Текст книги "Flamma"

Глава XLV. Лепесток Розы

Смерти кожевника Скина и Филиппа Вимера, по данным записей Люциуса, было решено признать не относящимися к процессу, дело же о Ребекке, воспользовавшись своими старыми связями, замял констебль Дэве. Таким образом, 17 августа 1666 года суду осталось рассмотреть лишь одно дело – о смерти Розы Вимер.

***

С самого утра епископ был задумчив и выглядел озабоченным. Он спозаранку заявился в ратушу и, потребовав, чтобы стража покинула комнату заключенного, долго о чем-то разговаривал с Люциусом. Содержание их беседы за закрытыми дверями так никому и не стало известно, и только последние фразы, коими обменялись священники, достигли ушей пришедших за архидьяконом стражей.

– И где же эта записка, Люциус? – спрашивал епископ, когда трое гвардейцев входили в комнату.

– Я потерял ее, – хмуро ответил архидьякон, словно ему было нестерпимо обидно за то, что оправданный в худших поступках, он может быть приговорен за лучший.

И, покорно заняв свое место между конвойными, Люциус отправился в Вестминстерский дворец.

***

Предыдущее слушание оказалось весьма богатым на события, поэтому и на очередное заседание суда зрителей собралось не меньше. И на сей раз сюрприз не заставил себя долго ждать.

– Люциус Флам – архидьякон Собора святого Павла, обвиняется в преступлении против Церкви, – объявил глашатай.

В зале суда наступило изумленное затишье: только непосредственные участники процесса заранее были ознакомлены с материалами дела, для остальных же подобное обвинение явилось крайней неожиданностью.

– Названный священник, – продолжал в абсолютном безмолвии глашатай, – ввел Церковь в заблуждение, оставив на теле Розы Вимер, добровольно расставшейся с жизнью, жемчужину, в свете предшествующих событий долженствующую указывать на насильственную смерть упомянутой женщины, в результате чего, самоубийца оказалась похороненной на святой земле. Что грубейшим образом нарушает каноны Церкви.

По рядам зрителей прокатилась волна священного трепета, но мгновение спустя люди в зале стали озадаченно переглядываться между собой: осознавая серьезность обвинения, они, тем не менее, не верили в злонамеренность такого кощунства со стороны священника и искали объяснения его поступку. Так что дежурный вопрос председателя судейской коллегии оказался на сей раз более чем кстати.

– Вам есть, что сказать на это?

Люциус медленно поднялся с места.

– Ваша честь, – начал он, – Роза Вимер действительно кончила жизнь самоубийством и это ясно записано в моем дневнике, как собственно и то, что я возложил на ее тело жемчужину, дабы несчастная была похоронена рядом с мужем, на освященной земле. Однако в тех же записях указано, почему я так поступил.

– Да, – подтвердил председатель, – вы сделали это по просьбе, якобы изъявленной в предсмертной записке погибшей.

– Переписать которую в дневник я, к сожалению, не удосужился, – досадливо вздохнув, прошептал Люциус.

– И где же эта записка, господин Флам? – слово в слово повторил председатель вопрос еще утром заданный епископом.

– Я потерял ее, – так же безнадежно ответил архидьякон.

– Что ж… – произнес председатель уже готовый вынести приговор.

Но епископ не дал ему этого сделать.

– Исполнение последней воли умершего, – перебивая судью, быстро заговорил прелат, – является таким же священным обычаем, как и обряд захоронения. И если в данном случае одно священное действие противоречило другому, архидьякон мог поступить по своему усмотрению, и я – глава Лондонской Церкви, заявляю, что целиком и полностью оправдываю такой выбор, ибо он не только священный, но еще и человечный.

Тот факт, что епископ заступался за Люциуса, был определенно важен, но не для суда, а только для народа, ибо все понимали, что для спасения архидьякона одних слов теперь мало.

– Простите, ваше преосвященство, – подтверждая общую догадку, развел руки в стороны председатель, – но при всем уважении… этого недостаточно. Нужны доказательства.

Эти слова заставили священников обреченно опустить головы, однако, еще до момента полного отчаяния (то есть до финального объявления приговора), под сводами судебной залы Вестминстерского дворца зазвучал благородный голос, в какую-то минуту вернувший надежду.

– Ваша честь, – произнес этот голос из задних рядов зрителей; и лондонцы расступились перед человеком, гордым шагом, направлявшимся к судьям.

– Ваше высочество, – склонились в глубоком поклоне архидьякон и епископ, когда мимо них проходил, одетый в платье обычного горожанина, сам принц Джеймс.

Но тот только ободряюще им кивнул и, подойдя к длинному столу донельзя изумленной его появлением судейской коллегии, протянул председателю измятый лист бумаги.

– Ваша честь, – повторил он. – В конце марта сего года, его преподобие отец Флам оказал мне честь, навестив меня в Тауэре. Там он, к сожалению, немного повздорил с герцогом Бэкингемом и потому ушел в такой спешке, что даже не заметил, как обронил эту записку. Я, конечно, предполагал, что она может быть для него важной, однако, по ряду причин от меня не зависящих, удосужился вспомнить о ней только сейчас, но… – принц с непередаваемой улыбкой взглянул на растерявшегося председателя, – надеюсь весьма кстати.

– Да, – смешался тот, сразу же передавая записку глашатаю. – Разумеется, ваше высочество.

И с первых слов, громко зачитанных в зале Вестминстерского дворца, стало ясно: принц принес предсмертную записку Розы. Когда же чтение было окончено, а последняя просьба самоубийцы всеми услышана, епископ облегченно выдохнул.

– Это все меняет, не так ли? – язвительно обратился он к судейской коллегии, чувствуя близость победы; а затем, уже серьезнее, прибавил: – Теперь, надеюсь, мое мнение сочтут достаточно авторитетным?

***

И молоток председателя суда опустился на стол, чтобы в очередной раз оправдать архидьякона.

Глава XLVI. Приговор

Архидьякон был оправдан в трех из четырех вменяемых ему в вину преступлениях, однако вопрос о смерти Томаса Скина все еще оставался открытым, и священник продолжал находиться под стражей в одном из помещений лондонской ратуши. Пересмотр дела Томаса должен был состояться уже 20 августа, но мало кто сомневался в благоприятном для Люциуса его исходе. Пожалуй, единственным кто еще беспокоился на этот счет, был сам священник, все время находившийся в полном скорби напряженном ожидании. И казалось, что кроме всем понятных причин, для волнения у него имелись еще какие-то свои, никому неизвестные, основания.

– Что беспокоит тебя, Люциус? – спросил его однажды епископ.

Но архидьякон не ответил. Вместо этого он, за неимением больше дневника, поверил прелату свой последний сон.

***

Я открываю глаза, лежа в грязи. Сверху, медленно кружась, на меня падают обуглившиеся перья. Со всех сторон ко мне приближаются люди…

…Дрожащие руки нерешительной толпы направляются в мою сторону: с добрыми или дурными намерениями, с угрозой или мольбой о помощи – я не знаю, но так или иначе их прикосновения жгут меня невыносимой болью. Из груди моей готовится вырваться крик, но…

…Среди этой толпы я вдруг вижу несколько маленьких теней с ярко горящими внутри огоньками. Они медленно и робко собираются друг возле друга и наконец, слившись в одну необычайной красоты огненновласую тень, протягивают мне руку. Ответным движением я касаюсь ее и, словно подхваченный неведомой силой, мгновенно оказываюсь на вершине высокого утеса – между затянутым серыми облаками небом и клубящейся багровой дымкой землей…

…Я с сомнением смотрю вниз, на красные земные туманы, душащие даже человеческие души. Огненновласая тень стоит рядом, протягивая мне сжатую в кулачок ладонь, и я чувствую прохладу ее тени и жар ее огня, когда невесомым прикосновением она оставляет на моей руке странную, сочетающую в себе черный и белый цвета, жемчужину…

…Я вновь обращаю взор к земле и наконец, делаю выбор. Моя рука разжимается над пропастью и соскользнувшая с ладони жемчужина, ярким лучом прорывая багровые тучи, падает вниз.

***

– И что это должно означать? – спросил епископ, когда архидьякон умолк.

– Ничего, – тихо отозвался Люциус.

Но уже через мгновение, неожиданно вернувшись к теме суда, произнес:

– Теперь я готов принять последний приговор.

– О чем ты? – удивился епископ. – Ты оправдан! А дополнительное расследование по делу Томаса Скина покажет только то, что мальчик действительно был болен чумой.

В это время на улице раздался какой-то шум, а уже через минуту в комнату архидьякона ворвался взволнованный констебль Дэве.

– Бэкингем вернулся, – коротко сообщил он.

– Ну и что? – пожал плечами епископ, после событий первого слушания больше не воспринимавший герцога как угрозу.

– А то, что его светлость желает сообщить суду нечто очень важное, – сказал констебль, – и я думаю было бы неплохо узнать: что именно, – до! завтрашнего слушания.

***

Епископ и Дэве прибыли в Вестминстерский дворец как раз вовремя: созванная Бэкингемом коллегия судей и сам герцог еще были здесь. И довольный вид Бэкингема, в купе с возникшим при появлении защитников Люциуса напряженным выражением на лицах судей, сразу насторожил констебля.

– В чем дело? – подозрительно спросил он.

В глазах нахмурившегося епископа читался тот же вопрос и председатель судейской коллегии тяжело вздохнул.

– Люциус Флам обвиняется в колдовстве, – будто нехотя произнес он.

– Что? – воскликнул Дэве. – О чем вы?

– Об этом, – усмехнулся Бэкингем, показывая на книгу в темном переплете, лежавшую перед судьями рядом с какой-то официального вида бумагой. – Это рукописная колдовская книга, – так называемый «гримуар теней», – с описанием ряда ритуалов из проклятых церковью «Ключа Соломона» и «Книги Ганория».

Епископ вздрогнул. Инквизиции в Англии никогда не было, однако англиканская церковь, как и всякая другая, колдунов не привечала, а при достаточных доказательствах чьей-либо приверженности к этому ремеслу – нещадно уничтожала заблудшего. Названные же Бэкингемом манускрипты являлись не просто доказательством – они уже сами по себе были приговором.

– Книгу нашли при обыске в тайной комнате архидьякона, – счел своим долгом пояснить председатель суда, когда епископ понуро опустил глаза, а Дэве, казалось, готов был накинуться на довольно улыбающегося герцога. – Гвардии сержант Павел подтвердил это, а по уверениям миссис Скин, именно ею руководствовался Люциус при «лечении» Томаса.

– Так что уже завтра, – в полной тишине злорадно резюмировал Бэкингем, – господин Флам услышит себе приговор.

Констебль сжал кулаки, с трудом сдерживая свои агрессивный порыв, а епископ медленно поднял голову и пронзил герцога тяжелым презрительным взглядом.

– Дело о колдовстве будет разбираться в парламенте? – мрачно усмехнувшись, произнес он. – Светским судом? Не смешите меня!

– Нет, ваше преосвященство, – на всякий случай отступая от пары разгоряченных оппонентов, отозвался Бэкингем. – Оно уже разобрано. И даже больше, – гнусно ухмыльнувшись, добавил герцог, – его высокопреосвященством архиепископом Кентерберийским по нему уже вынесен приговор.

Председатель суда, не говоря ни слова, просто кивнул и показал вконец разбитым констеблю и епископу на лежавшую перед ним на столе бумагу.

– Вердикт за подписью и печатью архиепископа Кентерберийского, – тихо подтвердил слова герцога председатель. – Через три дня Люциус Флам должен быть казнен.

Дэве и епископ в отчаянии переглянулись: Бэкингем обманул всех. Приговор парламента, так или иначе, должен был подписать король и даже если бы перед ним лежали бумаги приговаривающие архидьякона к смерти за одно из четырех преступлений, благодаря дарственной и дружбе с леди Палмер, для Люциуса существовала вероятность помилования. Но пока шли разбирательства в Вестминстерском дворце, герцог отправился в Кентербери и сумел заручиться поддержкой архиепископа – главы всей Англиканской церкви. И теперь даже король не мог отменить его приговора.

***

Судебное заседание в Вестминстерском дворце 20 августа 1666 года стало простой формальностью: после чтения обвинения в колдовстве, председателем судейской коллегии публично был объявлен вердикт его высокопреосвященства архиепископа Кентерберийского.

– Люциус Флам – архидьякон Собора святого Павла, приговаривается к смерти через сожжение. Приговор будет приведен в исполнение на площади Собора в полдень 23 августа сего года.

Глава XLVII. Последнее слово

Архидьякон воспринял смертный приговор без эмоций, как нечто должное, обыденное и вполне предсказуемое, а казни ожидал так спокойно, словно она была ему не столько страшна, сколько наоборот желанна. Он, не задумываясь, отказал епископу и Дэве, в безысходной горячности предлагавшим ему совершить побег, и просил лишь о возможности последнего свидания с Эклипсами, которая была ему тут же обещана.

– Здравствуйте, святой отец, – грустно поздоровалось доброе семейство, 22 августа в полном составе явившись в ратушу; и по их лицам сразу становилось ясно, что даже дети понимают трагичность ожидающей священника участи и скорбят о его судьбе. Чело же Люциуса при виде их, напротив, просветлело.

– Я очень рад видеть вас, друзья мои, – приветствовал он Анну, Генри и державшихся за руки Ребекку с маленьким Теодором.

Анна Эклипс тяжело вздохнула, услыхав голос священника, – чистый и спокойный, но показавшийся ей почти потусторонним, – и, будто ослабев, прильнула к мужу.

– Неужели в такой ситуации еще можно чему-то радоваться? – печально шепнула она ему.

Но Люциусу действительно было приятно их общество, и чета Эклипс с детьми постарались взять себя в руки, дабы своим понурым видом не омрачить последнего дня приговоренного. И им это удалось. Они сумели повести беседу так просто, будто разговаривали о чем-то маловажном и будничном с нежданно встреченным на улице хорошим знакомым, однако при этом они старательно избегали взглядов священника, как не смотрят в глаза обреченному, когда говорят: «Ты будешь жить».

Эклипсы рассказывали архидьякону о последних событиях в Лондоне и, в стремлении сделать ему приятно, особенно упирали на то, что многие горожане считают обвинение в колдовстве возведенной на Люциуса вражескими кознями напраслиной и сочувствуют ему.

– Это уже не важно, – остановил рассказ Эклипсов священник, до сих пор молча наслаждавшийся голосами Анны и Генри и с нежностью смотревший на Ребекку и Теодора. А через мгновение, безо всякого перехода, вдруг дрогнувшим голосом произнес: – Вы чисты, и вам больше не нужно чистилище… Прошу вас, уезжайте из Лондона.

– Простите, святой отец? – изумленно переглянувшись с Анной, переспросил Генри.

– Я… я не хочу, чтобы вы присутствовали на казни, – неуверенно попытался объяснить свою просьбу Люциус; но видя, что удивление Эклипсов не уменьшилось, вздохнув, прибавил: – Просто выполните мою просьбу – уезжайте.

Генри и Анна вновь обменялись озадаченными взглядами. В словах священника ясно читалось его нежелание раскрывать причины подобного прошения, и даже более того, казалось, он сам толком этих причин не ведает.

– Хорошо, святой отец, – решил, все же, глава семейства. – Мы знали от вас так много добра, что я не сомневаюсь: последнее ваше желание, сколь бы странным оно ни было, также обернется для нас благом. – Генри сделал шаг к архидьякону и протянул ему руку. – Даю слово: еще до заката мы покинем Лондон.

– Что ж, – благодарно кивнул священник, – прощайте.

– Прощайте, Люциус, – сказал Генри; и они обменялись рукопожатием.

– Прощайте, – добавили Анна и маленький Теодор.

И трое Эклипсов, чуть было не столкнувшись с входившим в комнату заключенного незнакомцем в капюшоне, навсегда покинули архидьякона. Одна Ребекка еще мешкала с расставанием. Но вот она приблизилась к священнику и крепко взяла его за руку.

– Прощайте, – задыхаясь скорбными чувствами, тихонько прошептала она, и, коротко взглянув на Люциуса влажными от слез глазами, резко развернулась. Словно не желая больше затягивать печальную сцену, девочка быстро выбежала вслед за родителями и братом, оставив на ладони священника лишь невесомое напоминание о себе, в виде маленькой черно-белой жемчужины.

И только Ребекка ушла, как Люциус поспешно отвернулся, дабы человек в капюшоне, до сих пор безмолвно стоявший у стены, не мог увидеть исказившего его лицо страдания.

– Как трогательно, – с едкой усмешкой произнес за спиной священника этот человек.

Архидьякон поднял красные после прощания с Ребеккой глаза к небу и, заставив свой голос звучать как можно более спокойно и твердо, сказал:

– Хорошо, что вы живы Мортимер.

***

Человек в глубоком капюшоне отстранился от стены и, попутно открывая свое лицо, сделал несколько шагов навстречу архидьякону. Это действительно был Мортимер.

– Давно вы знаете? – просто и без тени удивления спросил он, раскованно опускаясь в мягкий диван в паре шагов от Люциуса.

– С тех пор как вы вручили Бэкингему мой гримуар, – ответил тот.

– Значит, у вас был шанс спастись, – резюмировал сей факт «Отверженный». – Однако, поскольку этого не случилось, вы, верно, что-то задумали.

Люциус, искоса взглянув на собеседника, усмехнулся такому подозрению.

– Ровно то же что проделали однажды вы сами, – успокоил он сектанта. – Встать под дуло пистолета.

Мортимер с лукавым видом улыбнулся.

– Да, но, признаться, в тот день я позабыл зарядить пулю, – ехидно повинился он. – В пистолете была только горсточка пороху. Соответственно последовали щелчок и вспышка, но выстрела, как такового, не было.

– Хм, – припомнил тот вечер Люциус, – а ваша агония выглядела столь… убедительно.

– Верх лицемерия, создать ситуацию, в которой маска кажется истинным лицом, не правда ли? – заметил Мортимер.

– Пожалуй, – не стал спорить священник.

– Впрочем, – насмешливо продолжал сектант, – вам подобное умение уже не пригодится: вряд ли предназначенный вам костер окажется бутафорским.

– Пожалуй, – вновь коротко согласился Люциус; после чего их диалог на какое-то время поутих до ничего не значивших односложных фраз, словно собеседники, таким образом, «присматривались» друг к другу, прежде чем приступить к основой части разговора, начать которую первым решился «Отверженный».

– «Хорошо, что вы живы Мортимер», – в полголоса повторил он слова архидьякона, которыми тот его сегодня встретил. – Неужели вы действительно рады тому, что я не умер, Люциус? Почему?

– Потому что завтра я буду казнен, – отозвался священник, – а перед смертью мне бы очень хотелось узнать причины предпринятого вами со столь широким размахом вмешательства в мою жизнь и конечную его цель.

– Ну… что до цели, то ее я так и не достиг, – досадливо процедил сквозь зубы Мортимер.

– Об этом не трудно догадаться, коль уж вашими стараниями я приговорен, – пожал плечами Люциус. – Однако меня интересуют не результаты (их я прекрасно вижу), а то, на что вы надеялись в идеале.

Мортимер внимательно выслушал ответ и пожелание архидьякона, но продолжал молчать. Он неторопливо поднялся с дивана и так же медленно подошел к окну. Было заметно, как он напряжен – он словно бы на что-то решался.

– Жить мне осталось не долго, поэтому скрывать от меня, что-либо не имеет смысла, – заметил ему Люциус. – Кроме того, мне кажется, вы и сами пришли сюда рассказать мне именно то, о чем я прошу.

«Отверженный» через плечо бросил на священника быстрый взгляд.

– Вы угадали, – признался он. – И, пожалуй, скрывать что-либо от вас уже действительно не имеет смысла. Что ж слушайте.

***

– Все началось во Франции. С одной секты, – приступил к своему рассказу Мортимер, посматривая через окно на многолюдную площадь перед ратушей. – Кучка жалких глупцов учила столь же неразумных людей тому, что мы с рождения лишены возможности выбора, что всё решается кем-то за нас, что мы не властны над своей судьбой, – неторопливым размеренным тоном говорил «Отверженный», и вдруг, резко сжав кулаки, отвернувшись от окна и уперев взор прямо в глаза Люциуса, выпалил: – Но я то, рос сиротой. Я всегда был один и решения за себя принимал только сам. – Мортимер отвел взгляд и снова повернулся к окну. – И тогда я подумал, – вновь успокоившимся голосом продолжил он, – «Коль уж эти люди так ничтожны, что выбор за них всегда делают другие, почему бы этим „другим“ не стать мне?». И я… Я, воспользовавшись смутой в рядах сектантов, убил их предводителя… однако удержать секту после этого не сумел: церковь уничтожила ее, не оставив о ней даже напоминания. Я и сам долгое время скрывался, но идея править умами и верой крепко захватила мой разум, и однажды, я начал все заново: поначалу я пытался возродить секту во Франции, потом был вынужден бежать в Нидерланды, а оттуда, на судне контрабандистов, по пути вступившем в схватку с английским капером «Патрульный», в Англию, как оказалось, прихватив с собою чуму88
  Предполагается, что Великая Чума 1665 года была завезена в Англию из Голландии, где незадолго до этого эпидемия также уничтожила значительную часть населения.


[Закрыть].

В условиях эпидемии мне с легкостью удалось завладеть умами отчаявшихся, предложив им на фоне безжалостной церкви хотя бы фантом утешения, а немногим после, внушить самую подходящую для последствий страшного бедствия идею о том, что мир есть ад, что жить в нем может только падший и прочую ересь, которой, тем не менее, поверили многие. Особенно просто поддались моему влиянию ваши коллеги, – Чумные врачи, – ибо отчетливее других видели привезенный мною из Голландии ад. Они своим авторитетом и известностью привлекли в лоно моей секты немало лондонцев, но главное – от них я узнал о вас: узнал, что на «Патрульном» в сражении с кораблем, на котором я прибыл в Англию, пал, сраженный пулей, ваш старший брат, а младший, немного погодя, погиб побежденный чумою. Я принял это за провидение, и именно тогда у меня возникла мысль использовать вашу надломленную жизнь, чтобы сделать из вас Падшего – живое, убедительное, яркое подтверждение моим увещеваниям. Я управлял вашей судьбой и судьбами людей вас окружающих с поразительной четкостью и не считался даже с человеческими жизнями. Но, все же, где-то сплоховал. Я лелеял надежду на одном примере показать всем истинность своей веры, коей и сам, увлекшись, поверил. Но потерпел неудачу.

Мортимер, вздохнув, повернулся к архидьякону.

– Даже суд, – последняя моя надежда, – оправдал ваши истинные преступления. И я сдался, ибо тоже запутался: святой вы, или падший? – проговорил он. – А то, что вы будете казнены за преступление ненастоящее, призрачное и абсурдное – это для меня не победа, – он пожал плечами и, двинувшись к выходу, добавил: – В нашей борьбе я всего лишь оставил за собой последнее слово.