Текст книги "Flamma"

Глава XX. Перелом

Дневник.

Запись от 24 марта 1666 года.

Я шел следом за Ребеккой и не знал, зачем это делаю. Одного лишь взгляда на маленькую и хрупкую десятилетнюю (едва ли старше) девочку, одетую в платье из грубой серой ткани и весело подбегавшую к разным предметам, дабы поиграть их тенями, как это делалось в театре, было достаточно, для того чтобы понять: ничего плохого я ей не сделаю.

И, тем не менее, не в силах разобраться, что за чувство толкает меня сопровождать каждый шаг Ребекки своим шагом, я следовал за ней. Пока вдруг не поймал себя на странной мысли, навеянной, должно быть, виденными в театре любовью и счастьем:

«Как, наверное, здорово иметь семью», – подумал я, и сам испугался того, что посетило мою голову – голову убийцы. Но мечты о счастье не остановить, а прогонять их… так не хочется; и они продолжались:

«Как хорошо таким тихим спокойным вечером идти по улице Лондона держа за руку свое родное дитя, другую руку которого держит прекраснейшая, – ибо любимая, – женщина».

Впрочем, скоро эти светлые думы прервала с грохотом промчавшаяся позади карета. И как слова актеров в театре отражались тенями на полотне, так и мои мысли отразились тенями на освещенной фонарем этого экипажа земле. Очертания трех фигур: мужчины – мои, ребенка – Ребекки и женщины – Маргариты (ибо ни с кем другим я не мог связать это давящее сердце чувство), – растянулись по узкой лондонской улочке, почему-то дружно соприкасаясь руками.

Однако видение почти сразу исчезло и я, было, решил, что это всего-навсего обман зрения, порожденный впечатлениями от недавно просмотренного спектакля, но, ту же, группу теней увидела и Ребекка. Она резко остановилась и, какое-то время не двигаясь, смотрела себе под ноги, а потом… обернулась.

Я был готов ко многому, но никак не к тому выражению ужаса, которое прочел на лице этой малютки. Боже! Как сильно она побледнела, как страшно задрожали в беззвучном крике ее по-детски пухлые губки, а ее глаза… не успел я даже подумать: «Чего она так испугалась», как в ее округлившихся от страха глазах я увидел… себя. Себя, но с развивающимися за спиной черными крылами и… пылающий позади Лондон.

С абсолютной уверенностью, что отражаемая глазами девочки картина на самом деле невозможна, я оглянулся, и, разумеется, никого и ничего похожего не заметил. Однако Ребекка, несомненно, все это видела и главное верила тому, что видела. Она сделала несколько шагов назад, словно отступая от надвигавшегося на нее пожара и вдруг резко развернувшись, бросилась бежать.

***

Люциус не решился последовать за убегавшей девочкой и тревожно-озадаченный случившимся повернул назад – к театру. Там, среди еще не разошедшейся толпы, отыскал он сияющего довольством епископа, и они вместе двинулись к ожидавшей их карете.

Прелат не вспоминал о неприятной встрече с Мортимером, не заметил отсутствия архидьякона после спектакля и не был свидетелем необъяснимого происшествия с маленькой Ребеккой: от этого близившегося к завершению дня он испытывал одно только наслаждение. И Люциус, не желая сбивать радостного настроения епископа, постарался скрыть собственную озабоченность.

– Ну как ваше преосвященство провели вечер? – спросил архидьякон, когда они уселись в карету.

– Великолепно, Люциус! Этот театр просто бесподобен, – как всегда искренне восхитился прелат. – Ведь надо же какая неожиданность: нам довелось наблюдать весьма оригинальное представление в весьма оригинальном жанре детской сказки с трагическим концом.

Люциус закусил губу и повернулся к оконцу кареты.

– Подумать только! – прошептал он. – Как вы правы, ваше преосвященство.

***

Утром 25 марта 1666 года небогатый лондонский торговец вышел из дома и отправился в сарай, чтобы запрячь телегу и свезти кое-что из своих товаров на рынок. Он широко распахнул обе створки двери сарая, дабы запустить в довольно обширное, пыльное помещение возможно больше света и, поначалу, даже не удивился раздавшемуся изнутри шуму, думая, что это разбегаются напуганные его появлением крысы. Однако когда он стал выкатывать наружу телегу, из-под нее, с тем же что и раньше шорохом, выскочило нечто на порядок более крупное, нежели крыса, и прямо на глазах у набожно перекрестившегося торговца забилось в самый темный угол сарая.

Торговец не на шутку перепугался, но чувство собственности, побуждающее опасаться воров, оказалось сильнее суеверии, заставляющих бояться сверхъестественного. И он, сделав несколько нетвердых шагов вперед, зажег снятый с крюка фонарь, после чего с некоторой опаской осветил им угол. Дрожащее пламя выхватило из темноты сжавшуюся там серую фигуру и… торговец, спотыкаясь, бросился вон из сарая. А пляшущий огонек брошенного им фонаря, заставляя предметы отбрасывать вокруг себя неуклюже дергающиеся тени, продолжал освещать пугающую и вместе с тем весьма скорбную картину.

Маленькая девочка в измятом и измаранном платье, с растрепанными волосами и безумным взглядом, потревоженная светом, испуганно вжималась в стену сарая. С выражением неописуемого ужаса на лице взирала она на лежавший рядом фонарь, а потом вдруг с отчаянным страхом бросилась на порождаемые его неровным огнем прыгающие тени. Она пыталась отогнать их ладошками, но тени ложились на ее руки, и девочка с вскриком отдергивала их, тут же кидаясь на бесплотного противника вновь.

Наконец, видя безрезультатность своих усилий, очень ее огорчавшую, бедняжка зарыдала; но даже тогда не прекратила она своего бессмысленного занятия, и, вернувшийся вместе с соседями, торговец застал девочку в еще более плачевном состоянии, нежели то, в каком он оставил ее несколько минут назад. Утираясь испачканными землей руками, девочка растерла грязь вокруг глаз и теперь даже слезы ее казались черными, заставляя каждого их узревшего осенять себя крестным знамением.

Вид обезумевшей девочки был действительно страшен, но не стал для собравшихся в сарае людей последним потрясением, ибо торговец, наклонившийся чтобы погасить беспокоивший несчастную фонарь, заметил рядом с ним… жемчужину,… на сей раз, ни белую, ни черную. Новая жемчужина поражала необычным изъяном (или быть может достоинством?): в ней причудливо сочетались и тот и другой цвета.

***

Весть о случившемся с Ребеккой за считанные часы разнеслась по всему Лондону. И пусть девочка не погибла, в найденной рядом с ней жемчужине ясно читалась связь ее сумасшествия с произошедшими ранее убийствами. И виновник всего этого был еще на свободе.

Церковь, полиция и городская ратуша очень обеспокоились такой ситуацией. Епископ, лорд-мэр и даже недалекий начальник полиции господин Хувер всячески старались уверить горожан в том, что преступления никак друг с другом не связаны, понимая, к каким волнениям могут привести обратные убеждения. Но, не смотря на все их усилия, усмирить разгоравшиеся страсти не удалось. Доведенная до безумия девочка и четыре убийства за два неполных месяца привели-таки к должным последствиям: среди лондонцев зародился страх; и скоро он излился на власти Лондона волной обвинений.

Толпа горожан, собравшись под окнами ратуши, упрекала совещавшихся внутри мэра, начальника полиции и епископа в бездействии. Встревоженные лондонцы требовали от них немедленного ареста и наказания преступника, при этом забывая, что до сих пор нет никаких доказательств, на основании которых можно неопровержимо кого-либо обвинить. За истину в толпе принимались лишь слухи, а в них, наряду с именами жертв, громко звучало только одно имя – Люциус Флам. Но для мэра авторитет архидьякона после Уайтхолльских событий был непререкаем, а епископ, желая оградить друга от подозрений повернув их в сторону секты, и Хувер, отстаивая свою версию насчет, той же, секты, в голос утверждали:

– Один человек неспособен причинить столько зла.

И горожане вынуждены были признать: если человек на такое и способен, то священник с репутацией Люциуса (даже в такой ситуации лондонцы не забывали о ней) – нет. Однако других подозреваемых не было, а народ нуждался в виновнике… пусть не для возмездия, но хотя бы для того, чтобы было кого опасаться. И на утверждение прелата и Хувера они ответили вопросом:

– А человек ли?

С тех пор архидьякон Собора святого Павла приобрел в глазах лондонцев нечто мистическое. А имя и хромота священника лишь придавали ему сходства с данным горожанами прозвищем – Падший ангел.

***

Уже на следующий день Люциус был в курсе всех этих событий, но прежде чем разбираться с неприятными их последствиями, он решил извлечь из них и всю возможную пользу. Поэтому через час, он уже стоял посреди длинной комнаты падшего совета «Отверженных». Двенадцать молчаливых фигур Чумных врачей и задумчиво подпиравший подбородок Мортимер окружали архидьякона, но никто не решался начать разговор.

Наконец глава сектантов вздохнул:

– Вы снова разочаровали нас Люциус.

Архидьякон вскинул брови, собираясь ответить. Но стая Чумных врачей, словно разбуженная голосом своего вожака, вдруг заполнила помещение своим искаженным сквозь гул бронзовых клювов гомоном:

– Вы сделали не совсем то, чего мы от вас ожидали.

– Вы только запутали нас.

– Вы пощадили тело, но покалечили душу.

– Мы не можем дать определения вашему поступку.

– Мы не можем решить, чего вы достойны.

Однако Люциус прервал их.

– Уговор был такой, – напомнил он. – Если я справляюсь с испытанием, «Отверженные» оставляют меня в покое, если же нет – я вступаю в ваш совет; не так ли?

Мортимер кивнул.

– Итак… – громко вопросил тогда архидьякон, обводя Чумных врачей сильным взглядом, – справился ли я с испытанием?

И в ответ на его вопрос пятеро бывших священников медленно подняли руку, а мгновение спустя то же самое сделали и два доктора: этого было достаточно. Люциус довольно ухмыльнулся.

– Хорошо, – сказал он; и резко повернувшись, двинулся к выходу.

– И все-таки вы один из нас Люциус, – крикнул вслед ему Мортимер. – Даже слепой и глупый народ Лондона называет вас падшим.

Глава XXI. Объяснение

Возвращаясь в Собор святого Павла сквозь многолюдные кварталы города, архидьякон имел возможность лично убедиться в правоте Мортимера: имя Люциус Флам теперь упоминалось только вместе с пришедшимся лондонцам по вкусу прозвищем. «Падший ангел» – слышалось отовсюду; и два этих слова неприятно резали слух без того не спокойного священника, ускорявшего шаг каждый раз, когда они до него доносились.

В весьма нерадостном расположении духа добрел Люциус до Собора, а поднявшись в свою келью, он сразу же уселся за письменный стол и в глубокой задумчивости стал перекатывать в руке два перламутровых шарика – жемчужины, из того самого кошелька, что был подобран им после смерти барона Анкепа.

«В тот день я решил лгать и притворяться», – вспоминал архидьякон, – «но тогда все только начиналось, а сейчас… я стою на грани. И виною тому не угрызения совести, не приближение полиции к разгадке моей тайны, не собственные мои оплошности и теперь даже не „Отверженные“ (коих я считал едва ли ни главной угрозой), а всего лишь слухи».

Люциус вздохнул.

«Пожалуй, не стоило с этим затягивать», – подумал он; и, уронив белую жемчужину обратно в кошелек, с решительным видом сжал в кулаке черную: «Я должен встретиться с Бэкингемом».

***

Люциус решил начать поиски герцога Бэкингема с визита к миссис Барбаре Палмер, в обществе которой впервые с ним встретился, однако прежде чем отправиться в Сент-Джеймский дворец, где последнее время жила королевская фаворитка, архидьякону довелось пообщаться с другой женщиной – Жанной Обклэр.

Девушка пришла в Собор, как оказалось с тем, чтобы объясниться по поводу своего признания; и разговор она начала весьма показательно.

– Люциус, – назвала она по имени того, кто раньше именовался ею только святым отцом. – Две недели назад я созналась вам в чувствах, которые долгое время переполняли меня мучительным на душе грузом. И я не жалею, что, наконец, дала им выход, но… одному богу известно сколько раз я проклинала себя за слабость заставившую меня в тот день убежать.

Девушка на мгновение прервалась и глубоко вздохнула, чтобы справиться с волнением.

– Тогда я лишилась вашего ответа, – продолжила она, – и обрекла себя на муку едва ли не большую чем все те, что я испытывала ранее; но сегодня, – Жанна подняла взгляд смущенных глаз на архидьякона, – я хочу все исправить… и готова повторить свое признание, чтобы на сей раз…

Люциус остановил ее.

– Прежде чем сделать это подумайте… – начал он и тут же осекся: чудесные глаза девушки на какой-то миг заставили его вспомнить вчерашние грезы. Но как ни старался Люциус вернуться в те мечты, рядом с Жанной ему все время виделся Кристофер; и он продолжил: – …подумайте о том, что говорится обо мне в народе и…

Девушка протестующе замотала головой.

– Я потому и пришла, – быстро проговорила она, делая порывисто-легкое движение рукой, словно просящее Люциуса умолкнуть. – Все говорят будто вы пали.

Архидьякон посмотрел на радующуюся этому Жанну с недоумением, но уже в следующее мгновение понял: она имела в виду их самый первый разговор.

– Вы говорили… – начала, было, девушка, но Люциус снова прервал ее.

– Я помню то, что сказал тогда, мисс Обклэр, – жестко отрезал он; и, решившись, наконец, положить конец всем возможным здесь недоразумениям, добавил: – А так как ничего с тех пор, по сути, не изменилось, готов повторить нечто подобное вновь: священник я или падший – вы, связавшись со мной, погубите свою бессмертную душу.

Услышанное стало для Жанны ударом: она заметно растерялась. Но собрав всю свою веру, надежду и упорство девушка не сдалась и уже хотела что-то сказать безжалостно отвергавшему ее избраннику, когда раздавшийся совсем рядом певучий женский голос необычайно нежно спросил:

– В чем дело, Люциус?

– Маргарита… – ошарашено пробормотал тот, от изумления даже не пошевелившись, когда вышедшая откуда-то из тени рыжая девушка неожиданно взяла его под руку.

Но еще больше была поражена этим Жанна. Впрочем, даже не поражена, а возмущена… до дрожи.

– Бессмертие души!? – отчаянно вскричала она, переводя горящий болью взгляд с Люциуса на мило улыбавшуюся ей Маргариту и обратно. – Чушь! Коль уж душа умирает даже и при живом теле!

Сказав это, несчастная девушка резко развернулась к выходу, но Люциус, которому не давала покоя мысль о том, что всегда прежде появление Маргариты оказывалось предзнаменованием несчастья, попытался удержать Жанну.

– Но постойте, – говорил он, ухватив девушку за рукав ее платья, – послушайте моего совета: вместо того, чтобы постоянно смотреть на небо, оглядитесь однажды вокруг себя и, поверьте, вы обязательно увидите того, чьи чувства обещают вам истинное счастье.

Люциус искренне желал Жанне добра и своими словами хотел указать ей на тайно влюбленного в нее Кристофера; но он упустил из виду то, что советовал все это израненному отвергнутым чувством сердцу.

– Какое мне дело до того, кто любит меня, если это не тот, кого люблю я, – сбивчиво отвечала Жанна, вырываясь и бегом направляясь к выходу. Однако на полпути она остановилась и со злобой, возможной только у обманутых надеждой влюбленных, ткнув в сторону архидьякона острым пальчиком, сказала: – А вы… Вы не просто убийца!

Люциус вздрогнул, словно сказанное ему было проклятием или приговором; и в тот же миг Маргарита мягко тронула его за плечо.

– Оставь ее! Есть женщина, которой больше нужен ты, – в своей обычной манере проговорила она.

А архидьякон, раздраженно бросив…

– Надеюсь это миссис Палмер.

…вышел из Собора и, усевшись в экипаж, громко приказал кучеру:

– В Сент-Джеймский дворец!

***

Жанна Обклэр, заполняя опустевшие душу и сердце гневом, возвращалась в дом при пекарнях на Пудинг-лейн. Она на ходу укоряла себя, сама не зная за что, и одновременно с этим кляла «падшего святошу», своим тихим ворчанием привлекая к себе внимание прохожих.

– Оглядитесь вокруг… – шептала она, вспоминая простодушный совет архидьякона и в самом деле осматриваясь – …вы обязательно увидите того, чьи чувства обещают вам истинное счастье.

Но никто не решался лишний раз даже взглянуть на искрящую яростью красавицу, и сердце Жанны сжималось, словно продолжая душить еще живую на что-то надежду. Девушка шла вперед и, с каждым шагом терзаясь все больше, отмечала на лицах встречных людей только равнодушие или в лучшем случае удивление; впрочем, и то было без тени интереса в глазах. Казалось, будто на многие мили вокруг погасли все чувства кроме ее собственной боли и отчаяния. Но это было не так: напротив хлебопекарен Томаса Фаринера, Жанну, как обычно с нетерпением, ждал Кристофер. Вот только никогда прежде девушка даже не замечала этого скромно стоявшего на другой стороне улицы человека, а сегодня… она безошибочно угадала на его лице то, что какие-то четверть часа назад потеряла сама.

Жанна, призадумавшись, остановилась, не зная на что решиться и вдруг быстрым шагом пересекла улицу.

– Вы хотите мне что-то сказать, сударь? – обратилась она к оторопевшему от такой неожиданности Кристоферу.

– Мисс?.. – только и сумел выдавить из себя молодой человек, делая вид, словно не понимает, почему к нему обратились с таким странным вопросом.

Жанна пожала плечиками:

– Как знаете, – сказала она; и, развернувшись, двинулась к воротам пекарен.

Однако Кристофер, как бы робок и нерешителен он ни был, понимал, что подобного шанса ему больше не представится. Он бросился за уходившей девушкой и окликом: «Жанна, постойте», заставив ее обернуться, сжал в руках обе ладошки своей избранницы и, глядя ей прямо в глаза, наконец, признался:

– Через улицу от вас или у ваших ног, я хочу быть с вами. Видеть вас! Слышать вас! Чувствовать, как замирает при виде вас сердце! Как сжимается все внутри, когда вы улыбаетесь или смеетесь! Я… я люблю вас, Жанна.

Слова молодого человека пылали горячностью и искренностью настоящего чувства и в другое время они, несомненно, тронули бы ту, к которой были обращены, но сейчас, злорадный блеск глаз и жестокая ухмылка на губах девушки стали отражением обуявшего ее демона мести.

– Мои чувства отданы другому, – холодно и твердо произнесла она, высвобождая свои руки из горячих рук Кристофера.

Молодой человек, мгновение назад радовавшийся сделанному признанию, побледнел.

– Но кому? – убитым голосом спросил он, всем сердцем не желая получить ответа; но Жанна была безжалостна и ответ все-таки прозвучал:

– Его зовут Люциус Флам.

– Архидьякон! – воскликнул Кристофер: он очень хорошо помнил вчерашний разговор в театре, а теперь, с болью начал понимать и скрытую его часть.

– Прощайте, – сказала Жанна, удаляясь.

Но для человека, которому это было сказано, уже ничего не существовало. С пустым взглядом стоял он посреди безлюдного переулка и, в отличие от Жанны, ничем не мог заполнить возникшей внутри пустоты.

Глава XXII. Королевский гамбит

Тем временем экипаж архидьякона подъезжал к Сент-Джеймскому дворцу – одной из многих резиденций английских королей. И пусть дворец этот несколько уступал Уайт-холлу в роскоши и пространстве, большую часть своего времени Карл II предпочитал проводить именно здесь. Само собой разумеется, тут же были расквартированы и ближайшие его величеству придворные, среди коих особое место занимала миссис Барбара Палмер – его фаворитка.

В коридоре, ведущем к покоям этой женщины, постоянно толпились люди жаждавшие получить у нее аудиенцию, а количество просителей, перебывавших за день в ее приемной, обычно превышало таковое же в приемной самой королевы. Однако Люциусу повезло: стоило только во всеуслышание приказать камердинеру доложить о прибытии архидьякона Собора святого Павла, как все двери перед ним тут же раскрылись, а все люди, окружающие его, расступились.

«Хм…”, – подумал Люциус, проходя в образовавшийся в толпе проход и попутно наблюдая на проплывающих мимо лицах опаску, – «оказывается и у дурной славы есть свои плюсы».

***

Архидьякон вошел в комнату, напоминавшую скорее очень просторный и весьма кокетливо обставленный будуар, чем гостиную и, повинуясь приветливому жесту миссис Палмер, опустился на предложенный ему мягкий пуф.

– Фи, господин Флам, – с улыбкой помахивая перед лицом веером, приветствовала священника хозяйка. – Мне доложили об архидьяконе, а от вас веет больше серой, нежели ладаном. Я требую объяснений.

Люциус усмехнулся; собираясь к миссис Палмер, он не знал, как после всех этих слухов будет ею принят, но, судя уже по первым словам Барбары и тем, чисто женским, ужимкам, которые эти слова сопровождали, становилось ясно: она, будучи в курсе всех сплетен об архидьяконе, тем не менее, рада его визиту.

– Скорее дымом, миледи, – поправил Люциус, стараясь отвечать в тон миссис Палмер, дабы не испортить столь благоприятного начала. – И это от того, что на улицах Лондона больше костров, нежели кадильниц.

И фаворитка Карла II по достоинству оценила ответ архидьякона.

– Уж не злых ли духов отгоняют таким образом суеверные горожане, – с лукавой улыбкой заметила Палмер. – Ведь поговаривают о каких-то… – она сделала в воздухе выразительный жест кистью руки, как бы смущаясь повторить слышанную ранее глупость, – …падших ангелах.

Люциус заставил себя посмеяться этой шутке, хоть и был несколько напряжен свежестью дошедших сюда слухов.

– Вы очень остроумны, миледи, – похвалил он благодарно кивнувшую миссис Палмер и поспешил перевести тему разговора поближе к цели своего визита. – Но вижу, до меня здесь побывал герцог Бэкингем.

– А вы – чересчур проницательны, – любезностью на любезность ответила Барбара. – Герцог действительно был у меня, и вы разминулись с ним едва ли больше чем на четверть часа.

– А куда его светлость направился?

– Не знаю, – просто, словно теряя интерес, проговорила миссис Палмер. – Да и к чему он вам?

Глаза Люциуса сверкнули недобрым огнем.

– Хочется… прояснить с ним один вопрос, – уклончиво ответил он.

– И все-таки вы приехали ко мне не для того, чтобы разговаривать о герцоге, – убежденно сказала Барбара. – Сознайтесь, вас что-то беспокоит. – И, устремив на архидьякона игриво-любопытствующий взгляд, добавила: – Женщина?!.. Может быть две?..

Люциус на мгновение замялся, но, не узнав ничего толком о Бэкингеме, решил хотя бы упрочить дружбу с фавориткой короля, беседой на интересные ей темы. К тому же в свете последних событий ему было, что рассказать; да и услышанное могло оказаться для него небесполезным.

– Вы упрекнули меня в излишней проницательности, миледи, – задумчиво проговорил он. – А сами грешите этим, пожалуй, побольше моего.

– Так значит я права?! – подалась чуть вперед миссис Палмер.

Архидьякон кивнул.

– Да. Не так давно в моей жизни появились две женщины, – начал он; и Барбара, предвкушая интересный рассказ, довольно откинулась в своем кресле. Люциус продолжал: – Одна из них влюблена в меня, но…

И священник, немного смущаясь, поведал фаворитке короля историю Жанны Обклэр. Миссис Палмер очень порадовалась тому, что узнала продолжение начатого еще в Уайтхолле рассказа, но тем с большим нетерпением ожидала она чего-то нового.

– А что же другая? – спросила она, когда история Жанны была, по ее мнению, закончена. – Кто она?

– Другая?.. – вновь замялся Люциус: почему-то говорить о Маргарите ему было гораздо сложнее. – Это рыжеволосая девушка, имя которой вы назвали мне на вечере в Уайтхолле – Маргарита. И… надо в этом сознаться, иногда я ловлю себя на том, что испытываю перед нею страх.

Миссис Палмер несколько удивилась.

– Маргарита?.. – повторила она, словно стараясь припомнить. – Нет, среди моего окружения нет девушки с таким именем. Во всяком случае, рыжей. Но помилуйте, вы сказали «страх»?!

Люциус, которого неприятно кольнуло необъяснимое незнание Барбарой Маргариты, в подтверждение сказанному опустил голову.

– О-о, разве можно бояться женщины, – засмеялась миссис Палмер. – Перед ней можно трепетать, рядом с ней можно испытывать робость, возле нее можно почувствовать приятную слабость, но… – она ехидно улыбнулась, – все это уже ближе к любви, ваше преподобие.

Люциус едва приметно вздрогнул, но от неизбежного под внимательным взглядом Барбары смущения его спас раздавшийся за дверью шум. Казалось, будто десятки стоявших в коридоре людей в единовременном поклоне шаркнули ногами по паркету. Впрочем, так оно, наверное, и было, потому как через минуту, в гостиную миссис Палмер вошел король.

***

Король везде в своем государстве является господином, и Карл II любил продемонстрировать это, являясь без доклада и предупреждения. Порой такие королевские прихоти доставляли немало тревожных минут тем, кого его величество столь неожиданно одарял своим посещением, однако на сей раз, застав у миссис Палмер архидьякона, удивился сам король. Он сухо кивнул в ответ на почтительный поклон Люциуса и, галантно поцеловав ручку своей фаворитки, спросил:

– О чем вы разговаривали, моя дорогая?

– О женщинах, государь, – с улыбкой отозвалась Барбара.

Король засмеялся.

– Ах да, – с насмешливостью повернулся он к архидьякону. – Вы ведь сводите их с ума, не так ли Люциус? Причем, невзирая на возраст.

– Хм, – сразу помрачнел тот. – Вижу, ваше величество тоже повстречались с его светлостью герцогом Бэкингемом.

– Именно, – подтвердил король. – Он ехал в Тауэр к моему брату, но любезно задержался, чтобы сообщить мне свежие и, надо признать, весьма занятные новости.

Люциус еще больше нахмурился: Карл II очевидно придавал слухам большее значение, нежели его фаворитка.

– Толки ходят разные, государь, – с холодком проговорил архидьякон, – и не всем стоит верить.

– Например? – поинтересовался король: ему очень хотелось узнать, как Люциус выберется из-под навалившихся на него со всех сторон сплетен.

Архидьякон на какое-то мгновение стиснул зубы и напряженно сжал кулаки, собираясь с силами для того шага, на который только что решился.

– Например, когда в Лондоне свирепствовала Чума, – чуть дрожа, но твердо сказал он, – ходили слухи, будто вы! покинули город исключительно из трусости.

Карл II был поражен: то, что защите и отговоркам Люциус предпочел нападение, приятно удивило его.

– А почему вы думаете, что это не так? – делая, что называется – ход конем, спросил король.

– Потому что народ был напуган, – ответил заранее готовый к этому архидьякон. – А оправдать свой ужас, мог лишь приписав страх лицу стоящему так высоко над ними, как ваше величество, и прикрываясь отчаянием, вследствие этого возникшим.

Карл II уперся подбородком в кулак и, призадумавшись над словами Люциуса, несколько раз пересек комнату.

– И пусть мы с вами знаем, что отъезд королевской семьи был мерой вынужденной для блага государства, – продолжал священник, – призываю вас поверить, государь: в народе нет никакой политики… только чувства.

Даже миссис Палмер, старавшаяся не вникать в разыгрываемую королем и архидьяконом партию, почувствовала в этих словах неизбежность победы Люциуса. Впрочем, Карл II и не упрямился.

– К чему вы это говорите? – задал он вопрос уже не содержащий в себе задних мыслей.

– К тому, государь, – отозвался священник, – что обо мне говорят те же самые люди. Они нарекли меня Падшим ангелом, признавая обычную мою непогрешимость и строгость, но вместе с тем приписывая мне вину и грязь совершенных в Лондоне преступлений. Однако сам я и это новое мое прозвище есть всего только символ – символ падения былых нравов и устоев общества, его упадка… разложения.

Король, слушая Люциуса, молча подошел к окну и посмотрел на Пэлл-Мэлл – одну из самых оживленных улиц своей столицы. Там внизу промчалась карета, украшенная гербом с баронской короной, и чуть было не сбила молодую крестьянку, несшую в руках полупустую и весьма потрепанную корзинку. А миссис Палмер тем временем, подернув плечиками, капризным тоном пожаловалась:

– Господин Флам, своими мрачными теориями вы нагоняете на меня тоску.

Архидьякон слабо улыбнулся.

– Это еще не самое печальное, что можно заметить, – сказал он; и, обращаясь к Карлу II, продолжавшему наблюдать за людской суетой, добавил: – Знаете, ведь многие из них считают, что мир – это ад; а жить хорошо в нем может только падший.

Миссис Палмер тяжело вздохнула:

– И как вы только это терпите?

– Я? – усмехнулся Люциус. – Нет жизни лучше королевской, а я… просто на слуху.

Ирония слов архидьякона была на поверхности, и король без труда уловил ее. Но не явный сарказм больно уколол Карла II, а скрытый намек на то, что священник собою прикрывает от сплетен его самого.

– Тогда, Люциус, – решительно произнес задетый король, – я бы посоветовал вам эти слухи пресечь.

– Вы озвучили мое собственное желание, государь, – не замедлил согласиться архидьякон, умело сыгравший на королевской гордости. – И если позволите откланяться, я, пожалуй, навещу вашего брата – принца Джеймса: надеюсь, на сей раз мне повезет не разминуться с его светлостью герцогом Бэкингемом.