Текст книги "Flamma"

Глава XVI. Нечестивая проповедь

Как ни странно, отыскать «Отверженных», даже в таком большом городе как Лондон, не составило особого труда. Памятуя о последнем разговоре с Филиппом, закутанный в длинный плащ архидьякон, начал поиски сектантов с Пудинг-лейн; и почти сразу добился успеха. Первый же встречный, коим оказался молодой человек в одежде конюха, в ответ на не вполне обычный вопрос: «о каких-либо странных сходках неподалеку», сообщил ему, что подобные собрания не редки на постоялом дворе «Стар Инн», чья конюшня выходит на эту, – а основной вход на другую, – сторону переулка.

Однако, несмотря на довольно таки подробные указания, Люциусу требовался провожатый в этом мало знакомом ему районе города. И с просьбой оказать ему услугу такого рода он обратился все к тому же молодому груму, но… в ответ услышал слова, заставившие его призадуматься о перипетиях человеческих судеб и ничтожно малом расстоянии эти судьбы разделяющем.

– Прошу извинить меня, сударь, – вежливо отказал конюх архидьякону и, не спуская взволнованных глаз с дома напротив, добавил (или вернее помыслил вслух) собственно то, что так поразило Люциуса: – В это время мисс Жанна Обклэр обычно возвращается с рынка.

– Обклэр?! – сорвалось с губ архидьякона удивленное восклицание.

– Д-да, – протянул молодой человек, столь же удивленно посмотрев на Люциуса; но видимо вспомнив, что это имя (на ряду с именами трех других жертв неизвестного убийцы) сейчас на слуху у всего Лондона, успокоился и вновь перевел взгляд на добротное здание с обильно чадящим дымоходом и деревянной табличкой: «Хлебопекарни Томаса Фаринера».

Вдруг молодой человек затрепетал и весь как будто осунулся: на дальнем конце улицы показалась запряженная мулом телега, а рядом с погонявшим ленивое животное слугой, гордо шагала юная красавица, на премилой головке которой красовался не менее миловидный чепчик служанки из хорошего дома.

«И в самом деле», – подумал Люциус, пряча лицо в тени капюшона, – «она».

Но даже если бы он и не узнал в девушке свою влюбленную прихожанку, по реакции конюха было не сложно догадаться, что это именно та кого они дожидались. С каждым шагом приближающим ее к воротам хлебопекарни, отражаемое в глазах молодого человека чувство, стремительно сменялось другим: трепетное волнение, мимолетная радость, давящее страдание, нечто подобное умилению и вновь страдание чередуемое радостью. С какой-то сверхъестественной чуткостью улавливал архидьякон все оттенки этих чувственных метаморфоз; и с тяжелым сердцем осознавая всю глубину наблюдаемых им переживаний, сам ощущал неимоверную муку… боль… от того, что знал кого! любит эта женщина.

Наконец ворота хлебопекарни затворились за исчезнувшей во внутреннем дворе телегой и людьми ее сопровождавшими. Молодой человек вздохнул.

– Пожалуй, теперь я могу послужить вам провожатым, сударь, – тихо проговорил он; и по некоторым ноткам его голоса Люциус заметил, что тот еще не вполне оправился от впечатления навеянного светлыми грезами о той, которая (пусть даже ему это неизвестно) неравнодушна совсем к другому человеку.

«Неужели он довольствуется только лишь тем, что время от времени видит ее издали?» – искренне изумился архидьякон, – «И не решается даже заговорить с ней?».

А вслух с волнением, незаметным только для витавшего в розовых облаках своих мечтании собеседника, произнес:

– Буду весьма… признателен.

При этом он склонил перед молодым грумом голову: более в знак уважения к чистоте и силе испытываемых этим человеком чувств, нежели из благодарности за его готовность оказать незнакомцу услугу.

***

Молодой человек (его звали Кристофер) проводил архидьякона прямо до входа в «Стар Инн», где они довольно пресно (ибо мысли каждого из них были заняты вещами далекими от настоящего момента) распрощались. Однако заходить внутрь Люциус не торопился; его сокрытый под тенью глубокого капюшона взгляд был устремлен вослед медленно удалявшемуся конюху.

«Как же тяжело мне далось общение с этим человеком, причиной крушения мечтании, надежд и любви которого я невольно мог (и до сих пор могу) стать», – подумал Люциус, действительно чувствовавший себя морально опустошенным. И хоть расставшись с Кристофером, он испытал некоторое облегчение, на то чтобы полностью восстановить душевное равновесие, – столь необходимое ему для предстоящей встречи с «Отверженными», – потребовалось еще какое-то время.

Но вот ладонь архидьякона легла на потертую ручку двери, и уже через мгновение священник исчез в открывшемся за ней темном проеме.

***

Постоялый двор «Стар Инн» – заведение, каких всегда было довольно в любом мало-мальски крупном городе (не говоря уж о столицах, где подобных насчитываются десятки). Однако удачное расположение, достойная репутация и сосредоточие в одном месте столь многих удобств (среди коих: вместительная конюшня, на редкость чистые номера для постояльцев, богатые винные погреба и отменная кухня) делали его предпочтительным в сравнении с большинством пабов, харчевен, таверн и гостиниц Лондона. Представители местной интеллигенции, средней руки чиновники и мелкопоместные дворяне удостаивали сие заведение своим особым признанием и являлись постоянными его посетителями. А состоятельные гости столицы, зачастую останавливаясь именно здесь, при случае даже советовали его знакомым.

Таким образом, громкая слава «Стар Инн’а» распространилась не только за пределы собственных его стен, но и далеко за пределы стен города. И каждый посетитель (пусть не бывавший здесь ранее, но всегда будучи об этом месте наслышан) войдя внутрь сразу же убеждался в соответствии народной молвы тому, что можно было наблюдать в действительности. Просторная светлая зала; ровно расставленные и далеко друг от друга отстоящие столы; свежие скатерти; на удивление хорошо вышколенная прислуга; предупредительно любезный хозяин и приличествующая заведению такого уровня публика – заслуживали только самых лестных отзывов.

И все же, остановившись на пороге этого заведения, Люциус растерялся. Вид господ Хувера, Пипса, Рена и кое-кого из виденных им в Уайтхолле чиновников, восседавших теперь за аккуратно убранными столами «Стар Инн’а», смутил его. А мигом подскочивший к нему хозяин-трактирщик своим услужливым вопросом: «Что угодно его превосходительству?», на минутку даже заставил архидьякона усомниться, верно ли им определено место сектантских сборищ? Но, тут же, вспомнив на сколь обманчивое внешнее впечатление оказывал пока единственный известный ему «Отверженный», Люциус, приглушенным плотной тканью капюшона голосом, произнес:

– Я ищу некоего… – он еще раз внимательно осмотрел залу, – … Мортимера.

И тотчас глаза трактирщика, секунду назад полные самозабвенного радушия, подернулись тенью осторожности и недоверия. Он вперил в посетителя свой напряженный взор, силясь разглядеть лицо незнакомца; но не смог.

– А-а… могу я узнать, кто его спрашивает? – протянул тогда он, нерешительно озираясь на скользящих между столами слуг и кого-то из прохаживающихся по зале гостей, даже не думая как явно показывает этим, что колеблется.

Для Люциуса же этот вопрос, напротив, стал ответом; а поведение трактирщика придало ему уверенности.

«Значит, я пришел туда куда нужно», – решил священник.

Затем он сделал трактирщику знак приблизиться и, слегка наклонившись, чтобы низенький хозяин мог расслышать его шепот, сказал:

– Архидьякон Собора святого Павла – Люциус Флам.

И стоило ему только назвать себя, как чело пораженно вздрогнувшего трактирщика вновь преобразилось: теперь на нем отражалось выражение легкого испуга смешанного с доходившим до подобострастия почтением.

– Простите, магистр, – пробормотал он, отстраняясь на несколько шагов и низко кланяясь закутанной в темный плащ фигуре; а потом, робким жестом приглашая Люциуса следовать за собой, добавил: – Мы давно ожидаем ваше преподобие.

***

Следом за указующим ему путь трактирщиком, Люциус поднялся во второй этаж «Стар Инн’а» и, остановившись возле одной из крайних гостевых комнат, стал свидетелем того, как его провожатый (ничуть не смущаясь присутствием непосвященного) отворил, сокрытую в деревянной обшивке окружающих ее стен, потайную дверцу. Узкий неосвещенный коридор и винтовой спуск со множеством стоптанных ступенек открылись за ней глазам архидьякона. А миновав их, он оказался в полном людьми круглом полуподвальном помещении с довольно высоким плоским потолком.

Еще и раньше гулко отдающийся на лестнице голос доносил до Люциуса отзвуки произносимой здесь нечестивой проповеди. Но только теперь, будучи в непосредственной близости от, стоявшего посреди окружающей толпы, харизматичного проповедника секты, архидьякон смог разобрать в этих отзвуках отчетливую речь… и поразился той грязи, что человеческие уста оказались способны извергнуть.

– Ад, говорите вы? – вопрошал прилично одетый и, по всему видно – вполне благополучный, проповедник у своей весьма многочисленной и разношерстной паствы. – А как вы его себе представляете? Неужели вы думаете, что грешники, действительно горят в огне преисподней мучимые некими чертями и бесами?

Люциус понял, что, должно быть, пропустил значительную часть здесь происходившего, но то, что он еще мог застать, обещало стать кульминацией всего упущенного; а потому, двигаясь за трактирщиком к занавешенной алой портьерой двери в противоположной части помещения, он с неослабевающим вниманием следил за творимым вокруг действием.

– Нет! – продолжал, обладавший сильным и проникновенным голосом, проповедник. – Бога ли такова воля, не знаю, или дьявола, но наш удел – мир, где негодяи и подонки чувствуют себя вольготно и легко, тогда как те, кого мы называем людьми добрыми и честными подвергаются здесь испытаниям… унижениям… страданиям…

Последние слова произносились им с короткими паузами, во время которых он обводил собравшихся своим сверкающим (как показалось архидьякону: алчущим погибели этих душ) взором, прекрасно понимая, что каждый из них пришел сюда задавленный именно этими: «испытаниями… унижениями… страданиями…».

– Почему!? – задал проповедник новый вопрос.

А Люциус смотрел на присутствующую здесь толпу, в которой, с ощущением скребущей сердце скорби, отмечал немалое количество женщин и даже детей. Он проходил рядом с ними и наблюдал как в слабые, безвольные, исстрадавшиеся глаза этих людей, проникала зараза, жадно выслушиваемых ими слов, и яд, наполнявшего эти слова смысла.

– Мир, – чтобы жить хорошо в котором, нужно делать плохо другим, – ни есть ли ад? – тихо проговорил сектант, ибо в воцарившейся тишине даже шепот был бы услышан каждым. – Но это, так же, и чистилище, – после недолгого молчания уже громче добавил он. – Ведь добрые и честные люди, все же, есть среди нас.

Проповедник снова обвел толпу своим фанатичным взглядом.

– Как и все мы – это грешные души, получившие шанс исправиться, – продолжал он свою нечистую проповедь. – Но отринув злобу этого мира проклятых, они ищут искупления в том, что терпят его несправедливость; и в отличие от остальных, – ошибки коих заставляют их вновь и вновь рождаться в этом мире, – они! достойны мира лучшего.

Люциус вздрогнул: наученный общением с Филиппом он понял, что! должна означать эта фраза.

– И наш долг: отделить зерна от плевел, – выспренно провозгласил сектант, начиная подтверждать догадку архидьякона. – Вот только земля больше не годна для посева… и зерна заслуживают лучшей почвы – лучшего мира; а этот… – он выдержал риторическую паузу, – он для нас – для тех, кто хочет хорошо жить здесь… сейчас…

Архидьякон и трактирщик, наконец, добрались до заветной двери.

– Ибо в аду! – все еще раздавалось за их спинами, – хорошо может жить лишь падший.

И эти слова стали последним, что Люциусу довелось услышать из сектантской проповеди. Трактирщик приподнял перед ним тяжелую бархатную портьеру, и священник, толкнув дверь, с поблекшим взором перешел в следующую комнату.

Глава XVII. Падший совет

Помещение, в которое вошел архидьякон, оказалось необычным и немного пугающим: тусклый свет оставлял в непроглядной тьме углы этой уходящей вдаль прямоугольной комнаты; а в освещенном всего лишь дюжиной свечей овале, из предметов мебели, было только четырнадцать, окружающих абсолютно пустое пространство, высоких кресел. Два из них (места в закруглениях этого овала) пустовали, а на двенадцати других, расположились темные, закутанные в какие-то подобия черных хламид, фигуры. Они чем-то походили на архидьякона, вот только лица их скрывались далеко не капюшонами, а бронзовыми масками со зловеще поблескивающими в свете пляшущего свечного огня клювами.

«Чумные врачи», – сразу узнал эти одеяния Люциус, тем не менее, невольно вздрогнув, когда все двенадцать металлических клювов повернулись в его сторону. Однако и не имевший выхода в предыдущей комнате гнев, здесь, – среди бывших коллег архидьякона, – вырвался наружу.

– Так значит, мир есть ад? – грозно вопросил он, сделав пару шагов в направлении совета и обводя всех его членов жестким, почти физически ощутимым, взглядом.

И громкий голос его, в пустом и до сих пор тихом пространстве, отдался таким эхом, что теперь уже настал черед Чумных врачей от неожиданности встрепенуться. Немного жутко было наблюдать, как эта стая огромных черных птиц взволнованно переглядывается, поворачивая друг к другу свои бронзовые клювы; но волнение скоро улеглось.

– Вы слышали речь нашего проповедника, брат, – произнес один из членов совета до странности искаженным маской голосом. – Нам нечего добавить.

Люциус скривил губы; слово «брат» неприятно резануло его слух.

– Магистр? – с презрением проговорил он, через плечо, взглянув на продолжавшего стоять в дверях трактирщика. – Брат? – тем же тоном добавил он, переводя взор обратно на совет. – Хм…

Чумной врач, сидевший ближе всех к двери, молчаливым жестом отпустил трактирщика; тот, пятясь и кланяясь, вышел. А Люциус тем временем, словно бы и не заметив этого, продолжал:

– Не слишком ли вы поторопились, зачислить меня! в лоно вашей извращенной веры?

Однако стоило трактирщику уйти, как из, тонущего в тени, противоположного конца залы, на свет выступил еще один «Отверженный» – Мортимер. И именно он стал тем, кто ответил на вопрос священника.

– Разве вы еще не поняли Люциус? – чуть насмешливо обратился он к архидьякону; и, усевшись в одно из остававшихся свободными кресло, двумя руками указал на оказавшихся по обе стороны от него Чумных врачей. – Вы были одним из них. И ваше место рядом с ними. – Он улыбнулся. – А впрочем, нет. – И, кивнув вправо, сказал: – доктора… – затем влево: – священники… Вы же, – его взгляд уперся в Люциуса, – врачеватель и тел и душ человеческих. Вы лучший из них. Вот ваше место.

И Мортимер показал на единственное еще не занятое кресло – место, прямо против самого главы «Отверженных». Однако Люциус и не думал садиться в него, наоборот, задрожав всем телом, он сделал несколько шагов вперед…

– Нет! – чуть ни прорычал он.

…и твердой рукой отшвырнув предназначенное ему кресло, решительно двинулся в сторону удивленно вскинувшего брови Мортимера.

– Это они! когда-то были такими как я, – говорил сам себя распалявший архидьякон, откидывая капюшон и с пылающим взором неуклонно приближаясь к сектанту. – И мне больно видеть, как те герои, что рискуя жизнью, помогали пораженным чумой и отчаянием людям, теперь несут и проповедуют столь же гнетущее отчаяние сами. – Он широким жестом обвел всех, скрывающихся под масками, Чумных врачей: – Не они ли (не смотря на свои ужасающие одеяния) олицетворяли то бескорыстное добро, чистоту и сострадание, какие вы! – архидьякон ткнул своим длинным тонким пальцем в направлении Мортимера, – низводите до ранга нашим миром недостойных и стремитесь, – он с едким сарказмом усмехнулся, – «освободить»?

С такими речами Люциус дошел уже до самой середины освещенного овала, но властный взмах Мортимера заставил его остановиться.

– Судя по вашему настрою и прежнему опыту нашего общения, – сдерживая легкое раздражение проговорил «Отверженный», – особого желания прислушаться к словам проповеди и ко мне лично, вы не испытываете; что ж… – он нервно сжал губы, – тогда послушайте ИХ!

Темные балахоны беспокойно зашевелились, услыхав сей призыв Мортимера; один из Чумных врачей поднялся с места и, словно тень, скользнув к архидьякону, заговорил:

– Они шептали: «За что?!», но Чума не щадила их.

Другой голос из-под бронзового клюва прохрипел уже справа от Люциуса:

– Они взывали к Богу: «Сбереги наши семьи!», но и те забирала безжалостная погибель.

Третий сектант пугающе бесшумно подплыл слева:

– Сколько чудесных, незлобивых исповедей вы слышали от людей кротких и чистых, но… обреченных?

А из-за спины, архидьякон услышал, пронзающий слух, свистящий шепот:

– Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас.

Эти слова, эти воспоминания, эти исковерканные бронзовыми клювами голоса: их треск, свист, хрип и шипение… у архидьякона закружилась голова. А на смену четверке вернувшихся на свои места Чумных врачей, к Люциусу приблизилось четверо других.

– Из окон богатых карет доносилось облегченное: «Уф!.. Я, было, струхнул, что буду наказан за свои грехи», – говорил один из вновь окруживших архидьякона сектантов.

– А сколь серьезно звучали отклики сидящих рядом жен и детей: «Поделом бы тебе!», – подхватывал другой «Отверженный».

– Сколько постыдных тайн и мыслей читали вы тогда на лицах покидавших город нечестных купцов, избалованных дворян и продажных чиновников? – спрашивал третий.

– Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас, – повторил однажды произнесенную фразу четвертый.

А Люциуса била мелкая дрожь; в нем уже не было ярости, в нем не было даже уверенности… его наполняло лишь смятение. Но и теперь Чумные врачи не оставили архидьякона в покое: шелест черной ткани по каменным плитам пола означал, что и последняя четверка «Отверженных» готова обрушить на Люциуса порцию, накопившейся в них за время Великой Лондонской Чумы, желчи.

– Чума стала для нас знаком божьим.

– Она показала нам суть этого несправедливого и жестокого мира.

– Ибо выживали в нем лишь те, кого наши прежние взгляды считали этого недостойными. А достойные?..

– Нам проще верить, что они… «освобождались».

Люциус в полной растерянности старался поймать взгляд хоть кого-то из Чумных врачей, чтобы прочесть в нем опровержение их же собственным словам; но в прорезях бронзовых масок он находил лишь пустоту.

– Но я выжил, – опуская голову, пробормотал архидьякон.

– И вы убийца, – прозвучал вполне предсказуемый ответ.

– Вы! выжили, – надеясь обратиться к светлому прошлому Чумных врачей, добавил Люциус.

– И кто мы теперь?! – холодно отозвались те.

А Мортимер смотрел на Люциуса и наслаждался его растерянностью. Он видел, что если архидьякон до сих пор не склонился под тяжестью предложенных ему сектой новых воззрений, то, по крайней мере, собственные его убеждения были, несомненно, поколеблены.

– Итак, Люциус, займете ли вы среди нас свое место? – спросил лидер «Отверженных», почти не сомневаясь в том, что архидьякон, наконец, сдастся.

Но тот, все же, не торопился с ответом; он медленно повернулся к выходу, и едва заметная улыбка мелькнула на его губах при виде отброшенного им и теперь неприглядно лежавшего за границами освещенного овала кресла.

– Нет, – твердо сказал он, вновь оборачиваясь к сектанту. – Я привязан к «Отверженным» и прекрасно осознаю это, но…

Тлеющий в глазах архидьякона огонек насторожил Мортимера

– …не отрекаясь от секты, вступать в ваш совет я, тем не менее, отказываюсь.

При этих словах глава «Отверженных» судорожно сжал подлокотники и, сверля Люциуса взглядом, приподнялся со своего места.

– Что?! – переспросил он, задыхаясь от ярости.

И Люциус понял, что угадал верно: он был нужен не всем «Отверженным», а одному только Мортимеру. Зачем?.. почему?.. какие цели преследовал этот человек?.. – архидьякону не было известно, но возможность нарушить его планы стоило использовать. Вот только и Люциусу, и Мортимеру, и всем двенадцати Чумным врачам было ясно, какая у подобной возможности должна быть цена.

– Вы понимаете, что это значит? – поинтересовался один из сектантов, пока остальные, шепча, переглядывались.

– Да, – вызывающе просто ответил архидьякон.

Мортимер побледнел и стал покусывать губы, а Чумные врачи вновь зашептались, поворачивая друг к другу клювы своих бронзовых масок.

– Что ж, – произнес, наконец, один из них, – в таком случае вы должны пройти обряд посвящения и… – он замялся и замолчал, поймав на себе отнюдь не доброжелательный взор Мортимера.

– …мы больше не потревожим вас, – продолжил за него другой. – Возвращайтесь в Собор святого Павла: мы сообщим вам об испытании позже, но… вы уже знаете, каким оно будет.

Люциус спокойно кивнул; он старался не думать о будущем. Однако глава «Отверженных» не желал так просто отпускать его.

– Нет! – не своим голосом возразил он, вставая. – Господин Флам явил нам свое падение, прежде! чем ему было сделано предложение. Да и знает его преподобие о нас теперь гораздо больше, нежели другие (в том числе уже посвященные) члены общества. А посему я настаиваю на том, чтобы испытание его преподобия было серьезнее, чем у нас обычно принято.

Мортимер обвел присутствующих почти властным взглядом, и Чумные врачи покорно склонили перед ним головы.

– Например, – теперь сектант смотрел только на архидьякона, – Ребекка Эклипс.

Это имя было произнесено с таким жестоким выражением, что у архидьякона, никогда ранее его не слыхавшего, по непонятной причине сжалось сердце. И как оказалось не у него одного.

– Ребенок!? – вырвалось изумленное восклицание сразу у нескольких Чумных врачей.

Люциус вздрогнул; и даже среди падших поднялся ропот недовольства и осуждения. Но Мортимер властным жестом прервал гомон своей стаи.

– Если его преосвященство справится с данным ему испытанием, я отпущу его, – не терпящим возражений тоном сказал он, – если же нет – займет место в совете.

Архидьякон, – которого не устраивало ни то, ни другое, – осмотрелся в поисках хоть какой-то поддержки; но в отличие от него, Чумных врачей поставленные Мортимером условия удовлетворяли вполне.

– Да будет так, – выразил их общее мнение, раздавшийся в тишине одинокий голос.

Архидьякон еще раз осмотрелся.

– Странно… – проговорил он, – готов был поклясться, что раньше под этими масками были человеческие лица, – и резко повернувшись к двери, раздраженно бросил: – теперь я не возьмусь этого утверждать.