Текст книги "Flamma"

Глава XXXIX. Жертвоприношение

Когда Люциус и миссис Скин входили в дом на Флит-стрит, было уже далеко за полночь, но никто в жилище погибшего кожевника и не думал ложиться спать: покой здесь вновь был нарушен болезнью. Вот только на сей раз скорбное ложе занимал молодой Томас, а недуг, хоть и оказался столь же жестоким, был все же менее странным – мальчика поразила чума.

– Как он заразился? – бесцветным тоном спросил священник, стоя над постелью больного и устремляя на него ничего не выражающий взгляд.

– Я… я не знаю, – растерянно пробормотала миссис Скин, будучи не в силах понять по голосу архидьякона его намерения.

Люциус обернулся и в упор посмотрел на нее проницательным, но непроницаемым взором.

– Утром приведете его ко мне в Собор, – распорядился он тоном, в коем по-прежнему невозможно было распознать испытываемых им чувств; а, направившись к выходу, добавил: – И постарайтесь сделать это незаметно.

***

Доставить зараженного чумой мальчика в храм, не привлекая внимания, оказалось проще, чем это представлялось вначале: ранним утром на улицах города было немноголюдно, а в самом Соборе, благодаря реставрации, и вовсе пустынно. Только лишь причетник Павел встретился здесь миссис Скин и с трудом передвигавшему ноги Томасу, но и тот, будучи нелюбопытен, не проявил излишнего интереса к закутанному с ног до головы в черную ткань (скрывающую отвратительные язвы на его теле) мальчику, и даже согласился указать посетителям путь в келью архидьякона.

Люциус уже ждал их.

– Благодарю вас, Павел, за то, что проводили ко мне моих гостей, – сказал он причетнику, одновременно пропуская в свою келью миссис Скин и ее больного приемыша, а готовясь закрыть за ними и собою дверь, добавил: – И буду весьма признателен, если вы проследите за тем, чтобы никто не помешал нашему разговору.

Павел понял, что его выпроваживают и, покорно поклонившись, со словами…

– Как пожелаете, святой отец.

…ушел.

Оставшись наедине со своими посетителями, Люциус, ничуть от них не скрываясь, отворил проход в потайную комнату и, пригласив их следовать за собой, стал подниматься по неосвещенной винтовой лестнице, на крутых ступенях которой миссис Скин дважды (с громким ворчанием) оступилась, а обессиленный Том так и вовсе чуть было не упал. Однако ни той, ни другому архидьякон даже не подумал помочь: он, молча и не оглядываясь, поднимался вверх, а оказавшись в тайной каморке, с прошлого ритуала пребывавшей в некотором беспорядке, сразу же, не говоря ни слова, опустился перед обитым железом массивным сундуком. И вновь из недр его на свет были извлечены бронзовая маска, кинжал, множество флаконов и склянок, да темного переплета фолиант, не имевший названия, сверяясь с которым Люциус приступил к подготовке нового ритуала.

Через полчаса, закончив приготовления, священник надел маску и, указав Томасу на стол, коротко приказал:

– Ложись.

Больной, коему не без труда удалось сбросить с себя кусок окутывающей его черной материи, послушно взобрался на столешницу и, почти теряя сознание от приложенных усилий, улегся на спину, между расставленными Люциусом флаконами, подсвечником и разбросанным тряпьем для протираний.

Дальнейшие действия архидьякона во всем повторяли предыдущий ритуал: также были пущены в ход смоченные в целебных растворах и смесях куски ткани, сальная свеча и острие тускло мерцавшего в огненном свете кинжала. Однако если манипуляции Люциуса и напоминали былое, то их результат – нет.

– Знай!

Сумеешь ли спасти, иль доведется погубить,

Чашу горькою придется нам испить.

Прозвучал во взволновавшемся разуме священника пророческий голос давно не напоминавшей о себе Маргариты. Такая замена ее песне стала первым отличием от проведенного месяц назад ритуала. А когда Люциус сделал пять уколов кинжалом и колдовскими пасами провел над ранками пламя сальной свечи, произошло и второе: капельки крови не слились чудесным образом в пентаграмму, как это произошло с Тэди Эклипсом, а тонкими струйками стекли вниз живота Томаса, запекшись возле пупка. Соответственно и состояние мальчика не улучшилось, наоборот, его разбили жар и бред. Люциус старался что-то сделать: он продолжал отирать тело Томаса лекарствами и собирать гной, разрывающий изнутри черные язвы, но грязь отчего-то не приставала к тряпицам, а лишь размазывалась по животу больного.

Впрочем, скоро архидьякон прекратил эти бесполезные попытки облегчить состояние больного: бред Томаса привлек его интерес и полностью завладел его вниманием. В полузабытьи мальчик ломано, – где-то не по порядку, где-то сбиваясь, – говорил о том, как сопровождал приемную мать с подложным письмом в Дербишир и как они вместе, по приказанию Мортимера, поили кожевника Скина растворами мышьяка.

Люциус слушал эту недугом вырванную исповедь и краем глаза наблюдал за реакцией на слова мальчика, стоявшей в углу комнаты миссис Скин. Ее лицо не выражало ни страха, ни смущения перед таким разоблачением, ни даже сочувствия к больному или боязни за его жизнь; напротив: она казалась очень довольной, видя состояние мальчика, хотя и тщательно пыталась это скрыть. И Люциус окончательно уверился в том, о чем догадался еще ночью: вдова Скин принесла приемыша в жертву очередному замыслу Мортимера, также, как некогда поступила с мужем.

Но, как бы то ни было на самом деле, телу Томаса Люциус помочь уже не мог, оставалась лишь возможность спасти его душу, и, воспользовавшись тем, что сознание мальчика перед смертью на минутку прояснилось, спросил его:

– Ты раскаиваешься в содеянном?

Но Томас молча отвернулся от священника… и умер… так ничего и не ответив.

***

– Он умер, – через минуту констатировал Люциус смерть мальчика так, чтобы его могла слышать единственная свидетельница неудавшегося ритуала.

Миссис Скин же, услыхав это, вытянулась и через плечо священника взглянула на Томаса, словно бы своими глазами жаждала убедиться в достоверности сказанного; что, впрочем, было нетрудно – бездыханное тело теперь уже бывшего приемыша Скинов, являло собой скорбное, но наглядное и неопровержимое подтверждение.

– Умер, – пятясь к двери, повторила вдова кожевника с почти нескрываемой радостью; а спустя мгновение за спиной архидьякона уже слышались ее быстрые шаги: она торопливо спускалась по лестнице, и ни единого сомнения не возникло у священника в том, что спешит она к Мортимеру.

– Да, – глухо подтвердил он самому себе свое заключение, – умер.

«Значит, небо отвергло его», – пронеслась в голове священника равнодушная мысль мятежного Люсьена.

«Нет», – возразил ему Люциус, – «это он отверг небо».

И священник сам поразился этой поправке: когда-то, приблизительно то же самое, он сказал Филиппу Вимеру, но только теперь понял сколь много эти слова значат. Он порывисто развернулся и, оставив в комнате мертвого мальчика, темный фолиант, чуть окровавленный кинжал и другие свидетельства ритуала, стремительно покинул ее. Затем, не позаботившись даже о том, чтобы задвинуть шкафом потайной проем, оставил позади и келью.

Дело в том, что путь познания привел Люциуса к чему-то еще более утвердившему его решение относительно Мортимера, и, если миссис Скин действительно отправилась к нему, если они что-то замышляют, то для исполнения своего намерения архидьякону нужно было поторопиться.

Глава XL. Подсудимый

Пара мощных коней мчала карету архидьякона по улицам полуденного Лондона в сторону «Стар Инн’а», где священник надеялся застать Мортимера, дабы раз и навсегда с ним объясниться. Однако, не преодолев и половину пути, Люциус приказал кучеру остановиться: в только что обогнанной пролетке он заметил миссис Скин и, судя по тому в какую сторону поворачивал ее экипаж, направлялась она отнюдь не в постоялый двор. И после минутного размышления Люциус решил, что правильнее будет следовать за ней, нежели продолжать рассчитывать найти сектанта в «Стар Инн’е».

Так и оказалось. Легкая пролетка вдовы кожевника завезла ее на самую окраину Лондона и в этом, еще год назад выкошенном чумой, безлюдном районе города неожиданно остановилась. Миссис Скин грузно спустилась с подножки экипажа и, пройдя несколько дальше, постучалась в одну из наполнявших эту заброшенную улицу лачужек, дверь которой, как успел заметить Люциус, ей отворил сам Мортимер. Присутствие третьего лица во время беседы с «Отверженным» не входило в планы архидьякона, и посему заходить следом за миссис Скин он не стал. Но и долго ждать священнику тоже не пришлось: вдова не задержалась в гостях у главы секты, и уже через четверть часа пролетка увозила ее прочь от убежища Мортимера.

Только тогда Люциус покинул салон скрытой за углом улицы кареты и направился к двери, считанные минуты назад затворившейся за миссис Скин.

– А, господин Флам, – ничуть не удивившись, приветствовал священника вновь самостоятельно подошедший к двери Мортимер. – Я ждал вас. Не так скоро, может быть, но все же…

– Неужели? – недоверчиво съязвил Люциус, проходя внутрь лачуги; а минуту спустя, дав глазам попривыкнуть к царившему здесь полумраку, осмотрелся. Всё помещение представляло собой одну крохотную комнатку с кое-как заделанной дырой в задней стене, через которую постоянно забегала сюда стайка игривых котят, и течью в потолке, под которой стоял огромный до половины налитый затхлой дождевой водой чан. Кроме этой посудины в комнате находились еще только два потрепанных стула и стоявший между ними неоднократно залатанный тонкими дощечками квадратный стол, прямо посреди которого лежал… пистолет.

– Да, – усаживаясь на один из стульев, продолжал тем временем «Отверженный». – Я даже оставил хозяину «Стар Инн’а» этот адрес на случай если ваше преподобие будете искать меня там, но, судя по тому, как скоро вы здесь оказались, вас привела миссис Скин. Не так ли?

Люциус осторожно, словно не доверяя его прочности, тоже опустился на стул.

– Если вы этого не хотели, нужно было предоставить ей закрытый экипаж, – заметил он, все еще не веря тому, что его здесь ждали.

– Напротив, очень хотел, – откликнулся на это Мортимер и, широким указующим жестом обводя помещение, добавил: – Разве то, что вы видите, не превосходит все ваши ожидания и не благоприятствует вашим намерениям? Тихий отдаленный квартал, заброшенная к черту на рога лачуга и даже услужливо направленный на меня пистолет!

Священник озадачено опустил голову. Приходилось признать: все перечисленное сейчас сектантом и в самом деле было весьма кстати для исполнения архидьяконом своего замысла, но если Мортимер действительно знал, с какой целью пришел к нему Люциус, то понять поступок «Отверженного» было крайне непросто.

– Почему? – коротко и прямо спросил архидьякон.

– Не будем об этом, – ушел от ответа Мортимер; и, притворяясь смущенным, отвел разговор в сторону: – Видите ли, ко всем этим удобным для вас приготовлениям я добавил одно… не совсем удобное: я отправил миссис Скин к господину Хуверу и сейчас она, – сектант насмешливо ухмыльнулся, – спешит рассказать достойному начальнику полиции, как неосторожно ваше преподобие убили ее приемного сына Томаса.

Люциус, ибо угроза ареста в случае успешного завершения его замысла не представляла уже никакой важности, не повел на это предупреждение и бровью. Мортимер продолжал:

– Так что, хоть вы и прибыли раньше, чем я ожидал, нам все же стоит поторопиться. – Он поудобнее откинулся на спинку стула. – Итак, у вас есть что мне сказать?

***

Архидьякон встал и некоторое время молча прохаживался по комнате.

– Да, у меня есть, что вам сказать, – наконец произнес он. – И начну я, пожалуй, с того, что укажу вам на маленькую, но весьма значимую неточность в девизе «Отверженных»: вместо «отверженные небом, пожалуйте на грешную землю», следовало бы употребить «отвергнувшие небо…”, ибо выбор у людей все таки есть.

Мортимер неопределенно хмыкнул. Действительно, сектант и священник уже не раз беседовали на эту тему и, как это часто бывает в спорах, каждый оставался при своем мнении, а несогласие оппонента считал простым упрямством. Люциус тоже понимал это, но, тем не менее, продолжил:

– Да выбор есть, просто… возможны ошибки, – сказал он. – Однако порой случается и так, что даже после допущенного промаха мы получаем второй шанс. И вот еще одна неточность в воззрениях вашего общества: мир, в котором есть добро и зло, и есть выбор; мир который предоставляет нам шанс – это уже не ад, а только чистилище.

– Постойте, – прервал его Мортимер. – Что вы хотите всем этим сказать: что «Отверженные» – это ошибка.

– Хуже, – ответил архидьякон. – Вы помеха. Искушение и соблазн, обман и угрозы, коими вы совращаете людей, заставляют их совершать ошибки и мешают использовать второй шанс тем, кто уже ошибся: шанс что-то исправить, шанс начать все с чистого листа.

Мортимер какое-то мгновение размышлял над словами священника, а затем, вместо ответа, схватил пробегавшего мимо котенка за загривок и, недолго думая, швырнул его в чан. Несчастное животное беспомощно забарахталось в воде, а сектант уже отправил туда и второго котенка, который своими, так же безуспешными, попытками спастись мешал и топил первого. Следом за этой парой в чане оказалось еще три котенка, и каждый из них ухудшал положение всех предыдущих, шлепавших лапками по воде и жалобно попискивавших.

Наконец, архидьякон не выдержал этого: он порывисто подошел к чану и резким движением опрокинул посудину.

– Довольно! – прорычал разъяренный священник одновременно с грохотом упавшего чана. – Что вы хотите этим доказать? В чем смысл такой жестокости?

Пять насквозь вымокших котят, страшно напуганные пережитым, но все живые, прижав ушки и широко раскрыв маленькие круглые глазки, с опаской поглядывали на перекатывающуюся по полу посудину. А Мортимер, в свою очередь поглядывая на них, сказал:

– А смысл в том, что для того чтобы хоть кто-то сумел правильно использовать второй шанс его нужно поставить на самую грань: он должен испытать отчаяние; на расстоянии руки увидеть конец былой жизни (необязательно своей, но обязательно близкой). – Он кивнул на тощих котят, теперь заботливо вылизывающих друг другу мокрую шерстку. – И, – только вдумайтесь! – людям для этого не хватило даже чумы… – Сектант усмехнулся: – А вы говорите: с чистого листа…

Эта усмешка еще больше распалила архидьякона: он устремился к столу и, облокотившись руками на столешницу, наклонился возможно ближе к сектанту.

– Если бы не было вас, – гневно зашептал он прямо перед лицом «Отверженного», – второй шанс им мог бы и не понадобиться.

И только он проговорил это, как тихая и темная лачуга осветилась яркой вспышкой и огласилась громким треском пистолетного выстрела: это Люциус, сам того не замечая, судорожно нажал на спусковой крючок лежавшего на столе орудия.

Повторно напуганные котята в одно мгновение разбежались, ошарашенный священник отпрянул на два шага назад, а Мортимер устремил на своего убийцу в минуту остекленевший взор. Еще какое-то время «Отверженный» словно бы не понимал, что произошло, но уже скоро его обмякшее тело безвольно соскользнуло со стула. Люциус бросился к распростертому на полу сектанту и тот, каким-то чудом сумев различить его в стремительно померкшей комнате, казалось, уже в агонии повторил:

– А вы говорите: с чистого листа. Но был ведь Великий потоп, был сожжен Содом, были Казни египетские, – медленно угасая, говорил Мортимер, – а чистый лист, как и прежде, оказывается испещренным кучей помарок и исправлений черновиком… соответственно и люди – они до сих пор те же: алчные, развратные, жестокие… глупые…

По мере того как Мортимер говорил это голос его затихал… и наконец вовсе смолк. Сектанта не стало. Люциус закрыл погибшему глаза и, словно бы утешая того, кому утешения уже не требовалось, успокоительно прошептал:

– Пусть так, но мы, – живые, – будем надеяться на лучшее, и… верить в него.

Затем архидьякон положил на центр стола, рядом с пистолетом, черную жемчужину и, не оглядываясь, покинул лачугу.

***

Люциус возвращался в Собор святого Павла. Он уже знал, что ждет его там и потому не удивился, обнаружив у дверей своей кельи двух солдат лондонской стражи. Не обращая на них внимания, он спокойно вошел внутрь и, миновав пустую и почти нетронутую обыском келью, поднялся в тайную комнату, где нашел миссис Скин, склонившуюся над телом Томаса, в беспорядке разбросанное на полу содержимое сундука и шкафа и того самого сержанта, который сопровождал Дэве 14 февраля.

– Я думал застать здесь господина Хувера, – ничуть не боясь и не смущаясь, сказал архидьякон.

Сержант оторвал взгляд от окровавленного кинжала, который держал в руках, и посмотрел на говорившего.

– А… отец Флам, – узнал он священника. – Простите, но господин начальник полиции Хувер не поверил этой женщине, – сержант указал на миссис Скин, словно бы не замечавшую архидьякона, – зато я все слышал и, памятуя слухи и подозрения о вас, на свой страх и риск решил проверить ее слова. – Он довольно осклабился и с насмешкой спросил: – Разочарованы?

– Нисколько, – не дал порадоваться сержанту Люциус. – Но позвольте узнать ваше имя.

– Городской гвардии сержант Павел, – в знак уважения смелости священника представился тот, и только после этого официально объявил: – Именем его величества Карла II Стюарта, – короля Англии, Шотландии и Ирландии, – я вас арестую.

Радость мелькнула при этих словах в глазах миссис Скин, и архидьякон заметил, что они оставались сухими: женщина не пролила над телом мертвого ребенка ни единой слезинки.

***

Утром 3-его июля 1666 года весть о гибели Томаса и об аресте архидьякона облетела весь Лондон, а смерть Мортимера в общей картине происходящего осталась не замеченной. Впрочем, даже и труп его не был найден.

Часть третья: Суд

Глава XLI. Предварительное заключение

Архидьякон Собора святого Павла Люциус Флам уже месяц томился узником в одной из тюремных башен грозного Тауэра. Целый месяц прошел со дня его ареста, но теперь, 5 августа 1666 года, следствие по всем пунктам его обвинения подошло к концу, и был назначен день первого судебного заседания. Первого, потому что преступлений архидьякона набралось далеко не на одно разбирательство. И даже, найденный при обыске в тайной комнате священника, дневник, не упростил, а, совсем наоборот, усложнил судейскую задачу. Ведь помимо описаний снов и видений, по мнению многих явственно указывающих на душевное расстройство обвиняемого и на которые можно было просто закрыть глаза, в нем упоминались имена некоторых весьма высокопоставленных особ королевства, с умолчанием или оглаской которых все могло оказаться несколько сложнее.

Что же касается самого Люциуса, то пока полицейские и судейские чиновники выбивались из сил в поисках путей обхода возникших в его деле затруднений, он, заключенный в Тауэр, получал все новые и новые заверения в преданности и обещания помощи от своих друзей: епископа, Адама Дэве и семейства Эклипсов. Причем епископ, имевший больше всех оснований упрекнуть архидьякона во лжи и недоверии (впрочем, поначалу он так и сделал и даже на несколько дней обиделся), прочтя любезно предоставленную господином Хувером копию дневника своего друга и, следовательно, ознакомившись с частью его душевных терзаний, первым прочно занял позицию архидьякона и самозабвенно ударился в хлопоты по его спасению. Немаловажной заслугой епископа было уже то, что все преступления священника решили рассматривать не в совокупности, а по отдельности.

– Не волнуйся, Люциус, – говорил прелат во время своих частых наездов в Тауэр. – Весной ты так успешно свел некоторые знакомства, что сейчас можешь ни о чем не тревожиться: мелочами, незаметно, но они уже начали помогать тебе и в нужный момент сыграют свою главную роль.

Впрочем, архидьякон и не думал беспокоиться, ибо другими посетителями Тауэра, постоянно навещавшими здесь Люциуса, были Генри и Анна (само собой детей в эти мрачные казематы они старались не брать). Чета Эклипсов, в отличие от епископа, не имела никаких официальных сведений о ходе расследования и тем более копии дневника архидьякона, однако, вера их в его невиновность или, в худшем случае, надежда на его справедливость была, вследствие своей слепоты, еще более для Люциуса утешительна.

Хуже дело обстояло с третьим другом – констеблем. Тот принялся помогать священнику с тем же усердием, что и епископ, но был гораздо прямолинейнее и зашел к проблеме с другой стороны, напомнив не о друзьях Люциуса, а о нажитых им врагах.

– Бэкингем, впервые после поражения на дуэли, гордо поднял голову, – говорил Дэве, весьма предусмотрительно этим обстоятельством озаботившийся. – А, кроме того, говорят еще и о том, что против вас уже готовы дать показания несколько свидетелей, имена которых в интересах следствия не разглашаются. И даже епископу, – показал он свою осведомленность в делах священника, – до суда узнать их не удастся.

Действительно, недоброжелателей у архидьякона оказалось предостаточно. И чтобы понять всю серьезность положения, в котором оказался Люциус, стоит лишь упомянуть, что добрые две трети лондонцев, только узнав, будто в келье священника был обнаружен труп двенадцатилетнего мальчика, сразу же настроились против обвиняемого, а оставшаяся треть, если и твердила еще о его невиновности, то скорее просто из духа противоречия первым, нежели по какой-то другой причине. Однако, как бы оно ни было важно, из-за толстых стен Тауэра повлиять на народное мнение Люциус не мог, и потому, вопрос по решению этой проблемы был отложен им до первого заседания суда.

Зато герцог Бэкингем, для встречи с архидьяконом, дожидаться суда не стал. Он заявился в Тауэр за несколько дней до назначенного заседания и с нескрываемым злорадством долго беседовал с Люциусом о его заключении и о том, как абсурдно теперь должен выглядеть повод, когда-то приведший их к дуэли. А впрочем: «беседовал» – это сильно сказано, ибо говорил в основном только герцог; архидьякон же ответил ему лишь однажды:

– Что ж, у вас есть шанс отомстить мне, – сказал он, когда не обращать внимания на колкость и язвительность Бэкингема стало невыносимо.

– Если шанс превратится в реальную возможность, я буду готов, – откликнулся тот, будучи уже раздражен невозмутимостью священника и его невниманием.

После этого одному из них не оставалось ничего иного, кроме как изобразить на лице ничего не значащую ухмылку, а другому, так и не добившемуся удовлетворения в виде разбитого и угнетенного состояния недруга – уйти ни с чем.

***

Итак, все участники предстоящего судилища были готовы. Но архидьякон обвинялся в четырех преступлениях, а, следовательно, и заседаний предполагалось провести не меньше. И для удобства вызова обвиняемого в парламент, коллегии судей которого и было доверено ведение столь тонкого дела, Люциуса было решено поместить поближе к Вестминстерскому дворцу.

Таким образом, 12 августа 1666 года, накануне первого слушания, архидьякон в тяжелой тюремной карете с зарешеченными окнами был перевезен из Тауэра в городскую ратушу, где и должен был находиться под стражей до тех пор, пока ему не будет вынесен окончательный приговор.

***

13 августа 1666 года суд над тем, кого лондонцы до сих пор называли Падшим ангелом, начался.