Текст книги "Flamma"

Глава XLII. Первое слушание

Убийство Томаса Скина, в глазах общественности, казалось самым явным преступлением из всех приписываемых архидьякону и, к тому же, не было упомянуто им в своем дневнике. Поэтому коллегией судей парламента было решено начать рассмотрение дел Люциуса Флама именно с этого. Они, по вполне понятным причинам, надеялись легко осудить священника и, не касаясь более щекотливых и запутанных дел, вынести ему единственно возможный в такой ситуации приговор – казнь.

– Скверное дело, – понимая всю важность предстоящего слушания, шепнули Люциусу констебль и епископ, когда того под стражей ввели в зал суда Вестминстерского дворца. – Здесь нам не стоит рассчитывать на поддержку – все зависит только от нас.

Но архидьякон только печально ухмыльнулся.

– Меня не приговорят, – уверенно ответил он. – Не сегодня. Ибо я хочу ответить за все свои преступления.

***

Судебный зал Вестминстерского дворца в этот день был полон с самого утра. Стороны, представляющие обвинение и защиту, расположились друг против друга в самой нижней части помещения; на площадке повыше, в специально приготовленные кресла, расселись представители аристократии, среди коих можно было заметить и герцога Бэкингема; а на самой галерке толклись, продолжавшие прибывать, горожане, в толпе которых пару раз мелькнули лица Генри и Анны Эклипсов. До сих пор пустовало лишь возвышение с двенадцатью местами для коллегии судей и еще одним для их председателя. Но вот, в пышных, щедро напудренных белых париках и просторных черных мантиях, появились и они.

Процесс начался с представления сторон.

– Истец – миссис Скин, обвиняет архидьякона Собора святого Павла – господина Люциуса Флама, в убийстве ее приемного сына Томаса, – объявил судебный глашатай; после чего громко зачитал присутствующим суть обвинения: – Вечером 2 июля сего года миссис Скин посетила начальника полиции Сити – господина Хувера, в его доме и заявила об убийстве своего приемыша священником из Собора. Гвардии сержант Павел, прибывший вместе с миссис Скин в храм с целью проверить ее показания, обнаружил в келье священника потайное помещение, где и в самом деле находился изуродованный труп двенадцатилетнего мальчика.

Народные массы при этих словах возмущенно всколыхнулись, а кое-кто не преминул даже бросить в адрес архидьякона проклятье. Председатель суда, поверх водруженного на нос пенсне, тут же взглянул на священника, дабы увидеть его реакцию на проявленную толпой враждебность, но тот был абсолютно спокоен: в задних рядах горожан он увидел лицо Генри Эклипса, и заметил мелькнувшую на его губах недоверчивую улыбку.

– За сим основанием, – перекрывая своим голосом гомон толпы, продолжал тем временем глашатай, – вышеназванный священник был арестован и под стражей препровожден в Тауэр, где и дожидался суда, пред справедливостью коего предстает сегодня в качестве обвиняемого.

В зале стало заметно тише, и председатель предоставил слово адвокату миссис Скин.

– Благодарю вас, ваша честь, но нам больше нечего добавить, – сказал молодой юрист, вышедший на середину предназначенной для дебатов площадки. – Всё точно и по существу только что возвестил нам всем глашатай правосудия; от себя же я добавлю лишь то, что двенадцать погибшему Томасу исполнилось бы только через месяц.

Краткая речь адвоката была полна театрального пафоса, но несмотря на это (а может быть – благодаря этому) произвела на присутствующих сильное впечатление и настроила без того уже предвзятую публику против архидьякона. Так что голос председателя суда, предоставлявшего слово для ответа защите, потонул в новом всплеске народного гомона.

– Хотите, что-либо возразить? – спросил судья; но только те, к кому собственно и обращался этот вопрос, сумели его расслышать.

– Возразить? – громко переспросил епископ, голосом своим и взглядом заставляя всех умолкнуть. – Нет, ваша честь. Всё сказанное здесь – истинная правда.

Услышать такое со стороны защиты, когда на весах Фемиды находились жизнь и смерть обвиняемого, было, по меньшей мере, неожиданно, и все присутствующие с любопытством воззрились на прелата, ожидая, что же тот скажет дальше.

– Однако, – продолжил епископ, – я хочу заметить, что ни глашатай, ни обвинение, ни словом не обмолвились о двух немаловажных фактах. Во-первых: Томас был смертельно болен чумой. А во-вторых: с просьбой его вылечить, к моему другу Люциусу миссис Скин обратилась сама.

В зале суда ненадолго повисло молчание. Коллегия судей смущенно, а обвинение – растерянно, переглядывались между собой, и даже горожане, словно бы только сейчас обнаружившие на стороне обвиняемого епископа и констебля, призадумались:

«Стали бы такие люди защищать виновного?».

Однако в глазах их все еще сквозило неверие: уж больно очевидной казалась до сих пор вина Люциуса, чтобы вот так сразу сменить точку зрения.

Тем временем Дэве уже присоединился к епископу на площадке для дебатов.

– Не правда ли, Павел, – обращаясь к присутствующему в страже архидьякона сержанту, спросил он, – что в комнате, где вами было обнаружено тело Томаса Скина, находились различные флаконы? Может быть склянки?.. с лекарствами…

– Протестую, ваша честь, – выскочил на площадку адвокат обвинения. – Защита задает свидетелю наводящие вопросы.

Но не успел председатель суда отреагировать на протест, как под высокими сводами залы Вестминстерского дворца, уже звучал ответ Павла.

– Да, – говорил честный сержант. – Не знаю, с лекарствами ли, но там было предостаточно стеклянной тары и еще, если мне не изменяет память, бронзовая маска чумного врача. Но… кроме того, – почтительно глядя на констебля и с сожалением пожимая плечами, добавил Павел, – там был и окровавленный нож.

– А на теле мальчика, – быстро поинтересовался епископ, не давая адвокату защиты повторить свои протест, – не видели ли вы черных язв, гнойных нарывов или чего-то подобного?

– Видел, ваше преосвященство. И многие из них были вскрыты; возможно, – сержант снова пожал плечами, но теперь этот жест выражал лишь его неуверенность, – упомянутым мною кинжалом.

Эти показания стали ключевым моментом заседания по делу гибели Томаса Скина. Они еще не склонили мнение лондонцев в пользу архидьякона, но зато напрочь искоренили былую предвзятость. Судьи почувствовали, что жертва уходит у них из рук, и председатель, взирая на почти равнодушного к происходящему архидьякона, решился на шаг, который в данной ситуации можно было с полным основанием назвать: «ход конем».

– Господин Флам, признаете ли вы себя виновным? – громовым голосом спросил он.

Всё вокруг стихло. Многие даже затаили дыхание в ожидание ответа священника. И он не заставил себя ждать.

– Да, ваша честь, – просто сказал архидьякон ко всеобщему удивлению.

Новая минута молчания и скорый взрыв недоуменных голосов, стали на эти слова откликом.

– Что?! – опешил епископ.

– Одумайтесь! – воскликнул констебль.

Но Люциус уверенно и твердо поднял вверх руку, призывая всех к тишине.

– Вы не верите в это? – горько усмехнувшись, проговорил он, когда народ несколько успокоился. – А, тем не менее, в это верят столь многие, что я, пожалуй, готов поверить в это сам. Кто, если не убийца мог видеть столько смертей, находиться так близко от стольких умирающих, принимать последнее издыхание стольких несчастных? А холодное спокойствие при виде боли и страданий? Я считал это своим докторским профессионализмом и священнической выдержкой, а то была просто… жестокость.

По мере того как Люциус говорил это, на лицах простых лондонцев возникали следы угрызений совести, будто только сейчас они начали вспоминать, что перед ними находится не просто обвиняемый, а священник и врач – человек, долгие годы лечивший больных и отпевавший души мертвых; человек, который всегда старался им помочь, и пусть у него не всегда получалось, до сих пор его за это никто не винил, ибо был благодарен ему уже за попытку и предоставленную надежду. Кроме того, речь священника была полна такой неподдельной печали, что даже проникнутый ею адвокат обвинения, которому было выгодно услышать в словах архидьякона признание его вины, сдался. Он поклонился всем троим своим оппонентам и, не говоря ни слова, вернулся на свое место.

Однако судейская коллегия не спешила оправдать священника, наоборот, судьи, в отличие от обвинителя, решили выжать из этой ситуации максимум.

– Суд признает вас… – начал, было, председатель, но взрыв голосов переметнувшегося на сторону архидьякона народа не дал ему вынести свой вердикт. В зале Вестминстерского дворца назревала буря. И в момент до предела накалившихся страстей, вдруг послышался чей-то голос:

– Почтенная коллегия судей, позвольте мне высказать, пожалуй, общее мнение всех здесь присутствующих.

Председатель суда с трудом отыскал в галдящем людском беспорядке произнесшего эту просьбу и, бешеным стуком молоточка по столу заставив присутствующих притихнуть, сказал:

– Мы вас слушаем, герцог. Говорите.

И действительно, к вящему удивлению Дэве и епископа, слово взял Бэкингем.

– Смерть Томаса Скина, – начал он, подходя к перегородке отделяющей аристократические ряды от площадки для дебатов, – как выяснилось, не столь однозначна, как это казалось вначале, а посему, я настаиваю (и думаю, меня многие поддержат) на том, чтобы отложить рассмотрение данного дела на более поздний срок, дабы произвести дополнительное расследование, а также проконсультироваться с лондонскими врачами.

И Бэкингем не ошибся: его поддержали многие. Даже епископ с констеблем, не ожидавшие поддержки со стороны того, кого они причисляли к стану противника, все же искренне порадовались ей. Немудрено, ведь решение предложенное герцогом устраивало всех, кроме разве что судей, потому как во время отсрочки им придется заняться другими преступлениями Люциуса. Но как бы судьям не хотелось этого избежать, они, все же, признали свое поражение.

– Заседание суда по рассмотрению дела о гибели Томаса Скина переносится на 20 августа, – объявил председатель, ударом молоточка подтверждая свое решение.

***

Бэкингем покинул залу суда первым, чему епископ и Дэве несказанно огорчились. Они хотели выразить герцогу свою благодарность за своевременное и полезное вмешательство на суде, хоть и недоумевали о подвигнувших его на это причинах. Один только Люциус заметил как во время заседания, – за минуту перед тем как его светлость взял слово, – к нему подошел некий человек с лицом полностью сокрытым тенью глубокого капюшона и, шепнув что-то на ухо, передал книгу в переплете из темной ткани. А, спустя полчаса после завершения суда, когда архидьякона выводили по опустевшей галерее Вестминстерского дворца, дабы посадить его в тюремную карету и отправить обратно в ратушу, он, выглянув в окно, увидел в дали мчавшегося от города в сторону Кентербери всадника, очень похожего на герцога… и губы Люциуса тронула чуть заметная улыбка.

Глава XLIII. Дело об убийстве Алджернона Пичера

Следующее заседание суда, которое должно было состояться уже 14 августа, было посвящено делу об убийстве барона Анкепа и обещало стать самым простым для Люциуса, но, пожалуй, наиболее неприятным для судей.

– Сегодня мы можем расслабиться, – говорили констебль и епископ, перед самым началом слушания. – За это преступление в свое время уже с лихвой уплачено.

Действительно, именно памятная дарственная королю являлась гарантией оправдательного приговора для архидьякона и нескольких тревожных мгновений для судейской коллегии, членами которой, дабы исключить всякую возможность связи этого дела с именем его величества, было решено провести слушание за закрытыми дверями.

Впрочем, горожане не особенно расстроились невозможности поприсутствовать на заседании: результат его по этому делу был заранее известен всем. Задачей суда было лишь придать этому результату официальный характер, опять же, с умолчанием августейшего имени. Поэтому состав суда в этот день был поистине уникален: на заседании не было ни представителей обвинения, ни свидетелей сторон, ни даже зрителей. Только дюжина присяжных во главе со своим председателем, обвиняемый с двумя защитниками и сержант Павел в качестве его конвоира находились 14 августа в огромной зале Вестминстерского дворца.

– Люциусу Фламу, – архидьякону Собора святого Павла, вменяется в вину убийство Алджернона Пичера – барона Анкеп, являющегося к тому же подсудимому по отцовской линии дядей, – зачитал обвинение, за отсутствием глашатая, сам председатель суда и, обращаясь к Люциусу, спросил: – Что вы можете сказать на это?

– Лишь то, что не хочу возвращаться к воспоминаниям о том вечере, – отозвался тот.

– Но позвольте… – вскинулся председатель судейской коллегии, недовольный таким ответом; однако архидьякон прервал его.

– Вы мои судьи и всё, что может послужить основанием для вашего суда, есть в моем дневнике, – твердо сказал он. – Судите меня. Я же себя уже осудил.

Эти слова заставили всю дюжину присяжных нахмуриться, но возразить было нечего: события 13 февраля в записях архидьякона представали очень подробно, и этого действительно было достаточно для вынесения смертного приговора, но…

– Что ж, давайте будем откровенны, – со вздохом предложил председатель. – Единственным весомым доказательством вашей вины в этом деле служит эта тетрадь, – он указующим жестом возложил руку на дневник архидьякона. – Однако в ней также упоминается имя одной очень значительной особы в такой ситуации, которая может быть весьма дурно истолкована, если обнаружить ее связь с собственно вашим преступлением.

Председатель на мгновение умолк, чтобы обвести взглядом присутствующих и, убедившись в том, что они не против принявшего такой доверительный оборот заседания, продолжил:

– Все копии дневника, имеющиеся в распоряжении суда, снимались с пропуском этой его части, но оригинал… он вызывает у нас опасения и представляет собой некоторое затруднение, а посему, я не вижу иного выхода, кроме как…

Председатель поднялся с высокого кресла и с тетрадью архидьякона в руках направился к висевшему на стене факелу. Абсолютное молчание сопровождало все его действия и уже через несколько минут единственный экземпляр дневника, описывающий обсуждаемое преступление священника и следующее за ним королевское торжество в Уайтхолле, был сожжен прямо в зале суда.

– Забудьте о том, что здесь произошло, – возвращаясь на свое место и бросая на всех присутствующих поверх своего неизменного пенсне многозначительный взор, посоветовал председатель. – Наш вердикт по делу об убийстве барона Анкеп, – он ударил молотком по столу, – несчастный случай.

– Ввиду отсутствия доказательств обратного, – иронично прошептал Павел, подходя к Люциусу, дабы отвести его в ратушу.

Глава XLIV. Обклэр

График судебных заседаний по делам Люциуса оказался очень плотным, и уже через день, – то есть 16 августа 1666 года, – должно было состояться третье за четыре дня слушание.

На очереди встало дело о гибели Маркоса Обклэра и лондонцы, не допущенные на предыдущее заседание, ждали его с нетерпением. Неудивительно поэтому, что на третьем по счету слушании в судебной зале Вестминстерского дворца собралась толпа еще большая, нежели присутствовала на первом. Особенно заметным было увеличение интереса к делам архидьякона со стороны представителей элиты столичного света: не их величеств короля с королевой, разумеется, но поговаривали, что на заседание инкогнито явился сам принц Джеймс. Что же до великосветских персон присутствующих открыто, то особое внимание привлекала к себе миссис Барбара Палмер.

Фаворитка Карла I, сопровождаемая довольно таки внушительной свитой, прибыла в зал суда как раз к началу слушания, и даже прервала своим появлением, приступившего было к чтению обвинения, глашатая. Впрочем, суд предоставил высокой гостье и пришедшим с ней дворянам рассесться в аристократических рядах и только после этого позволил глашатаю продолжить.

– Люциус Флам – архидьякон Собора святого Павла, на основании найденных в его келье записей и свидетельских показаний обвиняется в убийстве мэтра Маркоса Обклэра, – повторил тот.

Далее, в подтверждение первой части обвинения, присутствующим во всеуслышание были зачитаны отрывки из копии дневника подсудимого, в которых он описывал события произошедшие вечером 22 февраля на берегу Флит. Однако на стороне защиты во время этого чтения обсуждалась совсем иная проблема.

– Значит, это правда, – шепнул Дэве на ухо Люциусу, обращая его внимание на вторую половину слов обвинения. – Они все-таки нашли свидетеля.

– В таком случае, – так же, шепотом, ответил ничуть не обеспокоившийся архидьякон, – им должен быть кто-то из «Отверженных».

– Что ж, – неопределенно выдохнул слышавший их тихий разговор епископ, – это, наверное, еще не самое страшное.

Тем временем глашатай фразой Люциуса: «Я не жалею об этом», закончил чтение его дневника.

– Вам есть, что сказать на это? – спросил председатель у архидьякона.

– Нет, ваша честь, – спокойно отозвался тот. – Все было именно так; и я подтверждаю, что это действительно мои записи.

– Хорошо, – сказал председатель, собираясь приступить к следующему пункту обвинения.

– Однако, – неожиданно вставил Люциус, – у меня есть, что к ним добавить.

Судья вновь обернулся к священнику и, будучи весьма заинтригован, жестом предложил ему продолжить.

– Все что произошло тогда, и было прочитано сейчас, – сказал архидьякон, – есть всего лишь часть испытания, которому подвергли упомянутых в моих записях людей так называемые «Отверженные».

Члены судейской коллегии призадумались над этими словами: из той части дневника, что была сожжена двумя днями ранее, им, в отличие от большинства присутствующих, было известно, кое-что из того о чем говорил Люциус.

– Вы хотите сказать, – спросил, наконец, председатель, – что некая секта, воспользовавшись слабостями или затруднительным положением этих людей, предложила им… убить друг друга?

– Да, – подтвердил священник. – Хм… – теперь настала очередь задуматься ему, – и ведь не приказали, а именно предложили: поскольку, какими бы низкими и бесчеловечными ни были замыслы «Отверженных», так жестоко столкнувших судьбы Филиппа и Маркоса, они оставили этим людям возможность выбора. И пусть по большому счету это выбор между смертью и вечно горящим на душе клеймом убийцы – он у них все же был.

Архидьякон на мгновение умолк и окинул взглядом всех собравшихся в зале суда.

– И своим примером Филипп (проблемы которого показались мне гораздо более серьезными нежели мелкие бытовые неурядицы Маркоса) доказал, что и оказавшись пред подобной дилеммой можно принять правильное решение… даже если оно означает смерть, – продолжил священник. – Чужую жизнь – жизнь незнакомца, Вимер поставил выше своей собственной… такой поступок достоин восхищения… такой человек был достоин жить. А Обклэр?.. Он разочаровал меня. И я записал в дневнике, что не жалею о его гибели, потому как благодаря ей, жизнь человека, который оказался лучше чем он, была в безопасности.

Архидьякон снова затих, но продолжали молчать и все остальные. Слова священника произвели на окружающих не малое впечатление, после них прозвучавшие ранее записи архидьякона представлялись уже совсем иначе. Особенно для тех, кто знал об «Отверженных» не понаслышке, и пусть таковых было меньшинство, их внутреннее состояние внесло весомый вклад в общее настроение подавленности, словно чувство вины за смерть Обклэра было испытано в этот миг не подсудимым, но присутствующим на суде народом. Однако, как оказалось, не всем: чуть в стороне от площадки для прений показался человек скрывающий свое лицо капюшоном. Именно он на первом заседании шепнул что-то герцогу Бэкингему, прежде чем тот потребовал у суда отсрочки по делу Томаса Скина; тогда (по крайней мере, так казалось) этот человек сыграл на руку Люциусу, но сейчас, он сопровождал мисс Жанну Обклэр.

– Все это ложь, ваша честь, – произнесла девушка, выходя на самое видное место судебной залы.

Председатель суда, было, удивленно воззрился на юную особу, но подоспевший секретарь быстро шепнул ему что-то на ухо.

– Что ж, – кивнул председатель, – послушаем свидетеля.

– Вы были правы, – шепнул тем временем епископу резко озаботившийся ситуацией Люциус. – Лжесвидетельство простого сектанта, в сравнении с местью отвергнутой женщины – было бы для меня не самым страшным. А теперь я боюсь.

***

Жанна говорила долго, говорила красноречиво, естественно, и она… лгала. Она рассказала суду, будто подсудимый священник был знаком с ее братом задолго до описанного вечера, что у них были, мягко говоря, натянутые отношения, что накануне свершившегося преступления они серьезно повздорили. При этом она тщательно обходила предысторию отношений Люциуса с Маркосом, причину их напряженности и предмет ссоры, ибо всего этого не было. Девушка умело упускала эти подробности, заменяя их всхлипываниями в уголок платка и другими ужимками скорбящей и отчаявшейся женщины.

И надо признать лицемерие Жанны было весьма убедительным, а ее слезы покоряющими: мало кто не проникся к молодой девушке участием. Только женская половина присутствующих уловила, что в словах Жанны над сожалением о погибшем брате преобладает страстное желание обвинить в его убийстве архидьякона. И на беду девушки в зале оказалась женщина достаточно знатная и достаточно осведомленная, чтобы вмешаться в течение судебного процесса.

Леди Палмер, слушая Жанну и подспудно наблюдая за архидьяконом, в какой-то момент напряглась, стараясь что-то вспомнить, и вдруг, поражённая некоей догадкой, встрепенулась. Она выразительно взглянула на Люциуса, словно ждала от него подтверждения и тот, сразу поняв содержавшийся в ее глазах вопрос, в ответ на него незамедлительно кивнул: «Да, это она».

– Ваша честь, я прошу слова, – решительно поднялась Барбара с места.

И, не дожидаясь предоставления председателем суда слова, миссис Палмер приступила к рассказу, заставившему Жанну задрожать от ужаса, стыда и ярости, ибо она и не предполагала, что зазвучавшая в тот момент под сводами Вестминстерского дворца история могла быть известна кому-то кроме ее самой и Люциуса. Но, тем не менее, рассказ о ее любви к священнику, о признании и не нашедшем взаимности светлом чувстве теперь становился достоянием общественности, мнение которой тут, же разделилось. Для одних вмешательство леди Палмер стало не вызывающим сомнений откровением; среди других же, – не веривших ей, – нашлись и такие, коих толпа, судя по всему, опьянила – притупила их понятия стыда и совести настолько, что они вслух посмели произнести: «Как можно верить женщине, которая будучи замужем разделяет ложе не с богом данным супругом?».

Судейская коллегия разом затрепетала, боясь, как бы фаворитка не пожаловалась королю на подобную дерзость, допущенную в их присутствии; но Барбара к счастью пропустила это замечание мимо ушей: в тот самый миг она задавала Жанне вопрос, острым лезвием скользнувший по ее ране.

– Ведь ты любила его? Почему же теперь оговариваешь?

Девушку буквально затрясло от давно сдерживаемой в себе обиды.

– Потому что мне больно! – наконец сорвавшись, закричала она Барбаре, окончательно развеивая этим свою ложь и подтверждая правдивость оппонентки. – Невыносимо больно с того самого дня как я узнала правду. Ты когда-нибудь испытывала чувство, будто душа и сердце вот-вот растерзают сами себя в клочья? – сверкая глазами, поинтересовалась она у леди Палмер. – Нет? А у меня в тот вечер была истерика: я захлебывалась слезами, я… задыхалась…

Девушка сорвалась, словно ей вновь не хватало дыхания.

– От гнева, – воспользовавшись этой паузой, вставила леди Палмер. – И ты решила отомстить.

– Тебе не понять меня, фаворитка, – бросив на Барбару последний, полный действительно непонятных для нее чувств взгляд, сказала Жанна. – Ты не знала той пылающей боли, терпению которой предпочтительнее кажется смерть.

И раскрасневшаяся от слез девушка, пряча заплаканное лицо под шелком носового платка и собственных ладоней, быстро засеменила к выходу. И пусть лжесвидетельство на суде – преступление, ни у кого не возникло даже и мысли задержать Жанну: перед горем этой женщины, подвигнувшим ее на такое! расступились все.

А когда Жанна ушла, на ее место в центре залы выступил Дэве, ободренный поддержкой леди Палмер и открытыми ею новыми обстоятельствами.

– Из всего этого следует, – громко заговорил констебль, – что вследствие личных мотивов свидетель является заинтересованным в неблагополучном для подсудимого исходе дела и ее показания не могут быть признаны непредвзятыми.

– Следовательно, в решении суда они учитываться не должны, – продолжил за него сам председатель суда и, обратившись к подсудимому, спросил: – Вы хотите что-нибудь добавить?

Люциус отрицательно мотнул головой.

– В тот вечер я не убивал Маркоса, – в абсолютной тишине резюмировал он все сказанное ранее. – В тот вечер, я спасал Филиппа.

***

Судьи совещались довольно долго, но наконец, председатель, стукнув молотком по столу, встал.

– Невиновен, – провозгласил он. И, никак не пояснив своего решения, вышел.