Текст книги "Столица для поводыря"

Глава 6
Колобок

Первым, сразу после Сретенья, из Санкт-Петербурга уехал отец. Решился-таки старый генерал на путешествие в Верный, где в военном госпитале пребывал старший брат Германа, полковник Мориц Лерхе. Дождался моего возвращения из пятидневных мытарств по царским дворцам, выслушал отчет, покрутил пальцем у седого виска, тяжело вздохнул и отбыл на Николаевский вокзал.

Через день или два в путь тронулось семейство Чайковских. Этих я даже на вокзал ездил провожать. Тем более что с ними же в Томск уезжал пятидесятилетний Антон Иванович Штукенберг с супругой Софьей и сыном Александром. Инженер-полковник еще недавно служил в Москве начальником третьего округа путей сообщения, был вызван в столицу состоять при техническо-строительном комитете МВД, но волей великого князя Константина вынужден был отправиться в Сибирь. Управлять строительством Западно-Сибирской железной дороги. Нас представили друг другу в Мраморном дворце, но сойтись накоротке мы не успели. Договорились лишь обстоятельно обо всем побеседовать уже на берегах Томи.

Потом в сопровождении двоих моих конвойных казаков на восток ушел гужевой караван с динамитом. Управление Николаевской железной дорогой отказало в просьбе перевезти взрывоопасный груз хотя бы до Москвы. Пришлось тянуть чуть меньше трех тонн взрывчатки на подводах.

А я все оставался в до смерти опостылевшем Санкт-Петербурге. Сначала ждал обещанных документов. Потом – объявления подписки на акции моей чугунки. Потом – аудиенции у Мезенцева…

Сходил в оперу. Забавно было посетить Большой театр, только не в центре Москвы, а в Санкт-Петербурге. Никакого удовольствия не получил. Пели на итальянском языке, и перипетии сюжета пьесы остались вне моего понимания.

Встречался с Пироговым. Мне он показался каким-то задерганным и злым. Отругал меня за переданный наследнику эликсир, обозвав шарлатаном и пособником малограмотных инородческих колдунов. Лишь после поинтересовался, корень какого именно растения я в водке настаивал, где золотой корень растет и возможно ли устроить поставки экстракта в столицу. А еще говорят – великий врач с императором друг друга на дух не переносят. Немудрено. По-моему, очень уж похожие у них характеры.

Уже перед самым отъездом, имея в кармане сюртука высочайшее дозволение покинуть двор и отбыть к месту службы, получил приглашение в Ораниенбаум. Ее королевское высочество датская принцесса Мария Федоровна, которую в приватных разговорах все продолжали называть Дагмарой, желала видеть меня к воскресному обеду.

Честно говоря, всю дорогу голову ломал – пытался понять, что же невесте наследника от меня нужно. Любопытно стало? Захотелось взглянуть на модную диковинку? Или ей все же раскрыли секрет моего участия в спасении жизни Николая и в продуваемом балтийскими ветрами Ораниенбауме меня наконец-то ждала благодарность?

Устал я уже от столицы. И от неминуемого, навязчивого внимания власть имущих устал. Кланяться устал и врать. Выдумывать отговорки, изобретать причины своей активной работы на благо родного края. Бред какой-то! Но мне действительно приходилось объяснять, почему я так много полезного делаю. Зачем везде лезу и всюду пытаюсь успеть. Почему тяну в Томск ученых и инженеров. Вербую талантливую молодежь. Мезенцев вон предъявил целый список тех, кто моими стараниями уже в долгий путь на восток собирается. И несколько листов с перечнем заказанных мною приборов, инструментов и оружия.

– Если взглянуть сюда, так можно решить, будто вам, ваше превосходительство, просто капиталы девать некуда. Но если добавить сюда еще и этот вот список, то и вовсе. Вы что же это, милостивый государь, частный университет решили там себе выстроить?

Пришлось признаться, что всех моих денег на это не хватит. И что замахнулся пока только на свои личные технические лаборатории. Только, похоже, Николай Владимирович мне не поверил. Чему я, кстати, совершенно не удивился. Они – что император с братьями, что министры со своими товарищами, что директор Сибирского комитета, что тогда вот глава Третьего отделения – друг у друга как-то подозрительно быстро заразились недоверием ко мне.

В Госсовет вызвали. Вручили оформленный по всем правилам документ, согласно которому весь юг АГО, Алтайского горного округа, практически в границах современной мне Республики Алтай, выделялся из ведомства Кабинета Его Императорского Величества и перепоручался в томское гражданское правление. Естественно, с образованием Южно-Алтайского округа со столицей в селе Кош-Агач. Вручили и тут же пальчиком погрозили. Мол, знаем-знаем, что-то опять там затеяли…

В личной канцелярии царя я забрал рескрипт с разрешением на изыскания в области прокладки железной дороги от Красноярска через Томск и Омск до Тюмени – такой вот путь мне в итоге велели строить. Так и там даже самый последний писарь меня улыбочками провожал. В их умишках не укладывалось, что можно брать концессию на двухтысячеверстную дорогу без идеи обогатиться за счет казны.

Хозяин Мраморного дворца великий князь Константин Николаевич и вовсе одолел. Чуть ли не неделю я таскался к нему по совершенно пустячным поводам. То ему вздумалось попросить меня нарисовать броненосец. Нашел художника! Еще и морского специалиста! Айвазовского, едрешкин корень! Я военные кораблики в школе на полях тетрадки со скуки в последний раз рисовал. А он еще и издевался. Спрашивал, где это я такие видел. Вот что я должен был ему говорить? На фотографиях? В кино про героический крейсер «Варяг»? В черно-белой «классике» про броненосец «Потемкин» с красным флагом? Снова пришлось выкручиваться, жать плечами и глубокомысленно изрекать, что, дескать, это я себе их так представляю, хотя в глаза ни единого раза не видел. К торпедам опять же прицепился. Чем, мол, там винт будет крутиться? Я-то почем знаю? Резинкой, блин! Неужели нет какой-нибудь химической штуковины, которая от соединения с водой выделяет много газа? Вот пусть он турбинку и крутит. И новый вопрос – что такое турбина…

В Министерство финансов не поехал. Как представил себе снова эти понимающие рожи, хитрый оскал и согнутые спины младших чиновников, в глазах от ярости потемнело. Попросил Асташева документы забрать. В конце концов это же он всех на организацию банка сагитировал. Ну и не затруднит же его еще и пару лишних листов бумаги там же прихватить – дозволение на открытие железоделательного завода и на разработку Апмалыкского железорудного месторождения.

В Ранибом, как Ораниенбаум называли коренные петербуржцы, вместо себя послать было некого. Дагмара изъявила желание видеть именно меня.

Паровоз резво тянул всего пару вагонов. Это летом здесь будет аншлаг, билеты станут заказывать дня за три, а составы вырастут раз в десять. Из жаркого, душного Петербурга обыватели потянутся на дачи к берегам прохладного моря. А сейчас, зимой, кроме двух гвардейских офицеров, возвращающихся из столицы к месту службы, и меня в салоне состава, никого больше не было.

Тридцать верст за полтора часа. И то ли кирпичи в тот раз раскалили перед закладкой в купе как следует, то ли оттепель свою лепту внесла, только, шагнув на высоченный перрон ранибомского вокзала, я даже пальто не стал застегивать. Так и к лихачу в пролетку уселся, понадеявшись, что легкий морозец не больше пяти или шести градусов не успеет выстудить вагонное тепло. Лучше бы пешком пошел. До обеда еще оставалось полно времени, а расстояние от вокзала, через мостик и мимо искусственного водопада, до охраняемых солдатами ворот в Нижний сад оказалось смешное.

Предъявил приглашение унтер-офицеру. Тот шлагбаум поднял, а провожатого не дал. Указал только направление на почему-то китайский павильон, торчащий над старыми липами. Я решил, это хороший знак. Раньше-то за мной в царских дворцах постоянно кто-то был приставлен присматривать.

Дорожки, ведущей прямо к дворцу, когда-то давно, как утверждал Герочка, принадлежавшему светлейшему князю Меншикову, я не нашел. Шел себе беззаботно вдоль ограды и причудливо выстриженных, запорошенных снегом кустов, выискивая поворот налево. И метров через сто или сто пятьдесят, едва дойдя до регулярного сада во французском стиле, подвергся нападению неизвестных злоумышленников.

Снежок попал в плечо. Незнакомая, раскрасневшаяся на холоде девчушка взвизгнула и скрылась в лабиринтах живой изгороди. Однако стоило мне отряхнуть снег с погона, как сзади показалась целая банда таких же барышень. Большинство снарядов пролетели мимо, но парочка все-таки разбились о спину и бедро.

– Что же вы, Герман! – хватая воздух ртом, проговорил по-французски, пробегая мимо, великий князь Владимир Александрович. – В атаку!

Я не стал спорить. Время у меня было, почему бы не развлечь скучающих, как я решил, фрейлин?

Тонкие перчатки сразу промокли. Парадные башмаки на тонкой подошве так и норовили уронить меня на скользких дорожках. С непривычки у меня быстро сбилось дыхание, и вскоре я уже так же пыхтел и задыхался, как младший брат наследника. Но было необычайно легко и весело. Коварные девушки устраивали засады по всем правилам: разделялись на несколько отрядов, нападали одновременно с двух сторон. Наша с Владимиром верхняя одежда вскоре оказалась полностью покрыта липким снегом.

Я забежал за плотную – таких в Сибири не бывает – елочку и присел, чтобы приготовить несколько снежков. Ну и дух перевести заодно. И тут же увидел крадущуюся вдоль аллеи барышню. Ту самую, что первой на меня напала. Замер, приподнимаясь с колена. Она была одна, без поддержки подруг, и, похоже, не догадывалась о моем присутствии.

Но и нападать со спины мне показалось нечестным. Или, быть может, хотелось разглядеть наконец ее лицо.

– Вот вы и попались, мадемуазель! – воскликнул я, когда между нами осталось не более трех шагов.

Она резко обернулась и вскинула на меня, как мне показалось, огромные карие глаза. Улыбнулась. Всего секунду колебалась, дожидаясь, что я кину в нее снегом, а потом легко подошла и забрала один из моих снарядов. Слишком большой, впрочем, для ее маленьких ладоней.

– Вы настоящий рыцарь, сударь. – Ее французский звучал как-то странно. Без яркого акцента – избави боже, столичные аристократы не могли себе этого позволить, – а чудно как-то, иначе.

– К вашим услугам, прекрасная разбойница, – поклонился я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

– Почему же вы не кинули? Вы ведь с Валёдей и так проигрываете эту битву.

Вот снова! Она снова странно переиначила имя царевича.

– Это судьба, мадемуазель. Рыцари всегда проигрывают прекрасным воительницам. В этом нет ничего необычного.

– Значит ли это, что вы просите у меня пощады и сдаетесь на милость победителя?

– Вне всяких сомнений, моя госпожа.

– Вы ведь немец? Мне верно сказали?

Отчего-то мне стало неуютно после этого вопроса. Какая-то мысль крутилась в голове, а поймать ее никак не удавалось. Какая-то неприятная, неудобная мыслишка.

– Верно, мадемуазель.

– Отчего-то победа над немцем ничуть не более приятна, чем над русским, – разочарованно выговорила незнакомка.

– Быть может, сударыня, – решился сумничать я, – это оттого, что в империи очень трудно не стать ее частью? Мои предки прибыли в Россию сотню лет назад, но уже прадед стал считать себя таким же русским, как и все вокруг.

– Вы полагаете, месье? Впрочем – пожалуй. Это бы все объяснило.

– Что-то, о чем я не знаю, прекрасная победительница?

– Ну конечно, – бросив снежок и сложив озябшие руки на животе, менторским тоном заявила семнадцатилетняя девчушка с огромными карими глазами. – Вы же не Господь, чтобы знать все.

Где-то я читал, что пухлая нижняя губа говорит о чувственности человека. И наоборот, более крупная верхняя – о преобладании рассудка. У моей незнакомки обе губки были одинаковы. И лоб, как бы она его ни маскировала прическами, высок. Упрямый подбородок и высокие, целеустремленные, «гасконские», раскрашенные морозцем в цвета здоровья скулы. Она вся была какая-то… настоящая, энергичная, как сама жизнь. Легко было бы представить эту девушку и на коне – впереди скифской орды или королевской охоты, и на палубе пиратской шхуны. На великосветском балу, у плиты в хрущевке, за рулем «порше» или в палатке альпинистов – я мог представить ее где угодно, и везде она смотрелась бы совершенно естественно.

– Пойдемте уже, – всплеснула руками незнакомка. – Не стоит нам так стоять.

– Позволите предложить вам руку, сударыня?

– Хорошо-хорошо. Только идемте. Туда.

Девушка сунула кулачок в укромный теплый уголок моего локтя и тут же потянула к очищенному от снега обширному пространству со статуями по периметру у подножия замысловатой лестницы на верхнюю площадку.

– Вот вы где, – обрадовался царевич, быстрым шагом выскакивая из-за толстенных лип. Или дубов – я не слишком хорошо разбираюсь в деревьях, когда на них нет листьев.

Следом за Владимиром из лабиринтов стали появляться и остальные девушки, в одной из которых я с удивлением узнал Надежду Якобсон. Сердце тревожно сжалось. Если есть фрейлины и великий князь, почему бы где-нибудь рядом не появиться принцессе? И возникло у меня подозрение, что я, как колобок, от медведя Александра Второго Охотника ушел, от волка генерал-адмирала Константина Николаевича ушел, от зайца Мезенцева и то ушел, а вот лисичке-сестричке, похоже, все-таки попался…

– Позвольте исправить досадную мою оплошность, – пристроившись рядом, тут же завел разговор брат наследника. – В пылу битвы было неудобно представить вам, ваше королевское высочество, господина Германа Густавовича Лерхе, верного друга нашей семьи.

Рука окаменела. От былой легкости не осталось и следа. А учитывая то, что я понятия не имел, что можно было говорить заморской невесте наследника, а о чем даже заикаться не стоило, так и вообще. Я еще нашел в себе силы остановиться и вежливо поклониться. Грустно как-то стало и обидно. Можно сказать, впервые в этой новой жизни встретил человека, девушку, с кем приятно было даже просто рядом находиться, и тут… такое разочарование.

– А эта прелестная предводительница амазонок, как вы, должно быть, уже догадались, Герман Густавович, – ее королевское высочество великая княжна Мария Федоровна. Наша любимая Минни.

– Отчего же вы, мой рыцарь, не подошли к Наденьке Якобсон? Я же вижу, она ждет этого.

– Мне нечего ей сказать, ваше королевское высочество. При последней нашей встрече она изъявила желание никогда меня больше не видеть.

– О Минни! – как-то непринужденно, с мастерством матерого дипломата вклинился в разговор Владимир. – У нас с Сашей не было никакой возможности встретиться с Германом, дабы принести свои извинения. Боюсь, мы с помощью мадемуазель Якобсон едва не скомпрометировали вас, Герман, в глазах папа. Сейчас, когда все наши шалости открылись, это, может, и выглядит забавно, но тогда Надежде Ивановне пришлось даже сделать попытку шантажировать нашего Лерхе.

– Что же это, Герман? Вы, мой рыцарь, отказали в помощи бедной девушке? Наденька открылась мне. Это очень печальная история. Мы обе плакали…

– Я не смог бы ей помочь, ваше королевское…

– Вы друг нашей семьи. Зовите меня среди своих так, как это делают другие. Я желаю скорее стать… русской.

– Я не смог бы ей помочь, Мария Федоровна.

– Минни. Друзья зовут меня так. Это имя дал мне мой жених, и я им горда… Почему вы не смогли бы?

– Влюбленным вообще никто не может помочь, кроме них самих. Любое вмешательство посторонних может привести в беде. И кроме того…

– Договаривайте, Герман. Что «кроме»?

– Кроме того, я имею честь состоять рыцарем при моей венценосной победительнице, а не при Екатерине Ольденбургской.

– А вы жестоки…

– О Минни, – снова включился Владимир, – Герман – настоящий воин. Наш Саша действительно без ума от достоинств господина Лерхе. Вы знаете, что Герман своей рукой перебил напавших на него разбойников, выручив двоих попутчиков? А прошедшим летом он во главе экспедиции дошел до совершенно диких мест, населенных враждебными туземцами, установил там флаг империи, выстроил крепость и выиграл небольшую войну. Еще у него масса совершенно чудесных прожектов…

– Конечно, – мягко перебила царевича принцесса. – Конечно, я все это знаю. Милый нескладный Саша, когда рассказывает все это, совершенно преображается…

За разговорами незаметно промелькнули прихотливые изгибы парадной нижней лестницы, и наконец мы оказались на верхней площадке. С которой, как выяснилось, за нашими снежными баталиями наблюдал закутанный в тяжелую шубу цесаревич Николай.

– Приветствую вас, Герман Густавович! – Мне показалось или его улыбка в действительности была искренней? – Вы с Володей храбро сражались и, несмотря на поражение, заслуживаете награды. Просите, что вам угодно.

– Не будет ли дерзостью с моей стороны просить ваш, ваше императорское высочество, с их королевским высочеством портрет? – после короткого раздумья решился я.

Что «ого!», Герочка? Что я опять сделал не так? Портрет с вензелем лучше ордена? Ты шутишь, что ли, так глупо?

– Федор Адольфович! – позвал наследник через плечо. И, убедившись, что секретарь готов слушать, распорядился: – Запишите там у себя. Как только у нас появится наш с Минни общий портрет, непременно отослать его господину Лерхе. – И, уже обращаясь ко мне: – Я, право, думал, вы станете просить чего-либо иного…

– Например, дозволения присутствовать на обеде для вашей невесты, мадемуазель Якобсон, – удивительнейшим образом копируя даже интонацию Никсы, включилась в разговор Дагмара.

– Но мы окажем такую милость и без вашей просьбы, – ласково улыбнувшись невысокой, едва-едва затылок над плечом, принцессе, закончил фразу наследник.

Я не верил. Смотрел, слушал этих странных, мыслящих какими-то неведомыми простым людям категориями людей и не мог поверить, что им ничего от меня не нужно. Что снова не начнутся изнурительные расспросы, слишком похожие на допросы. Или не прозвучат настоятельные рекомендации непременно отписать акции новой железной дороги. Не могло никак в голове уложиться, что им втемяшилось вызвать меня из Санкт-Петербурга, оторвать от сборов в дальнюю дорогу только затем, чтобы поулыбаться, полюбезничать на свежем воздухе. Усадить за стол рядом со смущенной чрезмерным вниманием царевичей Надеждой. Шутить и смеяться. А после коротко пожелать доброго пути и отпустить восвояси.

Зачем им это было нужно? Не верил я, что знать способна делать что-то просто так, лишь для того, чтобы оставить хорошее о себе впечатление перед расставанием. Ехал в столицу, снова в пустом купе, и ломал себе голову. И не находил ответа.

Но в одном я абсолютно и полностью уверен. У колобка был шанс ускользнуть от лисы. У меня – ни единого. Хотя бы уже потому, что лис было две и они отлично дополняли друг друга. Где-то в какой-то момент они меня съели. Так, что я даже и заметить не сумел.

Потом уже, в какой-то небольшой лавочке неподалеку от Сенного рынка, увидел в витрине небольшие фотографии или копии с фотографий великого князя, государя Николая Александровича и отдельно его невесты. За пару изображений, убранных в простенькие медные рамки, приказчик просил три рубля серебром. А по отдельности продавать не хотел. Я подумал, поторговался и купил в итоге за полтинник.

И благородная разбойница, датская принцесса, девушка с удивительными глазами отправилась со мной в Сибирь.

Глава 7
Весенний кризис

Мои незабвенные племянницы в той, прежней жизни утверждали, будто бы весной и осенью у шизофреников случаются обострения. Я с ними старался не спорить. Хотя бы уже потому, что вообще они использовали какую-то недоступную моему пониманию логику, легко объясняя все что угодно – от политических демаршей очередного «лидера оппозиции» до поднятия цен на бензин – «восстанием тараканов в голове». Возражения юные энтомологи воспринимали как вторжение в их личную жизнь, а ссориться с милыми и любимыми девчушками совершенно не хотелось. Но именно о весенних сумасшедших я и подумал, разглядев из окон экипажа встречающие меня у границы Томска делегации.

Во-первых, их, делегаций, было действительно несколько. И разделены они оказались не только по сословному признаку, что, кстати, было бы вполне естественно. Вот Тецков с Тюфиным – вроде оба купцы и пароходчики, а смотрели друг на друга, как Ленин на мировой империализм.

Во-вторых, у одних встречающих были в руках флажки и какие-то транспаранты, а возле других ждали команды «фас» несколько полицейских. Отдельно еще, в компании с подполковником Суходольским и командиром Томского батальона полковником Кошелевым, суетился главный губернский жандарм Киприян Фаустипович Кретковский. И на людей с флагами тоже смотрел совсем не добро.

К слову сказать, весна случилась стремительной. В одну неделю снег успел сойти почти весь, дороги развезло, и лед с рек большей частью сошел. Так что в любимый город я въехал недели на две раньше, чем рассчитывал. В Светлую седмицу, пятого апреля, после Пасхи. На этот день, к моему удивлению, не приходился ни пост, ни какой-нибудь очередной праздник, и в душе зашевелились какие-то нехорошие предчувствия.

Порадовало, что хотя бы мои люди держались вместе. Я имею в виду Гинтара с племянником, Варежку с Мишей Карбышевым, господ Чайковского и Штукенберга, Захара Цыбульского, инженера Волтатиса, Фризеля и его тезки Менделеева, державшегося чуть в сторонке, но все равно рядом.

Карета остановилась, последний оставшийся при мне конвойный казак спрыгнул с задка и открыл дверцу. Заиграли батальонные музыканты. Люди с флагами и транспарантами гаркнули «ура!». С небольшой задержкой их вопли подхватили остальные. И, похоже, их самих это проявление единодушия так удивило, что, двинувшись в мою сторону, все вдруг объединились в одну большую для Томска толпу.

Глухо, как из оврага, бабахнул ружейный залп. Артемка ссыпался с облучка, в руках револьвер, и кинулся меня защищать. Два десятка молодых глоток принялись вопить что-то про Сибирь. Явно бойцы товарища Потанина! Бородатые купцы норовили поклониться в пояс, распихивая чиновников. Пара десятков казаков на лошадях ждали позади всех, но кричали и свистели, как целый полк. Полицейские затравленно озирались, не имея понятия, что нужно предпринять, чтобы навести потребное благолепие вместо этого дурдома на выезде…

И ведь не скажешь ничего, не крикнешь, чтобы замолчали. Они ведь все искренне. По разным причинам – семи пядей не нужно, чтобы догадаться, но от всего сердца. И во всю силу легких, не испорченных еще плохой экологией. Приходилось терпеть и улыбаться. И ждать, когда первый запал пройдет, когда они снова станут способны слышать кого-либо, кроме самих себя.

– Добро пожаловать в столицу вашей губернии, ваше превосходительство! – Стало наконец сравнительно тихо, и мой формальный заместитель Павел Иванович Фризель смог говорить. – Ибо вы, ваше превосходительство, как говорили древние, есть primis inter pares, первый среди равных, и без вас пребывание наше – пустое и лишенное смысла…

– Добро пожаловать домой! – выкрикнул кто-то из толпы, и все снова зашумели, заволновались, ошарашенные этой дерзкой выходкой.

А мне так понравилось. И я не смог этого скрыть – губы сами собой расползлись в широченную улыбку.

– Здравствуйте! – громко ответил я. – Здравствуйте, мои дорогие сибиряки! Здравствуй, Томск! Благодарение Господне, я вернулся.

– Мы уж опасаться стали, что государь вас, ваше превосходительство, при себе изволит оставить, – смахивая слезы с глаз, пробасил Тецков.

– Он и оставлял! – в каком-то лихом кураже воскликнул я. – Да я отказался.

– Да как же это?! – отшатнулся потрясенный до глубины души гигант. – Как же такое возможно-то, прости господи?!

– Потом, Дмитрий Иванович. Все потом. Все расскажу, обо всем поведаю. Потом только… Гинтар! Гинтар Теодорсович! Идите же сюда, мой друг. Дайте-ка я вас обниму…

Распирало от эмоций. Герочка что-то верещал о приличиях, а мне хотелось пожимать руки людей, которых я действительно рад был видеть, обнимать друзей и знакомиться с энергичной молодежью.

– Здравствуйте, хозяин, – шепнул по-немецки седой банкир тихонько, прижавшись тщательно выбритой щекой. – Вы совсем меня растрогали… Тут такое творится…

– Потом. Потом расскажешь, – ответил я на том же языке. И тут же начал отдавать распоряжения. Рассорились? Разругались? Это ничего. Это нормально. Это лечится. Ударным трудом на благо моего края и не то можно вылечить…

У плеча возник Карбышев с блокнотом и карандашом. Прямо там, возле полосатого шлагбаума, зенитным орудием задранного в небо, записывал всю эту орду к себе на прием. Я подсказывал очередность, не забывая вставлять и тех господ, кого среди встречающих не увидел. Как-то походя, между делом, мне представили нового томского полицмейстера – Фелициана Игнатьевича Стоцкого, крепкого, плечистого, с упрямым подбородком и недоверчиво поджатыми губами господина.

– Кто из этих молодых людей Потанин? – спросил я Стоцкого.

Но ответить тот не успел, хотя и мог. Паша Фризель опередил:

– Вон тот, с возмутительной бородкой, ваше превосходительство.

– Прикажете доставить, ваше превосходительство? – изображая туповатого служаку, поинтересовался полицмейстер.

– Да-да, Фелициан Игнатьевич, не сочтите за труд. Сейчас же пусть за мной следом едут. И еще… Господин Ядринцов наверняка также здесь? Его тоже.

– Будет исполнено, ваше превосходительство. – Видно, хорошенько моего бравого блюстителя права и порядка эти доморощенные нигилисты примучили: он чуть ли не бегом мой приказ собрался исполнять.

– Стоп! Фелициан Игнатьевич! Это не арест. Просто пригласите их…

– Так точно, ваше превосходительство, – поморщился Стоцкий и отправился командовать своими держимордами. Без прежнего энтузиазма, но достаточно целеустремленно.

Гинтара я посадил рядом с собой в карету, выселив Апанаса на облучок. Любопытство грызло изнутри. Не терпелось узнать, что же этакого случилось, что «лучшие люди» моей столицы волком друг на друга смотрят. Для скалящегося в тридцать три зуба Миши места тоже хватило. У него иные источники информации, но и его мнение мне было интересно.

В общем, как оказалось, в эпидемии ссор и скандалов в Томске в какой-то мере виноват был я. Пока меня таскали по царским дворцам и министерствам, не отпуская из Санкт-Петербурга, все было хорошо. В губернскую столицу прибыл Стоцкий, быстренько принял дела у сидящего на чемоданах барона фон Франка и принялся знакомиться с вверенным его попечению городом.

Тут позволю себе небольшое отступление, касающееся дальнейшей судьбы бывшего томского полицмейстера. Отбыв из Сибири, барон занял должность белгородского исправника Курской губернии. И будто бы даже очень скоро «благодарные белгородцы» присвоили ему звание почетного гражданина города. Спустя три года донеслась весть, что фон Пфейлицер выслужил повышение и перевод в сам Курск уездным исправником. В 1870 году, осенью, встретил в газетах заметку, что едва вступивший на пост курского полицмейстера барон фон Пфейлицер-Франк уличен в получении «денежного подарка» в размере ста восьмидесяти рублей. Губернское правление поспешило отстранить взяточника от должности на время производства следствия и суда. Тогда я уже имел возможность отслеживать дознание по этому неприличному для МВД делу, а потому оказался осведомленным и в его исходе.

Барон фон Франк обвинялся в мздоимстве: в принятии от извозчиков и булочников города Курска денежных подарков в сумме ста восьмидесяти рублей серебром с целью «возвысить для извозчиков таксу на извоз» и для булочников – «разрешить продажу булок, не стесняясь весом». По распоряжению губернского правления 8 июля 1871 года полицмейстер был предан суду Харьковской судебной палаты. Приговором судебной палаты 17 декабря 1871 года и решением Правительствующего Сената 16 марта 1872 года, куда дело было внесено по апелляционной жалобе Франка, он был признан виновным в получении взятки, подвергнут денежному взысканию на сумму взятки и отстранен от должности полицмейстера. Теперь уже окончательно.

Пока Стоцкий разгребал оставленные бароном «конюшни», я успел завершить свои дела в столице и телеграфировать в Томск о скором своем возвращении. Известие из этой депеши, разнесенное по городу стараниями супруги Павла Фризеля, послужило ни много ни мало стартовым выстрелом для большинства городских склок и раздоров.

И первым стартовал плохо еще разбирающийся в хитросплетениях внутригородских отношений Фелициан Игнатьевич. Он отправил урядника в штаб 11-го казачьего полка просить помощи в устройстве облавы и задержании пребывающих в «польском» клубе господ. Сам же полицмейстер посетил господина губернского прокурора, коллежского советника Гусева, с предложением поучаствовать в забаве: разгроме подпольного казино. На что неожиданно для полицейского Василий Константинович Гусев ответил решительным отказом. Больше того. Он настоятельно порекомендовал не трогать заведение очаровательной полячки, а за разъяснениями посоветовал обратиться к личному секретарю губернатора, Михаилу Михайловичу Карбышеву. Суходольский же сподобился на письмо с предложением все-таки дождаться возвращения блудного его превосходительства, прежде чем столь назойливо приставать к госпоже Бутковской.

«Все ясно! Коррупция!» – решил Стоцкий и написал рапорт жандармов начальнику и шпиков командиру полковнику Кретковскому. А тот, задерганный, запуганный и не высыпающийся – требования разъяснить, уточнить и выяснить подробности жизни господина Лерхе следовали одно за другим, – прямым текстом отправил на… Ну, в общем, приказал оставить «польский» клуб в покое, а заняться лучше надзором за распоясавшимися нигилистами – молодыми людьми, единомышленниками титулярного советника Потанина, за зиму съехавшимися со всей Сибири в Томск.

У самого Киприяна Фаустиповича до потанинцев руки уже не доходили. Даже если не брать во внимание столичных «попрошаек», дел у главного жандарма хватало. Продолжало раскручиваться дело о тайной организации ссыльных. Во второй половине весны, когда Иркутский тракт станет сравнительно проезжим, существенная часть бунтовщиков должна была покинуть томский пересыльный острог. Кто-то – совсем мало – останется в городах губернии. Те, что были пойманы на грабежах и разбоях и оказались в итоге в тюремном замке, были дополнительно приговорены к разным срокам каторги. Их ждал либо долгий путь к Байкалу – на строительство Кругобайкальского почтового тракта, либо в предгорья Салаирского кряжа – добывать уголь или железную руду в моих шахтах. Остальные будут погружены на баржи и препровождены на поселение вдоль Чуйского тракта, на землях Южно-Алтайского округа Томского гражданского правления.