений…»

А вот описание работ в рудниках и условий содержания там работающих:

«Рабочий с санками, которые весят пуд, взбирается ползком вверх темным и сырым коридором: это самая тяжелая часть работы; потом, нагрузив сани углем, возвращается назад. У входа уголь нагружается в вагонетки и по рельсам доставляется в склады. Каждый каторжный должен подняться вверх с санками не менее 13 раз в день – в этом заключается урок… Исключительная тяжесть рудничных работ заключается не в том, что приходится работать под землей в темных и сырых коридорах, то ползком, то согнувшись… Вся исключительная тяжесть не в самом труде, а в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов, когда на каждом шагу приходится терпеть от наглости, несправедливости и произвола… Около рудничной конторы стоит барак для поселенцев, работающих в копях, небольшой старый сарай, кое-как приспособленный для ночевки. Я был тут в 5 часов утра, когда поселенцы только что встали. Какая вонь, темнота, давка. Голова разлохмаченная, точно всю ночь у этих людей происходила драка, лица желто-серые и, спросонья, выражения как у больных или сумасшедших. Видно, что они спали в одежде и в сапогах, тесно прижавшись друг к другу, кто на наре, а кто и под нарой, прямо на грязном земляном полу. По словам врача, ходившего со мной в это утро, здесь 1 см³ воздуха приходится на 3–4 человек».

Не может не поражать описание условий пребывания осужденных в сельскохозяйственной колонии, «обремененных излишком женщин и семейных каторжных».

«За недостатком мест в избах 27 семейств живут в старых, давно уже обреченных на снос постройках, в высшей степени грязных и безобразных, которые называются “казармами для семейных“. Тут же не комнаты, а камеры с нарами и парашами, как в тюрьме…» В одной из них находятся: «каторжный, жена свободного состояния и двое детей; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный, жена свободного состояния и семеро детей: одна дочь 16, другая 15 лет; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и четверо детей. По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15–16 лет вынуждены спать рядом с каторжными, читатель может судить, каким неуважением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями…»

Писатель привлекает внимание и к бесправной участи каторжников и ссыльных, обвиняемых в совершении преступления во время исполнения наказания. При этом Чехова возмущает неумение отличать предварительное заключение от тюремного.

«Следствие поручается обыкновенно помощнику смотрителя тюрьмы или секретарю полицейского управления». По словам начальника острова, «следственные дела начинаются без достаточных поводов, ведутся вяло и неумело, а прикосновенные арестанты содержатся без всяких оснований. Подозреваемого или обвиняемого берут под стражу и сажают в карцер. Когда в Голом Мысу был убит поселенец, то было заподозрено и взято под стражу четыре человека; их посадили в темные холодные коридоры. Через несколько дней троих выпустили и оставили только одного; этого заковали в кандалы и приказали выдавать ему горячую пищу только через два дня в третий; затем, по жалобе надзирателя, велено было дать ему 100 розог, и так держали его в темноте, впроголодь и под страхом, пока он не сознался… Товарищ прокурора на Сахалине не живет, и за ходом следствия наблюдать некому. Направление и быстрота следствия поставлены в полную зависимость от разных случайностей, не имеющих никакого отношения к самому делу».

Резко выступил писатель и против телесных наказаний, хотя и разрешенных уголовным законодательством, но являющихся едва ли не единственными применяемыми на Сахалине к совершившим уже там преступления каторжникам и ссыльным.

«Наказания, которые налагаются каторжным и поселенцам за преступления, отличаются чрезмерною суровостью, и если наш “Устав о ссыльных” находится в полном несоответствии с духом времени и законом, то это прежде всего заметно в той его части, которая трактует о наказаниях. Наказания, унижающие преступника, ожесточающие его и способствующие огрублению нравов и давно уже признанные вредными для свободного поселения, оставлены для поселенцев и каторжных, как будто ссыльное поселение подвержено меньшей опасности огрубеть, ожесточиться и окончательно потерять человеческое достоинство. Розги, плети, прикование к тележке – наказания, позорящие личность преступника, причиняющие его телу боль и мучения, – применяются здесь широко. Наказание плетьми или розгами полагается за всякое преступление, будь то уголовное или маловажное; применяется ли оно, как дополнительное, в соединении с другими наказаниями, или самостоятельно, оно все равно составляет необходимое содержание всякого приговора».

Высокую оценку книги Чехова и его профессиональный и гуманистический подход к изображению сахалинской каторги и ссылки дал А. Ф. Кони. Он отметил и практическое значение литературно-нравственного подвига писателя, совершившего тяжелейшее путешествие, «сопряженное с массой испытаний, тревог и опасностей, отразившихся гибельно на его здоровье»:

«Книга Чехова не могла не обратить на себя внимание министерства юстиции и главного тюремного управления, нашедших, наконец, нужным через своих представителей ознакомиться с положением дела на месте. Отсюда – поездка на Сахалин в 1896 году ученого-криминалиста Д. Л. Дриля и в 1898 году тюрьмоведа А. П. Саломона. Их отчеты, к сожалению не сделавшиеся достоянием печати, вполне подтвердили сведения, сообщенные русскому обществу Чеховым»[121]121
  Кони А. Ф. Собр. соч.: в 8 т. М., 1969. Т. 7. С. 382–383.


[Закрыть].

Произведение впервые напечатано в газете «Новости дня» в 1884 г. (в 20 номерах) и в 1885 г. (в 12 номерах). Критика, правда, уже посмертная и большей частью советская, восприняла книгу как пародию на классический детектив[122]122
  См.: Измайлов А. В. Чехов. Биографический набросок. Жизнь, личность, творчество. М., 1916; Соболев Ю. В. Антон Чехов. Серия «Жизнь замечательных людей». М., 1934; Вуколов Л. И. Чехов и газетный роман («Драма на охоте»). В сб.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974.


[Закрыть]. В современной, уже постсоветской литературной критике встречаются противоположные на этот счет оценки. Так, С. А. Кибальник соглашается с тем, что «роман в значительной степени представляет собой пародию (или точнее – гипертекст с элементами не только пародии, но и стилизации) – только не на уголовный роман Э. Габорио и А. А. Шкляревского (французский и русский авторы известных русскому читателю уголовно-детективных романов. – А. Н.), а на наиболее актуальную в 1880-е гг. русскую классическую литературу. Это прежде всего произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, А. Н. Островского, И. С. Тургенева и др. Совершенно исключительную роль в “Драме на охоте” играют пародийные аллюзии на произведения Достоевского»[123]123
  Кибальник С. А. «Чехов «за» и «против» Достоевского («Драма на охоте» как роман-пародия») // Русская литература. Новый филологический вестник. 2015. № 1(32). С. 18.


[Закрыть].

Р. Г. Назиров не только соглашается с указанной оценкой «Драмы…» как пародии, но и называет ее адресата – Достоевского[124]124
  См.: Назиров Р. Г. Достоевский и Чехов: преемственность и пародия // Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход. Исследования различных лет: сборник статей. Уфа, 2005.


[Закрыть].

Совершенно иную оценку роману дает Дмитрий Быков[125]125
  «Драма на охоте»: главный русский детектив // Быков Д. Л. Русская литература: редакция Елены Шубиной. 2019. С. 439–455.


[Закрыть]. Более того, он считает, что «только оглушительный провал или, во всяком случае, замалчивание “Драмы на охоте” лишило нас русской Агаты Кристи». Поскольку такая оценка «выбивается» из традиционной для литературной критики, начнем именно с ее анализа. Быков приводит ряд доводов, свидетельствующих, по его мнению, что «Драма на охоте» – это никакая не пародия на детектив, а настоящий детектив, написанный писателем всерьез и просто плохо прочитанный вследствие недооцененного читателями и критикой произведения.

Довод первый. Объяснение главного героя Камышева о причинах создания книги:

«…Написал я свою повесть не для авторского слова и не для звуков сладких… Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений… Заработать хочется… Был, знаете ли, судебным следователем… прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинность не сохранил…

…Занятий у меня теперь нет, есть почти нечего. И если вы, минуя достоинства, напечатаете мою повесть, то сделаете мне больше, чем одолжение… Вы поможете мне…»

Быков обращает внимание на реакцию редактора, которого автор умоляет о публикации своей рукописи. «Лжешь! – подумал я (т. е. редактор. – А. Н.). Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради корки хлеба». А при первой встрече с автором на редактора произвели впечатление внешность и в особенности одежда начинающего писателя. «Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками брильянтовый перстень». Что ж, в этом плане критик убедительно опровергает попытку автора изобразить из себя бедного, нуждающегося человека. Но редактор, несмотря на то что и следствие (руками же автора как судебного следователя), и суд обвинили в убийстве молоденькой героини ее старого мужа, которого суд приговорил к каторге. Прочитав рукопись, редактор пришел к выводу, что настоящим убийцей является сам автор. Тот вынужден был согласиться с мнением редактора и, хотя и с явной неохотой, но признал его правоту. У Быкова на этот счет большие сомнения. И в пользу этого он приводит три аргумента. Первый – косвенный («на который, по его же мнению, можно не обращать внимания»): Камышев – «человек, который не умеет лгать». Второй аргумент такой же: «По большому счету, у Камышева нет мотива. Ольга и так в его распоряжении… То есть аргумент насчет аффекта не срабатывает: ну с чего ему убивать Ольгу? А вот у мужа, т. е. у Арбенина, есть мотив». И, потому «есть третий, очень сильный контраргумент, на который почему-то читатели Чехова обычно не обращают внимания. В повести, которую припас Камышев, огромные куски текста вымараны, в одном сквозь вымарку можно прочесть слово «висок» (именно в висок была ударена Оленька)… В самом сложном моменте не было ста сорока строк вымарки. Эту деталь Чехов подчеркивает – сто сорок строк, которые повествуют об убийстве… Неужели судебный следователь вот так понесет издателю этот текст? Наверное, он нашел бы возможность отдать рукопись или в переписку, или в тогда уже существующую перепечатку с тем, чтобы скрыть следы своего преступления. Поэтому все улики против Камышева довольно слабые… Потому что… прочитавши двухсотстраничный монолог Камышева, мы не можем поверить, что Камышев убил. И вот это та самая чеховская амбивалентность, которая позволяет нам прочесть этот детектив как детектив принципиально нового типа. У нас нет окончательного ответа. Мало того, что у нас есть преступление без наказания, мы же, в общем, по двум намекам очень точно понимаем, что убил Урбенин».

И все-таки лично мне, как читателю, более правдоподобной представляется версия редактора, убежденного, что убийцей является сам автор рукописи – судебный следователь. Вот доводы такого обвинителя. Первый – крайне непрофессиональное ведение Камышевым следствия по делу об убийстве. У Чехова: «Следствие ведется безобразно… Трудно допустить, чтобы вы, умный и очень хитрый человек, делали это не нарочно. Ваше следствие напоминает письмо, нарочно написанное с грамматическими ошибками, – утрировка выдает вас…» Ошибка первая – следователь не осмотрел места происшествия, очевидно, в надежде, что начавшийся дождь смоет возможные следы преступления. Ошибка вторая – в характере допросе свидетелей и потерпевшей, например, в непроведении допроса важного свидетеля: Кузьмы, отмывавшего поддевку окровавленного Урбенина. «У Кузьмы вы не спросили о цвете галстука убийцы (а эту деталь тот, оказывается, вспомнил). Урбенину вы предоставили свободу, когда Кузьма вспомнил имя убийцы». Допрос пришедшей в сознание Ольги вообще находится за гранью профессионализма следователя. Тот задает ничего не значащие вопросы, тянет время, надеясь, что та умрет. И, наконец, о мотиве. У Камышева он как раз есть. Вот как это описано у Чехова:

«Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве; я шел туда с одною только целью: найти Ольгу… Я встретил ее в двухстах шагах от опушки… Я окликнул ее… Увидев меня, она улыбнулась и протянула ко мне руки…

– Не брани меня, я несчастна! – сказала она.

В этот вечер она была так хороша, что я, пьяный, забыл все на свете и сжал ее в своих объятиях… Она стала клясться мне, что никого никогда не любила, кроме меня… И в самый разгар клятв ей вздумалось вдруг сказать отвратительную фразу: «Как я несчастна! Не выйди я за Урбенина, я могла бы выйти теперь за графа!» – эта фраза была для меня ушатом воды… Все накипевшее в груди забурлило… Меня охватило чувство отвращения, омерзения… Я схватил маленькое, гаденькое существо за плечи и бросил его оземь, как бросают мячик. Злоба моя достигла максимума… Ну… и добил ее… Взял и добил».

То есть вот он, истинный мотив. Однако на «настоящий» детектив этот чеховский «опус» не тянет, хотя бы по одной причине. Нет детективной загадки. Чехов все расставил сам. И вычеркнутые страницы камышевской рукописи, относящиеся непосредственно к убийству, также лишь подтверждают обвинительные выводы редактора. Ну, а изображенные Чеховым черты характера убийцы вполне соответствуют побудительным причинам совершенного им преступления. Думается, что нынешний суд присяжных согласился бы с позицией «обвинителя» (редактора, прочитавшего рукопись), а вердикт присяжных заключался бы примерно в следующем: «в убийстве виновен автор рукописи».

Представляется возможным согласиться и с теми современными критиками, которые не рассматривают чеховскую «Драму на охоте» в качестве пародии, а предлагают считать ее «романом-стилизацией» (Е. Ю. Виноградова[126]126
  См.: Виноградова Е. Ю. «Драма на охоте»: пародийность и пародичность аллюзий // Чеховиана. Из века XX в XXI. Итоги и ожидания. М., 2007.


[Закрыть], Р. Г. Назиров, С. А. Кибальник). Достаточно тщательно сравнительный анализ чеховского текста с текстами Достоевского осуществляет С. А. Кибальник, который утверждает, что «в известной мере “Драма на охоте“ – это вполне развернутая пародия Чехова на Достоевского. Укажем лишь на некоторое сравнение, с пародийностью которого нельзя не согласиться. Это и “чрезвычайная красота” Камышева, напоминающая Ставрогина в “Бесах“. И сходство с портретным изображением брата жены графа – поляка Пшехотского, так напоминающего героя “Братьев Карамазовых”, которым была увлечена в свое время Грушенька. И изображение кутежа с цыганами в доме графа Корнеева, как едва ли не “пересказ” “почти оргии, пира на весь мир” в Мокром также в “Братьях Карамазовых“. И попытка Зиновьева сжечь кредитные билеты, которые тот намеревался заплатить за цыган, уж совсем напоминающая аналогичную сцену в “исполнении” Настасьи Филипповны из “Идиота“. И многое другое, подтверждающее и пародийность чеховского сюжета по отношению к известным произведениям Федора Михайловича, и под него же вполне видимую стилизацию». Все это, на наш взгляд, очень убедительно.

Следует иметь в виду и отношение к «газетному» детективу самого Чехова. Вот как считает пишет Дмитрий Быков: «Когда ему напоминали об этой вещи, он морщился, корчился, сам не вспоминал о ней никогда. Во всей переписке нет ни единого после 1884 г. упоминания о ней. Он стыдился ее так же, как любого своего провального, неудачного начинания». Но все-таки есть более суровое авторское свидетельство. А. П. Чехов писал: «Когда я вспоминаю о “Новостях дня” (имеется в виду газетная публикация «Драмы на охоте». – А. Н.), у меня такое ощущение, как будто я проглотил мокрицу»[127]127
  Чехов А. П. Собр. соч.: в 12 т. Т. 3. Повести и рассказы. 1884–1885. М., 1955. С. 582.


[Закрыть].

Существует несколько экранизаций чеховского произведения. Из них наиболее яркая и интересная – фильм Эмиля Лотяну «Мой ласковый и нежный зверь» с замечательно подобранным составом выдающихся артистов (О. Янковский – Камышев, Г. Беляева – Оленька, Л. Марков – Урбенин, К. Лавров – граф Корнеев), с изумительно прекрасной музыкой Евгения Доги (чего стоит только вальс из этого фильма). Ну что ж, и режиссер, и исполнители главных ролей прочитали «Драму на охоте» не как пародию, а как описываемые Чеховым события, достойно раскрывающие психологию как преступника, так и вовлеченных в событие других участников «Драмы…», их мотивы, а убедительная игра выдающихся актеров сделала фильм по-настоящему привлекательным для зрителя.

Впервые рассказ был напечатан в альманахе «Стрекозы» (издания еженедельного художественно-юмористического петербургского журнала «Стрекоза» на 1884 г.), т. е. примерно на год раньше опубликования «Драмы на охоте». В отличие от последней, А. П. Чехов дважды переиздавал его (с небольшими изменениями). Вначале в сборнике «Пестрые рассказы» (СПб., 1886), а затем во втором томе первого прижизненного собрания сочинений. Об истории написания этого произведения Чехов рассказал в письме Н. А. Лейкину – издателю и редактору юмористического журнала «Осколки», с которым писатель активно сотрудничал с ноября 1882 г. Так, в письме от 19 сентября 1883 г. он пишет: «Недавно я искусился. Получил приглашение… написать что-нибудь в альманах “Стрекозы“… Я искусился и написал огромнейший рассказ в печатный лист. Рассказ пойдет. Название его “Шведская спичка”, а суть – пародия на уголовные рассказы. Вышел смешной рассказ».

Считается, что мысль написать пародию на уголовный рассказ могла возникнуть у Чехова в связи с увлечением многих современных ему газет уголовными романами и рассказами[128]128
  Чехов А. П. Собр. соч.: в 12 т. Т. 2. Рассказы. 1883–1884. М., 1954. С. 484.


[Закрыть]. Этого вопроса Чехов касался и в одном из своих фельетонов[129]129
  Чехов А. П. Осколки московской жизни // Осколки. 1884. № 47.


[Закрыть]. Рассказ действительно был остро сатирическим, в котором писатель высмеивал квазинаучное с потугами на криминалистические теории расследование мнимого убийства. В ходе него выяснилось, что предполагаемая жертва, оказывается, жива и здорова и живет в бане старого по возрасту станового пристава, куда [жертву] в тайне от мужа «поместила» молодая жена последнего, находившаяся с [жертвой] в интимной связи.