Текст книги "Flamma"

Глава XXXVII. Злой гений

Вопреки высказанному констеблем общественному мнению аудиенции с Мортимером всегда достигались Люциусом с завидной простотой. Впрочем, возможно именно потому, что этого хотел сам «Отверженный», но, как бы то ни было, факт оставался фактом и сразу после расставания с Дэве архидьякон поспешил воспользоваться своей привилегией беспрепятственного доступа к главе сектантов, чтобы разъяснить у него некоторые вопросы касательно добытых констеблем сведений.

Люциус застал Мортимера в одной из гостиных «Стар Инн’а», куда священника по первому же его требованию проводил хозяин постоялого двора. И сектант, судя по всему, даже обрадовался визиту архидьякона: он, улыбаясь, двинулся ему на встречу и со всевозможными изъявлениями радушия, гостеприимным жестом пригласил его усаживаться в кресло.

– Вы сказали, что случай с Филиппом и Маркосом был моим испытанием, – не откладывая и не давая отвлечь себя столь почетным приемом, сразу приступил к делу Люциус. – А оказалось, что оно началось еще раньше – с моего дяди.

– Не совсем, – протянул в ответ «Отверженный», неторопливо возвращаясь на свое место.

Люциус иронично ухмыльнулся неопределенности этих слов Мортимера.

– Вы заставили его поставить на письме печать, – жестко напомнил ему он.

– Не заставили, а уговорили, – тут же отозвался сектант, даже не прося уточнить, о каком собственно письме идет речь; и, пожав плечами, добавил: – То был всего лишь еще один чужой выбор, повлиявший на вашу судьбу.

Очевидно, сказав это, «Отверженный» посчитал вопрос исчерпанным, потому как замолчал и выжидающе посмотрел на Люциуса готовый продолжить разговор на другие темы. Однако архидьякон не был удовлетворен сказанным и так же выжидающе взирал на Мортимера. Сектант вздохнул.

– Видите ли, – приступил он к пояснению, – письмо, как и ваш визит к больному кожевнику Скину, должно было только показать вам боль и несправедливость нашего мира и подготовить к испытанию выбора между Вимером и Обклэром. Что же до барона Анкепа… – Мортимер вновь пожал плечами, – мы даже не предполагали, что он пойдет к вам извиняться за свою пьяную шутку и к чему это его намерение приведет. Однако, признаюсь, всё было очень кстати. Как и недавняя смерть вашего знакомца Кристофера. – Сектант злорадно ухмыльнулся. – Я ведь говорил, что он будет несчастен.

Архидьякон слушал «Отверженного» и не сводил с него полного чувством омерзения взгляда. Он не понимал, как человек может так просто и с таким удовольствием говорить о смерти других людей, одна из которых, к тому же, в его речах оказалась «очень кстати», а другая дала возможность вставить в разговор фразу «я ведь говорил». Притом, что обе эти смерти, как и гибель, других упомянутых им людей, были во многом и на его совести.

Люциус еще раз посмотрел на Мортимера и, наконец, отчаявшись его понять, покачал головой.

– После всего вами сказанного меня интересует лишь одно, – тихо произнес он, но вдруг сорвался на гневный шепот: – Кем вы, черт возьми, себя возомнили, чтобы так жестоко играть человеческими судьбами?

«Отверженный» усмехнулся вырвавшемуся из уст священника упоминанию нечистого и сказал:

– Прежде чем ответить на этот вопрос я хотел бы поведать вам одну легенду.

И не дожидаясь согласия Люциуса ее выслушать, Мортимер приступил к рассказу.

***

«Тысячу и один год назад, – стало быть, в 665-ом, – христианские священники и языческие жрецы по всему свету, не сговариваясь, объявили о том, что не далее как через год в мир явится пылающий грехами семикрылый демон, который ознаменует своим приходом начало заката человечества.

Авторитет веры в те темные времена был весьма высок, и мало кто усомнился в верности рокового предсказания. Однако и паники не возникло, ибо, как вы сейчас, тогдашние служители богов в своем приговоре оставили людям некое подобие надежды – призрачный выбор, возложенный на плечи так называемого Избранного.

Целый год суждено было Избранному скитаться по самым дальним уголкам мира и искать способ предотвратить грядущую трагедию. Он посетил горы Тибета, таинственный Китай, загадочный Египет и легендарные (но еще не нанесенные в те времена на карту) западные континенты, собирая на своем пути крупицы человеческой мудрости. Но, вместе с тем, постигал и их пороки: он видел религиозные войны, смерть из-за любви, любовь из-за денег, награду за зло и возмездие за добро, цену лжи и невостребованную честность. Много хорошего и светлого, а также темного и плохого познал он за время своего путешествия, однако цели своей так и не достиг: никто не мог подсказать, как побороть демона.

Отчаялся Избранный продолжать поиски и решил вернуться на родину. Но на море застигла его свирепая буря. Долго кружили корабль Избранного по вздыбившимся волнам неистовые ветры да, наконец, выбросили на пустынный берег неизвестного острова. Хлипкое суденышко, само собой, разбилось в щепы, и Избранному не оставалось ничего иного кроме как отправиться вглубь острова, где он и наткнулся на весьма мрачную деревушку.

Тихая, безлюдная, с покрытыми мхом и давно заброшенными избами эта деревня очень заинтересовала Избранного. И, желая узнать о судьбе постигшей ее жителей, он устремился к покосившейся, посреди заросшей сорной травой площади, церквушке. Он надеялся отыскать там местные летописи… да собственно и отыскал, однако с разочарованием обнаружил, что причиной приведшей поселение к упадку и вымиранию были не козни демонов и злых духов, а собственные и истинно человеческие алчность, несправедливость, предвзятость и пошлость ее жителей.

Понял тогда Избранный, что «закат человечества» начался задолго до жреческого пророчества и недолжно ему поэтому сбыться. Но лишь подумал он так, разверзлись в храме адовы врата, и, обдав Избранного нестерпимым жаром, предстал перед ним семикрылый демон. Избранный оказался между этим исчадием и выходом из храма. Он выхватил меч и приготовился сразиться с демоном, но тот, не проявив ни капли агрессии, лишь вопросительно указал когтистым пальцем на дверь за спиной Избранного.

«Нужно всего лишь преградить ему путь» – догадался тот, – «… или дать пройти».

Избранный задумался. Он некоторое время смотрел в отражающие человеческие грехи глаза демона и, наконец, решил:

«Человечеству необходим внешний демон – демон соблазнитель и искуситель, который оттенял бы их внутренних и куда более мерзких демонов».

Он опустил меч и отступил в сторону, добровольно впуская в наш мир исчадие ада».

***

Мортимер закончил свой рассказ и словно одержимый каким-то безумием, сверкнув глазами, взглянул на призадумавшегося Люциуса.

– А теперь собственно ответ на ваш вопрос, – страстно проговорил он – Почему бы мне не быть для Лондонцев подобным же демоном? Злом, которое, превосходя собственные человеческие пороки, в сравнении делает их не столь ужасными.

Архидьякон удостоил сектанта взором, каким обычно смотрят на помешанных.

– Вы сумасшедший, – прямо сказал он об этом Мортимеру; но тот будто и не заметил адресованного ему эпитета. Он продолжал.

– Сейчас в Лондоне, как и в той деревеньке из легенды, властвуют несправедливость, предвзятость, пошлость…, – говорил «Отверженный», но архидьякон уже встал с кресла и, не глядя на Мортимера, замотал головой, словно ему надоело, или было попросту противно, выслушивать этого человека.

– Может и так, – сказал он, перебивая – но где-то глубоко под густотой их совокупного мрака тускло поблескивают, подобные Кристоферу и Вимеру, маленькие, незаметные, угнетаемые и пока разрозненные искорки добра и чести. И я верю, настанет день, когда одна из них воспылает настолько ярко, что ее свет прорвет завесу греха и порока и развеет окружающую мглу. – И, направившись к выходу, добавил: – К тому же, без сомнительной помощи «внешнего демона»… хотя нет: даже вопреки ему.

«Отверженный» тоже поднялся со своего места.

– Вот и отлично, – неожиданно резко произнес он. – Но не забывайте, что тогда, демону нужно преградить путь.

И раньше, чем Люциус раздраженный этими словами вышел из гостиной, Мортимер, обуреваемый таким же чувством, скрылся за другой дверью.

Глава XXXVIII. Жертвы

Подошел к концу июнь 1666 года, и для Люциуса настала пора подвести его итоги – весьма, надо признать, неутешительные. Маргарита заранее обещала священнику тяжелый путь познания, но он даже и предположить не мог, что тяжелым окажется не сам процесс, а его результаты.

«Узнать о том, что почти все сколько-нибудь значимые мои поступки, совершенные до болезни, служили какой-то до сих пор неведомой мне цели отвратительнейшего сектанта, было очень тяжело», – писал в своем дневнике архидьякон. – «А осознавать, что столько хороших или, по крайней мере, невинных людей было принесено в жертву этим поступкам для достижения все той же цели – и вовсе невыносимо».

Действительно: Барон Анкеп, Филипп Вимер и Маркос Обклэр, мистер Скин, Кристофер и даже Роза – несли на своих несчастных судьбах темный отпечаток злой воли Мортимера, однако, сколь это ни ужасно, они были всего лишь инструментом, посредством которого «Отверженный» хотел доказать что-то Люциусу. И тот понимал это:

«Как же мне жаль всех этих людей и как жаль, что утешить себя я могу лишь неудачами Мортимера: ведь как он ни старался, ему не удалось завлечь меня в свою секту и навязать мне свои взгляды. Больше того, я сумел уберечь от него семью Эклипс… а впрочем… теперь я уже не удивлюсь и тому, что он не особо усердствовал в их совращении раньше, лишь для того чтобы сделать это в более „подходящий“ момент потом».

И это предположение не было лишено оснований, ведь заключительная фраза брошенная «Отверженным» Люциусу в последней их беседе, несомненно, содержала в себе вызов, а следовательно, опасаться очередных жестоких действий с его стороны и возможно даже скорых смертей действительно стоило.

В виду подобной угрозы, архидьякон помрачнел и с задумчивой медлительностью закрыл тетрадь. Какое-то время он смотрел в пустоту прямо перед собой, а потом его рука скользнула в карман и, все также неторопливо, вынула оттуда небольшого размера предмет.

«У меня осталась еще одна жемчужина, а значит, смерти, так или иначе, не избежать», – подумал Люциус, вытряхнув из кошелька на ладонь темный шарик. – «Обнадеживает лишь то, что она черная и предназначена кому-то плохому. Кому-то?..», – он с холодным блеском в глазах посмотрел на жемчужину, – «а ведь если я захочу, многих несчастий можно будет избежать».

И дабы утвердить себя на некоем только что принятом решении, архидьякон отправился… к Эклипсам. Ему было необходимо увидеть доброту, свет и счастье этой семьи, чтобы боязнь навлечь на них несчастья и причинить им боль навсегда отрезала для него возможность отступить от задуманного.

***

Люциус наведался в квартирку Эклипсов 1-ого июля 1666 года и был сразу же оглушен радостными криками Ребекки и маленького Теодора. Всегда искренние в проявлениях своих чувств дети встретили священника, словно давно не виденного, но горячо любимого родственника, и тем растопили его сердце еще до того, как приветливостью и теплом окружили его их дружелюбные родители.

Чета Эклипс, мягко и шутя, пожурила своих чад за то, что они якобы чуть ни испугали гостя и, отправив их играть в соседнюю комнату, вновь рассыпалась перед архидьяконом в благодарностях за то, что он возвратил в их отчаявшуюся семью великое чудо – этих детей. Умильными взглядами проводили все трое убегавших в детскую счастливо шумных ребятишек, а затем, рассевшись в показавшиеся необычайно уютными кресла, погрузились в простую и неторопливую беседу на беззаботные, отвлеченные темы. С Эклипсами не нужно было ни хитрить, ни притворяться и Люциус получал от такого разговора огромное удовольствие: в нем все было легко и естественно, хотя…

…священник вдруг заметил, что стоит мелькнуть в проеме соседней комнатки одному из детей или просто чуть громче обычного зазвучать ребячьему смеху, как лица Анны и Генри обволакивало облачком беспокойства.

– В чем дело, друзья мои, – устремляя на супругов взор своих проницательных глаз, спросил он.

Анна бегло взглянула на мужа: оба поняли, что имел в виду Люциус.

– К нам снова приходил господин Култ…, – мрачнея, признался Генри.

Архидьякон с силой сжал подлокотник своего кресла. Визит Мортимера кому угодно мог испортить настроение, но сам по себе он не объяснял беспокойства родителей при виде веселья своих детей.

– Он… угрожал вам? – задал новый вопрос священник.

Супруги не ответили, однако по их озабоченному виду становилось ясно, что это действительно так.

Люциус стиснул зубы от распиравшей его ярости и долго ничего не мог сказать. В комнате повисло почти скорбное молчание. И вдруг, разрывая воцарившуюся тишину, раздался, прозвучавший неожиданно громко, стук в дверь. Все присутствующие разом напряглись от некоего суеверного чувства: будто помянув имя черта, накликали на себя его визит. И все же дверь нужно было открыть. Люциус устремился к ней первым, надеясь излить на Мортимера еще неостывший гневный порыв, но на пороге, к огромному его удивлению и ко всеобщему облегчению, оказался констебль Дэве.

Адама в квартире Эклипсов встретили столь же радушно, как и архидьякона, но вот, увидав друг друга, два этих человека несколько растерялись. Впрочем, ненадолго: констебль первым протянул священнику руку, и тот поразился, как искренне и дружески крепко было его пожатие. К тому же новый гость отвлек Генри и Анну от их беспокойных мыслей, и Люциус, будто в благодарность за это, позабыл, что в последний раз они с Дэве расстались в довольно таки прохладной манере.

Как бы то ни было, прерванную беседу продолжили уже вчетвером. Они разговаривали очень долго, и с каждой минутой семья Эклипс становилась архидьякону всё любимее и дороже. Как он и ожидал, в груди его и мыслях постепенно рождался неодолимый страх потерять этот маленький мирок уюта или даже просто омрачить его сияние. За какие-то пару часов Люциус понял, что готов пожертвовать всем, – репутацией, свободой, жизнью, – ради того чтобы эти люди не знали опасений, тревог и тем более реальных несчастий. Он добился того чего хотел – он превратил свой замысел в непоколебимое решение и теперь был готов к его исполнению.

Архидьякон медленно, словно не желая расставаться со столь дружественной обстановкой и обществом, поднялся с кресла и, выражая хозяевам квартиры свое сожаление по поводу необходимости их покинуть, стал прощаться. И странно, но на лицах Генри и Анны при словах расставания отразилось ноющее тоскливое чувство, будто они разлучались с Люциусом… навсегда.

***

Следом за священником распрощался с Эклипсами и Дэве. Он догнал архидьякона еще на лестнице, так что из дома они вышли уже вместе. Люциус возвращался в Собор святого Павла, а констебль, словно чувствуя в нем какую-то напряженность, молча шел рядом.

– Знаете, – вдруг проговорил он, – а ведь те деньги, что вы мне заплатили, я отдал Эклипсам.

Люциус на минутку отвлекся от своих мыслей, и на его лице скользнула тень довольства.

– Хорошо, – просто сказал он.

– Вы предполагали такую возможность? – удивился Дэве, реакции архидьякона.

– Да, – отозвался тот. – И все же, признаюсь, удивлен.

Констебль невесело усмехнулся.

– Это из-за жалких таверн и каждодневных попоек? – догадался он о причине сомнении Люциуса. – Вы просто не знаете, почему я так опустился.

Архидьякон взглянул на собеседника с любопытством.

– Я думал из-за неудачи в моем обвинении 14 февраля, – предположил Люциус. – Вы разочаровались в справедливости.

– О нет, – засмеялся Дэве. – Справедливость рано или поздно берет свое, я уверен. А мое падение… – констебль снова погрустнел, – мое падение началось много раньше встречи с вами. Ваше дело, – как бы это сказать?.. – было всего лишь попыткой развеяться.

Дэве умолк, словно погрузившись в тяжелые для души и разума воспоминания, а священник смотрел на него все с большим интересом.

– Так… с чего же все началось? – негромко и осторожно спросил он.

В это время оба спутника проходили мимо площади Тайберн, и констебль вздрогнул, когда вырванный из собственной памяти, заметил, где именно его застал этот вопрос.

– Я… – очень тихо и нерешительно начал Дэве, – отправил на эшафот, на этот самый, – он указал на темнеющий посреди площади помост, – мужа своей родной сестры.

***

Это случилось осенью 1664 года. Моя сестренка вышла замуж за достойного молодого человека (кстати, цветочника) и обещала быть счастливейшей женщиной на свете. Но пробыла таковой всего лишь несколько месяцев… из-за меня.

Дело в том, что в середине ноября в Лондоне произошло убийство: погиб один из самых богатых купцов города. Его обнаружили в кабинете собственного дома. Следов ограбления не было, свидетелей, разумеется, тоже, толковых показаний от прислуги и знакомых добиться не удалось и поиски убийцы, мягко говоря, затянулись. Но однажды (как оказалось, к несчастью) я заметил, сколь странно реагирует на мои рассказы о расследовании сестрин муж. У меня возникли подозрения, я стал чаще говорить при нем об этом преступлении и наконец, он не выдержал, и, улучив момент, когда мы остались с ним наедине, поведал мне… всё.

Оказалось, что он познакомился с тем купцом совершенно случайно: просто доставлял цветы на какой-то его праздник и тому вдруг вздумалось пригласить цветочника к столу, а там, скучая поглядывая на окружающих, признался:

– Как же мне надоело, что все лебезят передо мной и угождают мне. Порой даже хочется поменяться с ними местами.

– Вы хотите познать страдание и унижение!? Всерьез ли вы говорите это? – удивился муж моей сестры, но скоро понял, что сея причуда накрепко засела в голове разбалованного самодура.

А мой новоявленный родственничек, надо сказать, был тем еще романтиком… безнадежным!… и недавняя женитьба только возвела этот его недуг в степень: он додумался дать богатею совет.

– Тогда вам нужно по-настоящему влюбиться, – говорил он купцу. – Если хотите унижения, влюбитесь в такую женщину, что сразу поймет все преимущества, которые даст ей ваше чувство, и обретет над вами власть подобную той, что дается вам богатством – мираж, чарующий многообещающим видом, но пустой по сути, – ибо она будет только использовать вас. Если же хотите страдать, вам нужна женщина небогатая, но чуждая алчности и зависти; безвестная, но чуждая тщеславию; женщина гордая и неприступная – женщина, чьи чувства отданы другому. И коль уж вам повезет влюбиться в таковую по-настоящему, то вы узнаете, что значит страдать.

Купец молча выслушал цветочника и продолжал молчать после того как тот закончил.

– Так чего вы хотите? – на беду спросил муж моей сестры после непродолжительной паузы.

– Даже не знаю, – тем же скучающим тоном отозвался купец. – А что вы мне посоветуете?

И тогда цветочник испытал к нему чувство жалости, которое мог испытать только счастливо женатый человек к тому, кто не познал даже влюбленности.

– Страдание, – сказал он, – оно облагораживает.

– И что? – спросил я, не найдя в услышанном повода для убийства.

– А то, что через две недели я узнал, будто тот самый купец сильно досаждает своими ухаживаниями одной замужней женщине, – ответил сестрин муж с непонятной мне тогда болью, – и понял, какую сделал глупость. Я пошел к нему в дом, чтобы поговорить с ним: объяснить, что дал ему дурной совет, что его навязчивость предосудительна. Но он не стал меня слушать – он, словно бы обезумел и… В общем, я совершил ошибку, повлекшую за собою несчастье, и, дабы исправить ее, был вынужден совершить другую – я… убил его.

Так сестрин муж повинился передо мной. Потом он, разумеется, говорил, что все, – с самого начала, – было одной большой ошибкой, что он жалеет о случившемся и во всем раскаивается, но мне претила даже мысль о том, что рядом с моей сестрой будет жить убийца, и… на следующий день я арестовал его.

Сестра умоляла меня дать ему шанс искупить вину, она просила предоставить ему возможность бежать, но я только сильнее презирал и надежнее запирал его. И ни один мускул не дрогнул на моем лице, когда я сопровождал его на эшафот, где ждала цветочника намыленная пеньковая веревка. Однако самое ужасное оказалось в том, что только после казни мне стало известно, что предметом вожделения убитого им купца была, ни кто иная как моя сестра.

Подумать только, я то считал, будто отдавая долг справедливости, тем самым защищаю и доброе имя своей сестры, а оказалось, что гораздо больше об этом позаботился ее муж. Я же сделал только хуже, «заклеймив» ее вдовою убийцы.

С тех пор сестра не желает меня видеть. Даже в тяжелые времена чумы она не позволяла мне оказывать ей помощь. А после эпидемии я и вовсе видел ее всего единожды, – издали, ибо побоялся приблизиться к ней, – но зато так я узнал, что она выжила. – Дэве горестно усмехнулся. – И это все что мне теперь дозволено в отношении сестры – только лишь знать, что она жива.

***

Дэве горько вздохнул.

– Я отправил на эшафот мужа своей родной сестры, – повторил он, прежде чем погрузиться в полное печали безмолвие.

– И это я то после этого «падший»? – мрачно сострил Люциус, пораженный историей констебля.

Дэве с прискорбием улыбнулся.

– Самое верное имя… для нас, – тихо проговорил он, скользнув взглядом по глазам священника. – Не возражайте! Я точно знаю – вы убийца; но верю и в то, что ни одна смерть, виновником которой вы стали, не была напрасной. Верю, ибо надеюсь на тоже самое для себя.

Это признание заметно смутило того, кто его произнес, и сильно озадачило того, кто его услышал; так что несколько последующих минут, Дэве и Люциус прошагали храня молчание и размышляя каждый о своих прегрешениях.

– И, тем не менее, они напрасны, – наконец прорвал архидьякон своим задумчивым шепотом нависшую тишину; а потом, уже громче и увереннее, добавил: – Собственно поэтому я и хочу попросить вас об одном одолжении.

– Просите, – просто и почти безразлично разрешил констебль.

– Я хочу… – медленно начал Люциус, словно еще не до конца обдумал то, что собирался сказать, – …чтобы 3-его июля вы сообщили господину Хуверу о ваших подозрениях и убедили его арестовать меня, – решительно закончил он.

Настал черед изумиться констеблю.

– Вот еще! – отозвался он, поглядывая на собеседника так, словно засомневался в здравости его рассудка. – Я не стану этого делать.

– Почему же? – поинтересовался священник, которому по последней встрече с Дэве в таверне на Тайберн показалось, будто подозрения его усилились до необратимости. – В прошлый раз помнится…

– Забудьте, – твердо прервал архидьякона констебль, останавливаясь в какой-то полусотне шагов от Собора святого Павла и, тем самым, вынуждая остановиться и своего собеседника. – С тех пор я стал свидетелем счастья Эклипсов, – произнес он, глядя прямо в глаза Люциуса, – которое сохранили для них вы!: я слышал молитвы Ребекки и Теодора и благословения Генри и Анны, постоянно направляемые в ваш адрес. Что же до меня, то я больше всех благодарен вам за эту семью, ибо, потеряв любовь и доверие сестры, в их лице, наконец, обрел тех, кому снова могу дарить свою привязанность и заботу.

Архидьякон долго обдумывал и оценивал эти слова Дэве и в итоге нашел их весьма и весьма благородными. Более того, он пришел к выводу, что будет очень жестоко не предоставить констеблю тот шанс, которого столь безжалостно лишила его родная сестра: он не мог позволить грустной истории достойного Адама Дэве повторится вновь.

– Что ж, – принял окончательное решение Люциус, – тогда я сделаю это сам.

Констебль явно испытал облегчение.

– А вот этому я помешать не могу, – поспешил он использовать данную возможность избегнуть выполнения неприятной просьбы; и, протягивая на прощание священнику руку, поинтересовался: – Но позвольте узнать: почему вы решились на это именно сейчас.

– Не сейчас, а 3-его июля, – коротко отозвался Люциус, отвечая на рукопожатие.

И констебль понял, что до поры до времени должен довольствоваться этим, а через два дня, все станет гораздо более ясно. Он доброжелательно кивнул архидьякону, и они разошлись – каждый в свою сторону.

***

Архидьякон уже подходил к порталу Собора святого Павла, как вдруг непонятное чувство тревоги заставило его обернуться и устремить взор на погруженную в сумерки и только что оставленную позади соборную площадь. С минуту вглядывался он в глубь ее, тонущую во мгле, и, наконец, предчувствие оправдало себя – пустынную площадь пересекала серая фигура женщины. Люциус смотрел на нее и по мере приближения этой женщины испытывал все большие и большие опасения за свои планы, ибо узнавал ее. Но, стиснув зубы, он решил…

«Что бы Мортимер ни задумал, это уже ничего не изменит».

…и сделал шаг навстречу миссис Скин.

– Господин Флам… о господи! Святой отец, – запыхавшись, заговорила она. – Умоляю, – всеми святыми заклинаю вас, – спасите моего мальчика.