Текст книги "Flamma"

Глава XIII. Неприятный гость

На смену холодному и пасмурному февралю пришел март, и в Лондоне установилась столь редкая для столицы туманного Альбиона теплая и ясная погода. Слякотный и унылый период конца предыдущего месяца сменился первым дыханием весенней свежести приятно располагавшей к длительным прогулкам и нанесению визитов, однако прежде чем воспользоваться приглашениями знатных вельмож, в обилии посыпавшимися на архидьякона после памятного вечера в Уайтхолле, Люциусу довелось самому принять немалое количество гостей. В основном это были люди желавшие уверить в своей дружбе человека снискавшего расположение королевского двора, но к общему потоку не стоящих особого внимания посетителей примешалось несколько визитеров достойных быть упомянутыми отдельно.

Таковыми, например, оказались епископ и пришедший вместе с ним архитектор Кристофер Рен, причем последний, не будучи знаком архидьякону лично, тем не менее слыл в городе хорошо образованным и, – что порой гораздо показательнее, – просто умным человеком. Само собой беседа с этими людьми должна была представлять для Люциуса кое-какой интерес, но… видимо посетители выбрали не самое лучшее время для визита: архидьякон отвечал невпопад, казался рассеянным и был погружен в себя, а когда епископ с легким неудовольствием заметил ему это, Люциус, извинившись, сослался на какое-то недомогание.

Как бы то ни было, натужность разговора скоро стала давить на всех его участников, и епископ поспешил сообщить то, зачем они с господином Реном собственно и приехали – король отдал приказ о реставрации Собора святого Павла.

Эта новость, вопреки ожиданиям прелата, не произвела на архидьякона должного впечатления. С отсутствующим видом человека всерьез озабоченного какой-то крайне неприятной проблемой, Люциус равнодушно выслушал рассказ епископа о том, как его величество Карл II на малом утреннем приеме объявил о своем решении и, казалось, вовсе пропустил мимо ушей придворную остроту о том, что реставрация эта осуществится на средства «пожертвованные Люциусом же для нужд Церкви».

Видя полную безразличность архидьякона и его явное нерасположение к поддержанию беседы, епископ, даже не пытаясь выяснить причину этого, не стал более докучать ему. Однако прощаясь с Люциусом, он настоятельно просил, чтобы тот на днях обязательно навестил его в епископском дворце. Кристофер Рен, уже несколько минут с профессиональным интересом созерцавший своды храма, который ему предстояло реставрировать, также поспешил попрощаться с неразговорчивым сегодня архидьяконом и, пожелав ему скорее справиться со своим недомоганием, ушел вместе с епископом.

Оказавшись наедине с собой, Люциус еще глубже погрузился в свои нерадостные размышления. Он словно вспоминал и переосмысливал какой-то недавний разговор; и видимо пришел к самым неутешительным результатам.

– Дьявол! – яростно ударил он кулаком о стену; и сотрясаемый, будто внезапно охватившей его лихорадкой, вскоре исчез за дверьми своей кельи.

Понятно, что подобное поведение архидьякона не имело никакого отношения к визиту епископа и господина Рена, но… за несколько минут до их прихода, Собор покинул весьма необычный гость.

***

Его звали Мортимер…

3 марта 1666 года, ровно в час пополудни, в Соборе святого Павла объявился человек представившийся архидьякону таким именем. С гордым, самоуверенным видом он медленно прохаживался по Собору и с заметным интересом осматривал витражи, иконы и распятия его украшавшие.

– Отвергнутые небом, пожалуйте на грешную землю, – наконец произнес этот человек, словно цитируя фразу из какой-то недавно прочитанной им книги; и, резко повернувшись к Люциусу, эту фразу очевидно узнавшему, с легким поклоном и самой очаровательной улыбкой сказал: – Здравствуйте, господин Флам! Мое имя Мортимер… будем знакомы.

С этими словами он протянул на миг опешившему архидьякону свою унизанную кольцами и перстнями руку, но тот не торопился ее пожимать: неожиданное напоминание о том, что и без того не давало ему покоя, заставило Люциуса испытать чувство некоторой (впрочем никак не проявленной) растерянности и тревоги.

«Отверженный!..» – с неясным отвращением решил он, но окинув гостя оценивающим взглядом, не без удивления подумал, что представлял себе сектантов совсем по-иному. В прекрасного покроя костюме темных тонов, с тонкой посеребренной тростью и перекинутыми через ладонь перчатками Мортимер больше всего походил на красивого и франтоватого епископа, а манера его речи, – неторопливая и временами чуть презрительная или насмешливая, – чем то напоминала самого Люциуса. Однако сказанное этим человеком не оставляло сомнений: он – представитель того культа, о котором с таким неизменным страхом и болью говорил Вимер.

Холодная неприязнь, несмотря на все самообладание архидьякона, блеснула в его глазах; и Мортимер был вынужден со вздохом опустить протянутую для рукопожатия ладонь.

– Вижу, вы догадались, от какого общества я к вам явился, – с неприятной медлительностью произнес он. – Что ж… тогда я могу перейти к главному: мы вами очень недовольны, господин Флам.

– Я не вполне понимаю вас, сударь, – отозвался Люциус, с показательным высокомерием вздымая голову.

– О-о не беспокоитесь, – усмехнулся Мортимер; и по тому как самоуверенно он это сделал, архидьякон понял, что имеет дело с более чем достойным противником, – я объясню… Так уж получилось, что смерти Алджернона Пичера и Маркоса Обклэра (имена которых нынче всем известны) привлекли к себе чересчур пристальное внимание жителей Лондона, а из-за этих злосчастных жемчужин, больной фантазии дурака Хувера и вашего, – он слегка поклонился словно отдавая архидьякону должное, – тонкого намека в Уайтхолле на причастность к убийству Пичера некоей секты, все! подобные нашему, общества, теперь подозреваются в такой невразумительной глупости, как ритуальные убийства.

Люциус огромным усилием воли подавил на своих губах довольную улыбку: именно на такое настроение горожан он и рассчитывал.

«Однако Мортимер должно быть неспроста заговорил об этом» – подумал архидьякон, глядя на умное лицо собеседника; и довольство уступило место напряжению: – «К чему он клонит?».

– И по какой-то злой иронии, – продолжал Мортимер, – название нашей организации, в этой связи, упоминается чаще других. Само собой, нас это… беспокоит.

Люциус бросил на «отверженного» тяжелый взгляд; он никак не мог угадать, к чему подводит его Мортимер и испытывал по этому поводу чувство сильнейшей досады.

– Я все равно не понимаю вас, – сказал он и, решив не затягивать этого разговора, добавил: – Чего вы хотите?

– Справедливости, – коротко отозвался сектант. – Ведь мы оба знаем, кто на самом деле! совершил эти убийства.

«Так вот оно что!», – не проявляя ни малейших признаков волнения или страха, подумал Люциус. – «Впрочем, ты лишь подтвердил то, о чем я уже догадывался из вашей записки Вимеру».

Действительно: уже тогда он был поражен тем, как скоро «Отверженные» узнали о смерти Обклэра, и сделал соответствующие выводы.

«Но самого главного ты мне не сказал…» – продолжал размышлять архидьякон, прожигая своего собеседника испытующим взором: – «Чего ты все-таки хочешь?».

Мортимер спокойно смотрел на молчавшего архидьякона и, не мешая ему думать, терпеливо ждал продолжения беседы.

– Тогда почему вы пришли ко мне? – спросил, наконец, Люциус, имея в виду то, что подобная информация заинтересовала бы и полицию.

Губы Мортимера скривились в лукавой ухмылке.

– Мы просто не терпим лжи, – начал он, – и…

Тихий смех архидьякона, вызванный этой фразой, прервал его.

– Уж не собираются ли «Отверженные» меня усовестить и склонить к добровольному признанию? – с мрачной язвительностью и каким-то особым (почти презрительным) упором на слово «отверженные», проговорил Люциус.

Однако сектант не оценил сарказма.

– Вы не дали мне договорить, господин Флам, – произнес он. – Мы не терпим лжи, и хотим, чтобы слухи… – Мортимер сделал паузу и выразительно взглянул на священника, – стали правдой.

Архидьякон удивленно вскинул брови.

– А для этого, – заключил «отверженный», – вы должны вступить в наше общество.

Удар, вследствие его непредсказуемости, оказался поистине ошеломляющим. Люциус предвидел всё, включая шантаж и разоблачение, но того что дело примет такой оборот он не ожидал.

– Значит, если я откажусь, вы донесете на меня? – задумчиво пробормотал он, решив уточнить, какой характер несет это требование; и по ответу Мортимера…

– Нет, – просто сказал ему сектант. – Но вы согласитесь.

…понял, что не ошибся: это не шантаж – это предложение.

«Но если не раскрытием моей тайны, – подумал Люциус, – то… как иначе можно заставить меня принять такое предложение?».

Он надеялся услышать от «отверженного» разъяснения по этому вопросу, но Мортимер сказал уже все что хотел. Он повернулся, собираясь уходить, и даже сделал несколько шагов к выходу из Собора… но, все же, вдруг остановился.

– Кстати, – сказал он, словно что-то припомнив. – А почему вы оставляли на телах убитых черные жемчужины?.. Они ведь очень дороги.

– Я не оставлял их, – отозвался священник, неприятно удивившись тому, что Мортимеру это неизвестно.

Сектант засмеялся, но спорить не стал.

– Пусть так, – согласился он. – Тогда я поставлю вопрос иначе. Как вы считаете: почему на телах погибших были обнаружены именно черные жемчужины?

Архидьякон нахмурился. Он и сам не раз думал об этом. И зная (в отличие от горожан), что сектанты не имеют никакого отношения к убийствам, был в еще большей растерянности, чем все остальные. Правда, его больше интересовало, кто оставляет жемчужины, а не почему они черные. Но и на этот счет у него, все же, было одно предположение.

– Жемчуг есть душа… – с неохотой (ибо само решение архидьякона ответить на такой вопрос, должно было стать для Мортимера подтверждением его причастности к этой загадке) проговорил Люциус, – и у тех о ком мы говорим, она была далеко не светлого оттенка.

«Отверженный» как-то зловеще улыбнулся.

– Так я и думал, – пробормотал он; и, уходя, добавил: – Хорошие люди обходятся дешевле…

Глава XIV. Настойчивое приглашение

После ухода Мортимера архидьякон был сам не свой. Им овладело беспокойство. Беспокойство тем большее, что оно было не вполне определенным:

«„Отверженные“ знают о моих преступлениях, но даже не думают выдавать меня», – рассуждал Люциус, – «а наоборот, приглашают в свою секту, при этом, будучи абсолютно уверены, что я соглашусь».

Вот эта-то уверенность и смущала архидьякона. Он не испытывал ни малейшего желания принимать приглашение сектантов, но некоторые, полные тайного и угрожающего смысла, слова Мортимера, вкупе с тем, что Люциус уже знал об «Отверженных», тревожили его.

«Какими средствами будут они добиваться моего согласия?» – вопрошал самого себя священник. – «И зачем я им нужен?».

В поисках ответов, архидьякон вновь и вновь возвращался в памяти к разговору с Мортимером, но, кроме туманных фраз и недомолвок сектанта, в том разговоре вспомнить ему было нечего. Разве что какой-нибудь скрытый намек – намек на нечто неприятное и даже трагичное долженствующее вскоре воспоследовать и явить Люциусу весь ужас намерений «Отверженных»: без сомнения жестоких и беспощадных. Однако невозможность угадать эти намерения заранее была для архидьякона более всего невыносимой. И именно ощущение собственной беспомощности мучило Люциуса в тот момент, когда визит епископа и господина Рена заставил его взять себя в руки. Впрочем, ненадолго.

– Дьявол! – вырвалось у него сразу же после их ухода. И это отчаянное восклицание означало: «Предпринять что-либо сейчас я бессилен… остается лишь ждать».

***

Ожидание продлилось недолго. 10 марта 1666 года, то есть ровно через неделю после посещения Мортимером Собора святого Павла, в Лондоне заговорили о новом убийстве. Жертвой стал кожевник с Флит-стрит – метр Энтони Скин. Он умер в собственной постели от страшного недуга, которым (как было известно всем живущим по той же улице) страдал вот уж почти месяц. Так что его смерть на первых порах выглядела вполне естественной и, в сравнении с двумя предыдущими, мало-примечательной. Однако врач, приглашенный для осмотра погибшего на предмет чумы или другой возможной заразы, сразу и очень уверенно заявил о том, что Скин был убит. Причиной для подобного утверждения стали явные признаки отравления и… жемчужина.

Найденный в постели несчастного перламутровый шарик, как и в двух других случаях, привлек к себе наибольший интерес горожан; и в особенности тем, что на сей раз, он оказался белым. Данное обстоятельство смутило если не всех, то очень многих, и даже приехавший в дом Скинов господин Хувер поначалу не хотел признавать это убийство продолжением ритуальных убийств совершенных в феврале. При этом в качестве различия между ними он указывал не только на цвет жемчужины, но также и на то, что ранее мертвых находили лишь на святой земле Собора или старой часовни. Однако заплаканная миссис Скин, долгое время трогательно сжимавшая холодную руку погибшего супруга, услыхав выводы начальника полиции, вдруг позволила ей выскользнуть из своих ладоней и… тем самым заставила Хувера изменить свое мнение. На открывшемся изумленным взорам присутствующих запястье кожевника Скина, все увидели странную картину четко повторяющего форму христианского распятия ожога.

***

Архидьякону стало известно о случившемся в тот же день. Сначала его насторожили косые взгляды и перешептывания прихожан Собора, а немногим позже, вновь навестивший Люциуса Филипп Вимер, разъяснил ему некоторые подробности относительно того, что именно взбудоражило горожан и почему они столь подозрительно на него, – Люциуса, – смотрят.

– Говорят, будто в прошлом месяце вы осматривали некоего метра Скина… – наскоро поздоровавшись со священником, проговорил молодой человек. – Это правда?

– Да, – самым естественным тоном ответил архидьякон. – А почему вы спрашиваете?

«… об этом» – мысленно прибавил он к своему вопросу; но быстро сопоставив поведение своих прихожан с последними событиями (в частности – с визитом Мортимера) догадался обо всем, что мог сообщить ему Филипп… и даже чуточку большем.

Неудивительно поэтому, что Люциус оставался невозмутим всё то время, пока молодой человек рассказывал ему: о смерти кожевника; об ожоге в виде креста на его запястье; о «вдруг» всем и сразу вспомнившемся посещении архидьяконом (тогда еще больного, а ныне погибшего) Скина; и о возникших вследствие этого слухах. Из всего сказанного Филиппом, лишь упоминание о белой жемчужине вызвало на губах священника улыбку – улыбку горькой иронии: ибо только теперь он понял, какой страшный намек крылся под сказанной Мортимером фразой: «хорошие люди обходятся дешевле».

Впрочем, на этом сведения принесенные Филиппом не исчерпывались. Покинув, благодаря Люциусу, секту, молодой человек, тем не менее, никак не мог позабыть столь тревожного этапа своей жизни. Само собой, не забыл он и людей, с которыми его этот этап свел. Правда, теперь он старался избегать их, но вечером накануне гибели Скина, сделать этого ему не удалось. И Филипп рассказал архидьякону о том, как столкнулся с «отверженными». Это произошло совершенно случайно: молодой человек, вместе с приятелем, выходил из таверны на Пудинг-лейн, когда вдруг обратил внимание на троицу знакомых сектантов, шедших мимо и о чем-то негромко разговаривающих. Заметив Филиппа, они поспешно прервали свою беседу. Но и мельком расслышанных имен – Скин и Флам, – оказалось достаточно для того, чтобы главная новость следующего утра привела Филиппа в Собор святого Павла.

– «Отверженные» знают вас и отчего-то интересуются вами, – сказал молодой человек, завершив свое повествование. – Будьте осторожны.

Но и это предупреждение оказалось для архидьякона излишним: и без того он уже понял, что смерть Скина – всего лишь напоминание сектантов об их приглашении.

«Ждать дальше может быть опасно» – с холодной расчетливостью подумал Люциус, озираясь по сторонам и отмечая на себе все новые и новые взгляды прихожан; потом он вспомнил о несчастном кожевнике Скине: – «И, судя по всему, не только для меня».

Так архидьякон решил встретиться с «Отверженными» и собирался сделать это возможно скорее. Однако в течение всей последующей недели ему никак не удавалось осуществить свое намерение. Целых семь дней он был вынужден сопровождать в Соборе святого Павла архитектора Рена, по приказу короля готовившего план реставрации храма. А через семь дней…

***

Через семь дней Лондон потрясло еще одно убийство. На сей раз погиб… Филипп Вимер. Бездыханное тело молодого человека обнаружили ранним утром 17 марта 1666 года прямо посреди одной из городских площадей. Он был задушен. А неподалеку убийцей были оставлены дешевый деревянный крестик и жемчужина, как и в случае со смертью Скина, оказавшаяся белого цвета.

Единственным, но весьма значительным отличием от предыдущих (якобы ритуальных) убийств могла бы явиться найденная в кармане Филиппа записка: «Мы не терпим лжи»; но никто не придал ей должного значения. Оно и не удивительно, ведь понять весь смысл и всю жестокость этого знака, мог только архидьякон.

Глава XV. Возвращение визита

Смерть Филиппа болью отозвалась в сердце архидьякона. И хотя Люциус давно стал замечать за собой некоторую черствость (следствие прикрытой темным покровом холодного разума души) его, все же, обуяли чувства. В первую очередь вины… и страха, – причины которого он никак не мог понять:

«Боязнь ли то разоблачения или страх перед необходимостью встречи с „Отверженными“?» – думал Люциус. – «Страх ли это вновь потерять кого-то из близких мне людей или боязнь совершить новую ошибку?».

Как бы то ни было, показывать свой страх сектантам (а все опасности, так или иначе, исходили именно от них) архидьякон находил поступком крайне неразумным. Однако если людям свойственно скрывать свой страх, то терпеть неудобства людям совсем наоборот несвойственно. А неудобства Люциусу доставлял целый ряд распространившихся в Лондоне сплетен. Причем эти сплетни, – самым неприятным образом сочетавшие его имя с убийствами Вимера и Скина, – по некоторым признакам (как например: четкая их формулировка, известная доля логичности и несомненная направленность на то, чтобы досадить архидьякону) были обязаны своим появлением, отнюдь не простому горожанину, а представителю дворянского сословия.

Подобная ситуация справедливо вызывала у Люциуса опасения и требовала скорейшего ее исправления. И первым шагом в этом направлении, стало решение архидьякона нанести визит человеку, лучше многих знакомому со двором и светскими пересудами – епископу. Но когда Люциус, выйдя из Собора, собирался сесть в подготовленную для поездки карету, произошло событие, чуть было не заставившее его изменить свои планы: к храму подошла уже знакомая ему девушка. Это она, накануне королевских торжеств в Уайтхолле, призналась Люциусу, что влюблена в некоего священника.

«А судя по тому, как старательно она прячет глаза и как мило краснеет от испытываемого ею чувства ложного стыда – в этот раз она пришла по той же причине», – подумал архидьякон.

И, скоро убедившись в правильности своего предположения, произнес:

– Любовь свою лучше поверить родственнику… или же вовсе тому, кого любите.

Впрочем, он сказал так лишь потому, что мысли его были заняты собственными проблемами; но, тут же, был наказан за свое безразличие поистине ошеломляющей реакцией девушки.

– Моего единственного родственника не так давно выловили из реки, – неожиданно жестко и с каким-то пренебрежительным оттенком в голосе отозвалась она; и, не обращая внимания на то, как Люциус содрогнулся от возможно неосознанного, но столь явного и грубого намека на смерть Обклэра, совсем другим тоном и с абсолютно противоположным чувством добавила: – А тот, кого я люблю – Вы!

Сделав такое признание, девушка видимо испугалась собственной смелости и бросилась прочь от экипажа архидьякона. В свою очередь Люциус, пред мысленным взором которого возникли новые (и такие разные) обстоятельства, оказался в полном замешательстве; а так как эти обстоятельства могли сказаться на предстоящей (к тому же, тщательно им продуманной) беседе с епископом – намеревался отложить запланированную поездку.

Однако в тот самый момент, когда Люциус еще только обдумывал свое решение, кучер, убедившийся в том, что архидьякон находится в карете и долгое время не слыхавший от него никаких новых приказаний, уже подстегнул лошадей, и экипаж, увлекаемый бодрой рысцой пары першеронов, двинулся в сторону епископского дворца.

***

В епископском дворце, как впрочем, и во всем, что имело отношение к нынешнему епископу Лондона, сквозила его неуемная страсть к роскоши и яркому свету. Большие окна; белоснежные, как в Уайтхолле, стены; просторные помещения, уставленные множеством золотых канделябров, и хрусталь подвешенных под сводами дворца люстр: ослепляли всякого, кто входил сюда с улиц, туманом или серыми тучами, лишенных солнца. А теплые тона деревянных перил и дверей, украшенных оригинальной резьбой и необычайно приятных для рук, говорили о радушном гостеприимстве этой светлой обители. Архидьякон же, как никто другой мог рассчитывать на гостеприимство ее хозяина. Но слуги епископа, которым Люциус был хорошо знаком, почему-то встретили его с заметным холодком и неприязнью.

Весьма сдержанным оказалось и приветствие самого епископа; из-за чего начало разговора двух друзей получилось на редкость сухим и безынтересным. А вскоре их беседа, состоявшая из ничего незначащих общих фраз, и вовсе угасла.

В гостиной епископского дворца повисло долгое и тягостное для обоих священников молчание.

– Около месяца назад, – наконец тихо заговорил епископ, сознавая, что роль хозяина налагает на него некоторые обязательства по отношению к гостю, – когда весь город обсуждал убийство барона Анкепа, возвратившийся в Лондон король спросил меня: «Вы уверены в невиновности господина Флама?», – и я ответил: «Да, ваше величество, – уверен!». – Прелат метнул на архидьякона быстрый взгляд. – И хоть голос мой тогда был тверд, в душе я все-таки позволил себе усомниться.

Люциус слушал епископа, не поднимая головы, и не заметил его взгляда; тот продолжал:

– Смерть Маркоса Обклэра (как ни стыдно этого признавать) успокоила меня, но… – епископ вздохнул, – погибли еще двое: твой! пациент, – он снова испытующе посмотрел на Люциуса, – и твой! друг… Скин и Вимер… Они были тво…

На этот раз архидьякон не дал прелату закончить. Улучив возможность защитить себя и при этом не соврать, он поспешил ею воспользоваться и прервал епископа (несправедливость слов которого, к тому же, придала ответу Люциуса необходимые эмоции) на полуслове.

– Я не убивал этих людей! – вздымая на собеседника подернутый пеленой боли взор и дрожа от негодования, чётко произнес он.

И епископ не мог не поверить пылавшим такой искренностью глазам архидьякона.

– Но… – почувствовав себя виноватым перед Люциусом и желая объяснить ему причину своих подозрений, пробормотал он. – Трое из четырех жертв, так или иначе, были…

– Все! – вновь перебивая епископа, поправил архидьякон.

На лице прелата отразилось недоумение.

– Все четверо, так или иначе, были со мною связаны, – горько усмехнувшись, пояснил Люциус; и, видя, что епископ все равно ничего не понимает, поведал ему о недавнем признании молодой девушки и… о её родстве с Обклэром.

Епископ нахмурился, не зная, что и думать. Столь резкий переход архидьякона от самозащиты к, по сути, самообвинению попросту сбил его с толку. Он молчал, но и в самом его молчании читались признаки тяжелой внутренней борьбы – борьбы между личной дружбой и общими для всего города подозрениями.

В беседе вновь возникла пауза; и на всем протяжении ее Люциус, с видом полной безмятежности, наблюдал за разрываемым противоречиями прелатом. Он был так спокоен, потому что заранее знал итог этой борьбы.

«Я позволил себе усомниться… Голос мой был тверд…”, – вспоминал Люциус, произнесенные епископом каких-нибудь пять минут назад, слова; и в том числе главную его фразу: – «Да, ваше величество, – уверен!».

Это «уверен», сказанное однажды самому королю, и было основанием спокойствия архидьякона. Он понимал, что епископ сделал свой выбор задолго до! того как начал эту борьбу с самим собой.

«А значит и сейчас результат склонится в мою пользу», – решил архидьякон, с удовольствием отмечая, что для подтверждения такого вывода прелату не хватает одного лишь последнего толчка.

И в тот самый миг, когда епископ мысленно задавался вопросом: «Кто же если не Люциус мог совершить все эти убийства?», тот, будто в ответ, произнес:

– Известно ли вам что-либо… об «Отверженных»?

Такое неожиданное вмешательство в течение его мысли заставило епископа вздрогнуть; но главное оно возымело свое действие: в глазах прелата вдруг что-то переменилось. Смерть барона Анкепа… королевские торжества… секта… – всего только одной фразой Люциус наметил цепочку прошедших событий, по которой епископ теперь строил ложное понимание настоящего.

– Да, да… – озаренный подброшенной ему догадкой, зашептал он. – Я помню, как в Уайтхолле ты говорил о некоей секте. Кажется… – он замялся, будто стараясь дословно вспомнить все сказанное в тот вечер архидьяконом, – к тебе в Собор приходил человек, которого представители этой секты толкали на преступление.

– Филипп Вимер был этим человеком, – с каким-то надрывом и болезненным раздражением в голосе, отозвался Люциус. – Именно его понуждали к убийству «Отверженные». Он не сделал этого… и потому погиб сам.

Несмотря на некоторую резкость, с какой все это было сказано, слова архидьякона, тем не менее, произвели на епископа хорошее впечатление. Его взгляд, поначалу тирады Люциуса – растерянный, к концу ее наполнился сочувствием и жаждой примирения.

«Передо мной вновь предстает верный друг и союзник», – подумал архидьякон, а вслух, с легким поклоном (словно извиняясь за проявленную несдержанность), произнес: – Но вы так и не ответили на мой вопрос, ваше преосвященство.

– Да, – нехотя протянул епископ (очевидно, он считал эту тему далеко не самой приятной). – Мне известно об этой… организаций.

– Значит, вы знаете о существовании в вашей епархии подобной секты и ничего не предпринимаете? – вскинул голову Люциус.

– Хм… Я не считаю это необходимым, – парируя упрек, содержавшийся в этом возгласе, сказал епископ. – Ты ведь должно быть в курсе, каких убеждений придерживаются эти люди?

– Жизнь, есть приговор, а смерть – избавление, – повторил архидьякон то, что когда-то слышал от Филиппа Вимера.

– Да, – подтвердил епископ. – В общих чертах конечно, но суть верна; и ты должен понимать, что подобные взгляды противны самой человеческой природе, а значит, рано или поздно изживут себя.

– Но перед этим… – тихо и грустно возразил Люциус, подходя к широкому окну гостиной и глядя на бурлящий жителями город, – сколько слабых душ поддастся сей развращенной вере? – А через мгновенье, с горечью осознав, что снова упомянул слова погибшего Филиппа, добавил: – И сколько достойных людей, эти заблудшие, во имя ее, погубят?

Епископ вздохнул.

– Помнится, ты сравнил секту с чумой, – в тон Люциусу проговорил он. – И ты был прав! Хотя бы потому, что бороться с нею бесполезно – можно лишь постараться ее пережить.

Эта фраза положила начало очередной, – на сегодня уже третьей, – паузе в беседе двух священнослужителей, каждый из которых погрузился в собственные, весьма далекие от радостных, мысли. Однако эта заминка продолжалась недолго. Склонная к развлечениям натура епископа взяла вверх над временно охватившими его мрачными настроениями.

– Знаешь, – сбрасывая с себя последние путы угрюмости, начал прелат. – Жить, пожалуй, все-таки лучше, чем переживать. К тому же, – он лукаво улыбнулся, – я полагаю, для тебя было бы не лишним появиться в свете.

Догадаться, о чем говорит епископ, было не сложно; тем более что сказанное пришлось очень кстати, напомнив Люциусу об изначальной цели его визита.

– Свет… – с оттенком легкого презрения протянул он, медленно отворачиваясь от окна и упирая свой пронзительный взгляд прямо в лицо собеседника. – Свет опустился до того, что распускает обо мне довольно таки нелицеприятные слухи.

Епископ отвел глаза.

– И правда, – пробормотал он. – Сегодня утром герцог Бэкингем рассказал мне об этом. Но…

– Поэтому я и не хочу появляться в свете, – быстро сказал архидьякон, так легко выяснив имя своего придворного врага и не будучи заинтересованным в дальнейшем развитии этой темы. – Однако, – добавил он, задумчиво касаясь пальцем подбородка, – показаться народу, сейчас (как вы и сказали) было бы не лишним.

Епископ, на мгновение, разочаровавшись отказу Люциуса выйти в свет, при этих словах встрепенулся.

– В Соборе, – продолжал тем временем архидьякон, искоса посматривая на прелата, – я не раз слышал упоминания о некоей труппе бродячих актеров. – Он сделал паузу, с удовольствием отмечая нетерпение собеседника. – Давайте посетим их представление.

Уговаривать епископа было бы занятием определенно излишним.

– Итак, решено? – сразу поспешил уточнить он. – Мы отправляемся в театр?

– Именно, – улыбнувшись, подтвердил архидьякон. – Но… пожалуй, отложим сие мероприятие на следующую неделю.

Подобная оговорка немало удивила прелата.

– К чему такая отсрочка? – спросил он весьма озадаченно.

Люциус снова повернулся к окну.

– Мне нужно вернуть еще один визит, – глухо проговорил он, устремляя взор куда-то вдаль – на серый, похожий на дым от сильного пожара, туман, неуклонно надвигавшийся на предзакатные улицы Лондона.