Текст книги "Обреченный рыцарь"

Вскорости, однако, крепыш до того вошел в раж, что от усердия даже свалился с лошади наземь. Но не вскочил тут же в седло, как того ожидал Парсифаль, а… преспокойненько улегся на бочок и захрапел во всю богатырскую мочь.

«О, Хонсу!» – безмолвно возопил музыкант, не прекращая игры.

Прямо как Одиссей и сирены.

Предупреждала же Фай, чтоб был поосторожнее с другом. Словно в зеркало глядела. Следовало бритту уши восковыми пробками закрыть.

Сколько же ему так играть?

Чародейка говорила, что когда крысы войдут в транс, следует их утопить в Борисфене. Но с этими тварями подобное не пройдет. Змеи отлично умеют плавать. Вот если бы они тоже заснули, как глупый бородач… Тогда б, возможно, у него появился хоть какой‑нибудь шанс. А там, глядишь, и подмога из Киева подоспеет. Уже б и пора. Сколько тут голубиного лету до столицы? Всего ничего.

Через некоторое время почувствовал, что болят щеки и начинает судорогой сводить челюсти. Никогда прежде он не играл на свирели столь долго.

А змеи, зажмурившись от удовольствия, слушали адский концерт так, будто для них архангельские трубы пели. Вот уроды!

Что, если в мелодию подпустить малость лирики? Или вообще попробовать иную песенку? Станет хуже – в любой момент вернется к предписанной чародейкой композиции.

Откуда‑то из глубин сознания в голову Перси пришла старая колыбельная, которую ему в детстве напевала старая нянька‑египтянка. О том, что в голубых небесах есть золотой город, в котором живут небывалой красы звери – большеглазый бык Апис, огнегривая львица Сох‑мет, золотой сокол Гор и крылатая дева Исида. И что душа человека, вылетая из уст вместе с последним дыханием, устремляется в тот чудный град, чтобы жить там вечно.

Вот эту песенку и заиграл сейчас блондин своим хвостатым слушателям.

Змеи, заслышав новые звуки, сначала занервничали. Даже глаза открыли и прекратили танцы на хвостах. Рыцарь уже хотел было опять загудеть прежний «развеселенький» мотивчик, но тут заметил, что гады один за другим стали падать на землю. Точно так же, как давеча Гавейн. И точно так же… принялись засыпать.

Диковинное это было зрелище – спящие рептилии. Вытянулись во всю немаленькую длину, превратившись в гигантские бревна. Да еще и сопеть зачали. От одного змеиного храпа душа уходила в пятки.

Но что с монстрами делать дальше? Ну, начнет он расправляться с одними, а в это время остальные проснутся.

Помог бы кто.

Попытался, не прекращая игры, растолкать пинками Гавейна, но чуть ногу не ушиб, а здоровяку хоть бы хны. Дрыхнет себе и дрыхнет. Никак на него волшебство свирели так подействовало.

У у, спящий красавец…

Какой‑то посторонний звук привлек внимание Парсифаля. Повернув голову, он заметил, что по дороге со стороны Киева летит небольшое пыльное облако.

Для войска маловато, прикинул рыцарь. Похоже, что скачет один конник. И то дело, если сноровистым бойцом окажется.

Оказался.

Но не бойцом.

На луг выскочил огромный молодой волчара размером с доброго теленка.

– Фенрир! – обрадовался тевтон. – Тебя Фай послала, да?

Волчок кивнул. Понимал все, как человек. Только вот говорить не мог.

Приемыш Гавейна сильно подрос за это время. Словно тесто на дрожжах. Ведьма говорила, что это не предел. Фенрир вполне может превзойти ростом свою великаншу‑матушку.

Все хорошо, да вот с содержанием волка было туговато. Еле уговорили хозяина постоялого двора уступить для серого отдельный сарай на задворках. Целую гривну в месяц волчий постой обходится!

– Помогай, дружок!

Зверь снова кивнул. Но первым делом кинулся не к змеям, а к Гавейну. Подбежал к бритту, заглянул ему в лицо, поскулил жалобно и облизал рыцарские щеки и нос. Крепыш поморщился, чихнул и перевернулся на другой бок, поворотившись к питомцу спиной.

Лишь после этого Фенрир вступил в бой.

И через минуту было неясно, кто же к кому пришел на помощь.

Пока Перси рубил голову одной рептилии, нанося удар за ударом, волк вгрызался в змеиную плоть – только кровавые ошметки летели. Один‑два щелчка мощных челюстей – и голова долой. Прыжок – и серый палач уже у следующей жертвы.

Пот заливал рыцарю глаза. Он поражался, как легко Фенрир справляется с врагами. Ему, например, было ой как непросто махать мечом.

Змеиная кожа оказалась на удивление прочной. Как панцирь. Пока рассечешь ее – умаешься. А потом еще и плоть. Вязкая, как кисель. Оружие застревает в ней, и его трудно вытащить. На каждое чудище у Парсифаля уходило много времени.

Наконец победный вой‑рык возвестил, что дело сделано.

Блондин огляделся по сторонам.

Серый соратник не только нанес врагу сокрушительное поражение, но додумался и навести на поле брани своеобразный порядок. Снес все змеиные головы в одну кучу, так что теперь посреди зеленого луга возвышалась жутковатая пирамида.

– Молодец! – потрепал Перси помощника по холке.

Волк довольно заурчал.

По установившейся традиции, рыцарь отрезал у поверженных тварей кончики их раздвоенных змеиных языков. Осторожно, чтобы не пораниться о ядовитые зубы.

Сложил трофеи в сумку и, вдруг вспомнив о напарнике, повернулся и поискал того глазами.

И похолодел.

Над мирно посапывающим Гавейном нависла гигантская змеиная голова.

Это был тот самый, раненный монстр, из бока которого торчала пика.

Как они с Фенриром упустили его из виду – остается загадкой. Но, похоже, крепышу пришел конец. Слишком далеко он находился, чтоб Перси успел добежать или волк допрыгнуть.

«Вот тебе и пророчество!» – горько подумал тевтон, уже прощаясь с другом.

Наверное, такие же мрачные мысли пришли в голову и волку, так как он, запрокинув морду, протяжно и тоскливо завыл.

А затем все‑таки прыгнул.

Куда там. И половины расстояния не покрыл.

Змеиная голова метнулась к открытому горлу бритта…

И отлетела назад, отброшенная ударом стрелы, вонзившейся прямехонько в левый глаз монстра.

– Киев! Киев! – раздался победный клич, выкрикнутый звонким девичьим голосом.

Белый конь с всадницей в алом плаще забил копытами рядом с распростертым на земле Гавейном, добивая еще шевелящегося змея.

Тут и Парсифаль с Фенриром подоспели.

– Что с ним? – тревожно склонилась над рыцарем Светлана. – Он ранен? Убит?!

– Да спит он, княжна, – через силу хихикнул блондин, чувствуя, как на него наваливается усталость.

Не удержавшись на ногах, сел тут же, прямо на траву.

– Спи‑ит? – не поверила девушка, всматриваясь в лицо бритта. – А ведь и верно! С чего бы это?

– Волшебство, – пожал плечами Перси. – Ты‑то здесь каким чудом?

– Так голубь же прилетел… Я и напросилась с Лютом…

– С Лютом?.. – не понял молодой человек.

И тут на лугу появилась епископская дружина. Уже в полном составе и при полном вооружении. Рыцарь приметил даже две полностью собранные и готовые к бою баллисты. Так вот что задержало подмогу.

– Эко травушки‑муравушки повытоптали‑то! – послышался плаксивый голос его преосвященства. – Кто мне теперь убыток возместит?

Видно, лавры Цезаря и Птолемея Пятнадцатого Октавиана не давали покоя Кукишу, ибо, еще не оправившись от недавнего потрясения, он снова был во главе войска. Или, что вернее, епископ распереживался из‑за возможных финансовых потерь.

– Где крысы?! – вопросил он, грозно буравя очами Парсифаля. – Где змеи, я спрашиваю?!

Ифигениусово рявканье было громче труб иерихонских. И такой же силы воздействия.

При звуках святоотческого гласа Гавейн подхватился на ноги и стал навытяжку.

– Не могу знать, ваше преосвященство! – бодро отрапортовал бритт, хлопая осоловевшими глазами.

– А кто знает, Цицерон? – нахмурился владыка, впрочем, оценивший выправку здоровяка. – И кто оплатит ложный вызов моей дружины?

– Ложный?! – возмутился тевтон, не удосужившийся даже встать при появлении духовной особы. – Вы только оглянитесь вокруг, святой отец!

– И что? – завертел головой Фига. – И где?

– Как где?!

Опираясь на подобранную пику, Перси встал и тоже огляделся.

Луг был… абсолютно чистым.

Ни тебе пирамиды из змеиных голов, ни самих туш рептилий. Только несколько кучек коровьих кизяков.

– Что ж это?..

И осекся, вспомнив, как труп метаморфуса в Большом Дупле превратился в осиновое полено.

Быстро схватился за свою суму. Открыл…

И тут же отлегло от сердца. Кончики змеиных языков – единственное доказательство подвига – были На месте. Отчего‑то не стал их показывать зловредному князю церкви. А почему, и сам не понял.

– Верни реликвию, охальник! – пробурчал епископ, указывая на Парсифалеву «трость». – Нечего священные предметы нечистыми руками лапать! А за ложный вызов царь‑батюшка из вашего жалованья вычтет…

– Это мы еще посмотрим, – отбрила вероучителя Светлана. – Были змеи, я сама видела.

– И где же они?

– Испугавшись приближения вашей святости, демоны испарились, в прах рассыпались.

Кукиш с подозрением посмотрел на княжну. Не издевается ль? Но та глядела на наставника такими чистыми и полными восхищения глазами, что его преосвященство успокоился.

– Ладно! Отбой тревоги! Возвращаемся в Константинополь!

Для Ифигениуса вопрос с переименованием столицы уже давно был решен…

Глава 3
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В КИЕВЕ

Киев, октябрь того же года

– Ну, девица, вот мы и приехали, – сообщил возница. – Рассчитывайся, да слазь. Тебе в город нужно, так что давай шагай вот по той улице.

– В город? – не поняла Орландина, обводя вокруг растерянным взглядом. – А это разве не город?

Кучер добродушно рассмеялся.

– Это, дева, называется Купеческая слобода. А Киев за стеной начинается. Вот так‑то! Одно слово – дикие вы люди. У себя там в горах!

Его спутники дружно расхохотались. Амазонке пришлось проглотить насмешку. Конечно, откуда дикой горянке видеть такой громадный город?

Прибившись к купеческому обозу, она представилась охотницей из Валахии, идущей в Клев к поселившемуся там брату‑кожевнику. Это объясняло и корявый язык, и боевитость, а также избавляло от лишних расспросов. Охотница и охотница, из Империи так из Империи. Они там в горах все дикие, небось и не знают, что за три перевала от них тоже люди живут.

Сунув с нарочитой неохотой в ладонь возчика истертый серебреник, Орландина двинулась к городу.

Ворота в земляном валу охраняли только четверо воинов, что само по себе было странно. Ведь все по дороге сюда только и говорили, что о войне с метаморфусами, которые появляются то там, то здесь.

Стражники смерили ее подозрительными взглядами, взяли входную пошлину и заставили пройти через непонятное приспособление, напоминавшее рамку. Предварительно велев избавиться от всего металлического.

– Не звенит? – переглянувшись с остальными воинами, спросил у них старший.

– Вроде не звенит! – ответили те хором.

– И не светится?

– Не светится!

– Проходи, девка! – разрешил привратник.

Пожав плечами, она ступила за ограду.

На ее взгляд Киев вообще был городом, мягко сказать, странноватым.

Начать с того, что дома были не каменными, как она привыкла, и даже не глинобитными мазанками, а как на подбор деревянными. И высокие, теснящиеся друг к другу дома зажиточных горожан – с крутыми крышами, небольшими окнами и полукруглыми воротами в нижних этажах, и храмы с высокими шатровыми крышами, и торговые склады.

По улицам медленно тянулись телеги, подводы; важно вышагивали прохожие. В отличие от имперских городов народ тут особо не суетился и не шумел. Видать, холодный северный климат накладывал свой отпечаток на характер куявцев.

Орландина вышагивала по улицам – то немощеным, где сапоги по щиколотку утопали в грязи после недавних дождей, то по вымощенным отесанными бревнами, а то даже по булыжным.

При этом она не забывала оглядываться по сторонам, изучая местный народ.

В основном это были идущие куда‑то по своим делам посадские.

Попадались и стражники – исполненные важности, вышагивающие по двое или по трое, внушительно покачивая бердышами, по‑уставному лежащими на плечах. У иных амазонка заметила особые нагрудные бляхи, на которых было выгравировано изображение собаки. Бублик ей говорил, что таковских следует сторониться особо – Ифигениусовы дружинники, псы Господни.

Пару раз приходилось шарахаться к заборам, стараясь уклониться от комьев грязи и навоза, разлетавшихся из‑под копыт несущихся куда‑то во весь опор лошадей, которых седоки с гиканьем подзадоривали плетьми…

Одно слово – метрополия!

Опытный глаз разведчицы Вольного легиона выделял то неприметно шмыгавших типчиков с бегающими глазками – высматривавших добычу карманников, то непотребных девок с бирюзовым колечком во рту, игривыми взглядами приманивавших на улицах мужиков на блуд. Ну да, ведь лупанариев в этом оплоте христианства не имелось – грех.

Так или иначе, справляясь с планом‑мапой, начертанным на бересте предусмотрительным лешачком (который сам по понятным причинам не мог появиться в столице и остался ждать вестей в небольшой рощице под Клевом), и расспрашивая встречных, она добралась до Ведьминой слободки. Здесь, найдя Болотную улицу, осведомилась у сидевшего на завалинке косматого деда, как ей сыскать дом Угрюма и Родиславы‑знахарки.

– Ну, считай, что нашла, – буркнул старик, недоверчиво косясь на незваную гостью. – Я и буду Угрюм…

Он как бы невзначай потянулся к посоху, и на руках его вздулись совсем не стариковские мышцы.

– И чего тебе, чужинка, надобно?

– Я от Бублика, – доложила Орландина, понизив голос, и вытащила из‑за пазухи данный сатиренком амулет.

Свой Амулет Силы она на всякий случай оставила пареньку и теперь не жалела. Эти проверки на воротах – «звенит – не звенит…».

– Ах ты, Макошь‑хранительница! – всплеснул корявыми руками старец. – Так ты та самая Ласка! Ах, пустая моя башка! Как ты через заставы прошла? Ничего там не звенело? Родислава, да иди же ты скорее – гостью жданную привечать будем!

От домика уже спешила сморщенная, как моченое яблоко, но вполне себе бодрая старушка в синем платочке.

– Гляди, мать, какую кралю к нам племяш прислал!

– Милости прошу, гостьюшка дорогая, в дом! – пригласила хозяйка.

Изба стариков была неказистой, что греха таить. Низенькая, с односкатной крышей, крытой дерном. Маленькие, затянутые пузырем и оплетенные паутиной окошки.

Слева от входной двери – грубый каменный очаг, под потолком полати. Под стенами громоздились кадки и ушаты, чуть не в центре красовался громадный, окованный ржавым железом сундук.

В красном углу вместо изображений чуров да прочих предков висело черное резное распятие незнакомого Орландине фасона.

В доме стоял тонкий и терпкий запах знахарских трав, смолы, каких‑то курений.

По углам висели чистенькие, хотя и вытертые рушники, на полках – глиняная и деревянная посуда. Видать, ремесло целительницы не давало хозяевам достатка – ежели те, конечно, не были убежденными скопидомами и не прятали каждый заработанный грошик в тайную кубышку.

Родислава принесла еще теплый пирог, дед нарезал в тарелку сотового меда. На столе появилась похлебка (shchi), ржаной хлеб.

За нехитрой трапезой, расспросами о дороге и разговорами о житье‑бытье Орландина внимательно изучала своих хозяев.

Бабка Родислава – среднего роста, с мелкими чертами лица, в платке, из‑под которого выбивались гладкие темные с проседью волосы, с тихим воркующим голоском, зачаровывающим слушателя.

Дед Угрюм напротив – грубоватый, но вместе с тем вызывающий какую‑то безотчетную симпатию. И еще что‑то знакомое чудилось амазонке в нем.

Но вот жилище чем‑то девушку угнетало. Было в обстановке нечто затхловатое. Какой‑то убогий печальный непорядок во всем…

И еще – нигде нет ничего для хранителей очага, как это положено и у имперцев, и у прочих народов. Ни блюдечка молока, ни ломтика каравая в углу.

Тут как раз старуха схватилась за ушат, собираясь сгрести в него объедки, и тот печально треснул, рассыпавшись осколками по земляному полу.

Родислава заохала, сокрушаясь оттого, что некому проследить за порядком в дому.

– А скажи‑ка, бабушка, неужто у вас в доме ларов… домовых то есть нету? У меня в Сераписе и то домовые за всей утварью домашней следят. Только не забывай им угощение оставлять, и все у тебя в исправности будет.

– Эх, внученька, – вздохнула бабка Родислава, смахнув ветхим рукавом невидимую слезу. – И у нас так было. Да вот издал князюшка наш указ: всем домовым столичным зарегистрироваться в энтой… тьфу ты, Перун‑милостивец, в караульне Кукишевой, и на учет стать. Да знак особый носить и в казну пошлину платить. А отколь у домовых деньги – им ведь и касаться до них нельзя!

Орландина пожала плечами.

Что‑то подобное выдумал в свое время Атаульф Безумный, одним из своих последних указов повелевший всем, кто не мог доказать чистоту своей тевтонской крови на двенадцать поколений, выселиться в особые слободки да носить на одежде рыжие нашивки.

А поскольку доказать чистоту мало кто мог – за двенадцать колен‑то, то, если бы не свергли психа, пришлось бы половине жителей мятежной Аллемании переселиться в гетто.

– Да мы бы и заплатили! – вступил в разговор дед. – Но домовые, известное дело, обидчивые – взяли да ушли… Так что… А теперь город в осаде. И все «соседушки» от навьев попрятались.

С улицы раздался стук колотушки. Кто‑то решительно и нагло требовал впустить их в дом.

Угрюм выглянул в приоткрытое окошко.

– Мать Лада, оборони! – неумело перекрестился он. – Вот как раз этих из караульни и принесла нелегкая!

По тому, как поспешно он побежал отпирать, девушка догадалась, что, видать, репутация у служителей этого непонятного заведения недобрая.

В избу, пригнувшись, вошли двое – невысокий бородач в красном кафтане местного чиновника, и молодой, хотя и противный на вид монах.

– Мир вам, – бросил чиновник сквозь зубы. – Это ли дом торговца Угрюма и жены его знахарки Родиславы, кои в Ведьминой слободке обитают?

– Истинно так, – подтвердил Угрюм.

– А это кто у вас? – справился монах.

– А это племяшка моя, – торопливо бросил дед. – Приехала только что… В горах они живут, где Уж‑город.

– Ну, раз племяшка… – равнодушно пожал плечами краснокафтанник. – Ты через какие ворота проходила?

Орландина ответила.

– Там искатель был? – И, видя, что девушка недопонимает, пояснил: – Ну, рамка такая.

– Было такое.

– Не звенел, не сиял? А, впрочем, что это я… Кабы что, не было б тебя здесь…

– Так чего тебе, служивый? – поинтересовался Угрюм.

– Во исполнение указа государя нашего Велимира от восьмого дня месяца травня сего года имею спросить – не привечаешь ли домовых незарегистрированных и вносишь ли плату за дружбу с нечистью? – осведомился приказной чин.

– Эх, милай… – вздохнул дед. – Нема у нас домовиков. Почитай месяц третий пошел, как нема! Как государь‑то наш, чтоб его… боги оборонили, указ ентот огласил, так и не стало…

– Ежели уличу, – пробасил мытарь, – не обессудь, закон знаешь! Незарегистрированных домовых и нечисть прочую выявленную надлежит за пределы города выдворить, а самих хозяев да неплательщиков – бить батогами и сослать в деревни церковные на покаяние. Уразумел?

– Погоди, отец родной! – запричитала бабка Родислава. – Да как же это – ведь в указе насчет выдворения не было ничего!

– На сей счет, – почесал пузо чиновник, – разъяснение вышло от преосвященного Офиге… тьфу, Ифигениуса. Потому как ежели всякие народцы мелкие не хотят в книги писаться – стало быть то злодеи и энто… агенты сатаны, во!

– Да как же это?! – не унималась бабка. – Они ведь тоже души живые! Богами, то есть Всевышним созданные! Соседи, опять же таки…

– А про то, старая, мне думать не велено. Так князь‑батюшка распорядился и к указу большую государеву печать приложил. А я, слуга смиренный, лишь волю его выполняю, – ответил мытарь, но ни смирения, ни сожаления в его голосе не ощущалось – И вообще, знаю я вас. Вечно затеваете козни бесовские. Полгода не прошло, как курочку, почему‑то несущую золотые яйца, у вас изъяли. И вот снова под подозрение попали…

При упоминании о курочке старики переглянулись и горестно вздохнули.

– Ну ладно! – буркнул монах. – Некогда нам тут с вами лясы точить! Давай, Бородан, проведем этот, экзорсизмус, да пошли – нам еще две улицы сегодня проверить.

– Так начинай, брат Евлампий, снаряженье‑то у тебя.

Монах извлек из‑под сутаны чудной предмет – что‑то вроде дощечки с мутным кристаллом и начал водить им вдоль стен. При этом внимательно следил за талисманом, ни на долю секунды не отрывая от него своих холодных прищуренных глаз.

Орландина ощутила, как слегка нагрелся ее медальон, когда монах приблизился. Слуга Христов как‑то неестественно покосился на воительницу, но ничего не сказал. Зато возле тишком усевшихся на лавке старика со старухой аж сделал стойку, как охотничья собака.

– Чую, нечистым духом от тебя, дед, несет, прямо как от козла! Признавайся лучше сам, где домовых незарегистрированных скрываешь?

– Мил человек, да откуда ж?! – всплеснул руками Угрюм. – Да от ваших штучек все домовые давно бы без памяти валялись да от боли вопили!

– Верно, старый хрыч, – подтвердил монах. – У нашего батюшки добрые причиндалы против нечисти имеются. Ладно, похоже, не врешь.

Тут амазонка почуяла легкий зуд под кольцом, когда‑то данным ей Смоллой. Несомненно, то, что творила странная парочка, имело отношение к магии Малых Народцев. Это ее почему‑то встревожило. Ведь хотя она и не была таким глубоким знатоком христианских догматов, как сестра, но помнила, что к магии и чародейству они относятся очень неодобрительно. Впрочем, кто разберет? Куявцы издавна были объявлены отцами со Святого острова еретиками…

Недобрые гости ушли не прощаясь.

– Эхе‑хе, – вздохнул Угрюм. – А вот еще лет пять назад хотели у нас училище ведовское организовать – академию чародейства и магии по‑иноземному… Даже начали по Куявии искать ребят да девок с особыми способностями к волхованию.

– Ох, не дай Сварог, – сплюнула Родислава, – доберется до списков этих Кукиш‑свинорыл! Уж и без того говорят черносутанники, что надо бы в колдовстве повинных сжигать…

Орландина понимающе кивнула, хотя идея с академией показалась ей не слишком удачной. Школа колдунов – это больше на сказку какую‑нибудь похоже. От века было так, что чародеи наговоры да зелья свои от дедов к внукам и от учителя к ученику изустно передавали. Хоть у знахарки сельской, хоть у друидов, хоть даже у премудрых жрецов египетских.

– А чего это они плели насчет духа нечистого? – спросила воительница. – Или монету вымогали?

– Да как тебе сказать? – усмехнулся Угрюм. – Выходит, Бублик ничего такого не говорил про меня?

– Нет… – помотала Орландина головой. – А что?

– А то, – настоятельно сообщила Родислава. – Угрюм‑то мой из малородцев будет.

– Ну не совсем чтобы из малородцев, – бросил, усмехаясь, старик. – Брат Вареника, знакомца твоего и деда Бублика этого пустоголового, отцом мне приходится. А мать из киевлян была.

Орландина растерянно оглянулась на бабку.

– Так это… у лешаков с людьми детей вроде не бывает, – только и выдавила она.

Тут ветхие днями и рассмеялись.

– Еще скажи, что у мавок лесных, дриад по‑вашему, от любви с парнями вашими дети не рождаются, – бросила Родислава, многозначительно улыбаясь. – Слыхал, Угрюм? Нас‑то с тобой нет, потому как нас быть на свете не может!

И старая чета залилась беззлобным смехом.

– Детей семерых народили, да внуков дюжина уже, а стало быть, так‑таки нас и нету?!

И вот тут Орландина все поняла. И почему черты лица старца кажутся ей смутно знакомыми, и почему у старой Родиславы так молодо и необычно сияют глубокие, сине‑зеленоватые глаза…

И еще поняла – опасаться предательства в этом доме ей не придется.

– Конечно, – поясняла меж тем хозяйка, – редко такое случается. Но случается.

– Ладно, Ласка, – хлопнул ладонями по коленкам Угрюм. – Давай, что ли, баньку истоплю, да переоденешься, да передохнешь с дороги. А завтра…

– А завтра я во дворец пойду, – насупила амазонка брови. – Со Светланой Повидаюсь да разузнаю, как вы тут дошли до жизни такой!

– Что, прямо так сразу? – в один голос изумленно изрекли Угрюм и его супруга.

– А мне медлить не с руки, – пожала в ответ плечами девушка.

– Оно и верно… – кивнул чуть погодя старик. – Потому как чую, времени у нас несильно много…

Среди ночи Орландина проснулась. Словно что‑то толкнуло в бок.

Сначала подумала, что это кошка, балуясь, прыгнула. Любят мяукалки рядом с людьми спать. Тепло им.

Однако, открыв глаза, поняла, что причиной ее пробуждения был неясный голубоватый свет, лившийся из дальнего угла избы. Там, склонившись над столом, над чем‑то трудились старик со старухой.

– Все сделала, как надобно? – прошептал Угрюм.

Наверное, дед был туговат на ухо, поскольку его шепот был сродни чуть ли не крику.

– А то как же, – ответствовала Родислава. – По амбару помела, по сусекам поскребла…

– А веник заговорила?

– Ты меня еще учить станешь! – изобиделась бабка. – Чтоб мавка да не умела прутья заговорить!

– Ладно, ладно, – примирительно проскрипел лешак. – Что там у нас еще? Сметана из‑под черной коровы?

Старушка кивнула.

– Масло какое раздобыла? Конопляное или заморское, подсолнечное?

– Ой, Угрюм, ты вообще умом рехнулся! – взмутилась мавка. – Когда последний раз на торжище был? Знаешь, сколь за горшок солнечникового ломят? Три резаны! А наше, из конопель, на одну тянет!

– Ну, тебе виднее. Однако ж наше и смердит поболе. Чтоб гостья ненароком не угорела.

Они оглянулись на полати, где слала амазонка. Девушка для пущей важности всхрапнула.

– Умаялась, сердечная, – пожалела Родислава.

– Хм, хм, – покрякал себе в бороду дед.

Орландина даже заподозрила, что он знает, что за ними подсматривают. Столь двусмысленным показалось ей Угрюмово кряхтенье.

– Ну что, инда начнем? – спросила мавка.

– Род и Ладо с нами! – торжественно произнес старик. – Меси!

«Любопытно, что они там собрались делать? – пронеслось в голове у амазонки. – Наверное, хлеб печь».

Заприметила, что в печи огонь.

Старуха и впрямь принялась замешивать тесто.

Но полно, старуха ль?

С руками, по локти измазанными мукой, над столом склонилась… молодая женщина средних лет. Нет… девушка с пышным станом и волосами, почему‑то отливающими зеленью. Она полголоса запела необычную песенку:

 
На море, на Океане,
На острове, на Буяне.
Стоит дуб столетний
За сто верст заметный…
 

Тут в песню вступил низкий и молодой мужской голос. Это уже и Угрюм сбросил пару десятков годков, обернувшись пригожим вихрастым парнем.

 
А под дубом тем
Стоит печка белая.
И у той печи
Колобка бабка делает.
 

И снова запела мавка:

 
Она месит тесто не пресно,
Приговаривает:
Соль, масло, мука,
Припеките колобку бока!
 

Леший:

 
Яйца да сахар,
Жирная сметана –
Будет балаболке
Искра жизни дана!
 

Родислава взяла в руки небольшой шар из теста и опустила его в горшок. Там что‑то булькнуло.

 
Чтоб был румяный
Да спелый,
Ты, матушка‑печь,
Свое дело делай!
 

Поставила горшок в печь, а Угрюм сотворил непонятный знак, словно что запечатывал, и примолвил:

 
Слово мое крепко
Будто камень!
Напитай жизнью
Колобка, пламень!
 

Долго ли, коротко ль шел процесс выпечки, Орландина не поняла. Закрыла на минутку глаза, а когда открыла, то увидела, что на чистом, прибранном от муки и остатков теста столе стоит деревянное блюдо, на котором покачивается из стороны в сторону, словно китайский болванчик, румяный шарик. С глазками и ртом! А Угрюм с Родиславой, вновь вернувшие себе прежнее, старческое обличье почему‑то ведут с этим кругляшом беседу.

– Ты все уразумел? – допытывался дед.

– Все, батюшка, – неясным голосом ответил шар.

– Найдешь сперва Бублика, передашь, чтоб сидел покедова в лесу, не высовываясь. Потом отыщешь Вареника и передашь, что гостья издалека прибыла. И Амулет Силы при ней!

– Да гляди по сторонам! – наказала знахарка. – Чтоб, не ровен час, не попасть кому в лапы да на зуб.

– Ладно, матушка! Не беспокойся за меня. Я справлюсь, чай не маленький!

Амазонка едва не прыснула со смеху.

«Не маленький он!»

Почему‑то именно это, а не то, что кусок печеного теста разговаривает, величая деда с бабкой родителями, показалось ей уморительным. Наверное оттого, что за последний год ей случалось и не с такими странностями сталкиваться.

А еще подумалось, что если и остальные из упоминавшихся семерых детей да дюжины внуков были сотворены подобным образом?..

Сквозь навалившуюся дрему расслышала, как скрипнула, отворяясь, дверь. Как Угрюм с Родиславой попрощались с колобком, пожелав доброго пути… Потом…

Потом она забылась глубоким сном.