Текст книги "Столица для поводыря"

– Думаю, датчане благородного сословия в Сибирь стремиться не станут, – твердо сказал я, не разделив сарказма своего полицмейстера. – Им и в столице занятие найдется.

– Господа! – воскликнул фон Фелькерзам, как-то подозрительно блеснув глазами. – А ведь это действительно решает дело! Надобно только бумаги выправить и с казначейской частью достигнуть взаимопонимания.

А! Бумаги, как я уже догадался, выправляются исключительно в столице. И кого же лучше всего туда делегировать, если не самого барона?

– Пожалуй, – кивнул я. – Мне, право, неловко вас просить, дорогой Федор Егорьевич, но кто, как не вы, лучше других к этому предназначены! Я снабжу вас письмами к его высочеству Петру Георгиевичу. А подорожную вот хотя бы и наш полицмейстер выпишет. Отправляетесь немедля…

Дипломат искусно владел своим лицом, но для меня, прожившего полторы жизни, прочитать его радость труда не составило. А я и рад был сплавить этого неудобного господина куда-нибудь подальше. Черт его знает, какие инструкции на самом деле он получил из МИДа. Может, шпионить тут за мной приставлен…

– Я весьма наслышан о вашем плебисците, Герман Густавович, – протараторил на французском барон уже почти в дверях. – Думается мне, некоторые из ваших подчиненных уже поспешили сообщить о нем… куда-то. Вы отважный человек, господин Лерхе. И обладаете завидными связями в столице и при дворе. Однако же эти заигрывания с чернью наверняка не по нраву придутся… кому-то.

Действительный статский советник кивнул мне, как равный равному, на прощанье, и скрылся в ночи. Оставив меня мучиться догадками, о каких именно опасных господах он меня пытался предупредить.

Впрочем, коньяк и усталость вместо закуски отложили все вопросы до утра. А потом нужно было делать внушение губернским и окружным землемерам – заставлять их отрывать седалища от удобных мягких кресел в присутствии и отправлять в поля, на рекогносцировку.

Потом примчался возбужденный Чайковский. Требовал немедленно организовать кирпичный завод в двух верстах к северо-западу от Судженки. Какой-то черт унес моего бравого генерала с тракта к будущим угольным копям, где он и обнаружил, по его словам, замечательные, просто восхитительные огнеупорные глины. Идеальные для устройства доменных печей.

Будто бы я сам не знал, что эти чертовы глины там есть. Только я-то в отличие от излишне расторопного металлурга планировал начать их разработку уже после того, как туда будет проложена дорога. А как, спрашивается, вывозить готовую продукцию? В объезд, через Троицкое? Напрямик, по сопкам и буеракам?

Собрали совещание. Хотя мне крайне этого не хотелось, пригласили губернского ревизора по размещению экспедиции ссыльных, губернского секретаря Прокопия Петровича Лыткина. Этот пожилой чиновник входил в клику первейших по присутствию ретроградов, был, как говорится, правой рукой председателя Казенной палаты Гилярова. Так что, едва появившись на пороге кабинета, он сразу же принялся испытывать мои нервы на прочность.

Я понимаю, что и сам не идеальный. Что бывают у меня приступы ярости и трудно мотивированной агрессии. Но так же нельзя! Сидит, едрешкин корень, этакий божий одуванчик в засаленном мундирчике и тряпичных нарукавниках, смотрит на меня блеклыми, бывшими когда-то давным-давно голубыми, глазками и на любое мое предложение вещает: «Никак не возможно, ваше превосходительство». И номера инструкций, гад, по памяти цитирует. А быть может, и изобретает на ходу – поди теперь проверь!

Илья Петрович мой в пять минут весь энтузиазм растерял. Вроде жизнь уже прожил, много всевозможных чиновников встречал и сам немалые посты занимал, а методов борьбы с такими вот крючкотворами не ведал.

– Там, любезный мой губернский секретарь, – махнул я на железный ящик, служивший мне сейфом для особо важных бумаг, – лежит распоряжение его превосходительства министра внутренних дел господина Валуева касаемо устройства в Томской губернии каторжных работ. Потрудитесь составить ответ в министерство и инструкции ваши приведите в том, что мы никак не можем исполнить прямой приказ. И в составителях документа себя указать не постесняйтесь. Петр Александрович наверняка пожелает узнать имя этакого-то знатока… Вам ведь год до пенсионной выслуги остался? Думаю, с помощью телеграфных депеш мы вашу судьбу решим гораздо быстрее.

– Оу-у! – словно от спазма боли, взвыл любитель циркуляров. – Так вот оно как, оказывается. Но я же… Но мне же никто…

– А вы, собственно, кто таков, господин губернский секретарь, чтобы о каждой бумаге из столицы вас в известность ставить? – рыкнул я, приподнимаясь на локтях.

– Помилуйте, ваше превосходительство, – обслюнявил выцветшие губы чиновник. – Не соблаговолите ли вы…

– Не соблаговолите ли вы! – крикнул я и указал пальцем на дверь. – Отправляться составлять послание министру. И пригласить сюда господина коллежского секретаря Никифорова. Марш-марш!

Ревизор дрожащими руками собрал со стола какие-то принесенные с собой листы, коротко поклонился и просеменил к выходу. И взглянул он на меня напоследок совсем-совсем недобро.

– Э как вы с ними, Герман Густавович, – фыркнул в усы Чайковский. – Строго.

– А иначе никак, Илья Петрович. Чуть послабление дашь, так они же на шею сядут и ноги свесят. Только так и надо с ними…

– Свесят… – отсмеявшись, повторил за мной генерал. – Только ведь он, этот Лыткин, в чем-то несомненно прав. Наш с вами будущий железоделательный завод – это ведь частное дело, а требуете вы от государева человека… Не станут ли укорять вас потом, Герман Густавович, будто вы для своих, так сказать, нужд…

– Да, – вынужден был согласиться я. – Бывает такое у меня. Свое с казенным путаю. Знаю ведь, всем сердцем верю, что и завод наш, и дорога чугунная во благо всей страны будут. Не к прибылям стремлюсь – к процветанию этой чудесной страны. Так почему же губернское правление в стороне стоять должно? Почему бы и им к пользе дела не послужить? Тем более что мне доносили – Нерчинские каторжные тюрьмы ни принять всех душегубов не могут, ни работой, достойной их прегрешений, снабдить. Оттого и считаю себя вправе совместить три вещи в одном деле.

– Да-да, вы, несомненно, правы, господин губернатор, – согласился Чайковский. – Только кому, как не вам, ведомо, что они… такие вот Лыткины, совершенно иным божкам молитвы шепчут. Циркуляры, инструкции и положения – вот что для них свято. И это ежели ассигнации хруст не грянет. Тогда только нужные параграфы и находятся.

– Ну с этим Лыткиным мы и так, в порядке документооборота справимся, – хмыкнул я. – А господин Никифоров – тоже ревизор, только по обустройству этапных маршрутов. Надеюсь, он окажется более понимающим человеком.

Оказался. Как только осознал, что именно от него требовалось, так глазки масляно заблестели, так щечки порозовели, – я даже испугался, что удар человека на радостях долбанет. Так и представил крест над невысоким холмиком земли: «Ананий Ананьевич Никифоров, преставился от счастья».

Ну да бог миловал. К тому же, как выяснилось, это был еще не предел.

– И что же, ваше превосходительство, верно, и управление каторжными работами придется обустраивать?

А ведь точно! Ближайшая управа – в Иркутске, а это уже Восточно-Сибирское генерал-губернаторство. Значит, нужно будет и у себя что-то этакое создавать. Людей и так не хватает. Даже в губернском гражданском правлении штат едва ли на три четверти укомплектован. В экспедициях по госмонополиям – соляной и питейной – там лучше. Все-таки место хлебное, прикормленное. Даже писари и журналисты на мзду усадьбами обзаводиться умудряются. А вот тех же мировых посредников – господ, призванных урегулировать споры между собственниками на землю и освобожденными манифестом крестьянами, – едва ли половина от нужного количества. Во врачебной управе вообще сплошные вакансии.

Смешно было слушать стоны какого-то чинуши в столице, жаловавшегося на то, что отпрыскам хороших, но разоренных реформой фамилий не сыскать места в министерстве. Дескать, столько блестяще образованных, жаждущих послужить государю императору молодых людей приходят места искать, а вакансий и нетути. Четырнадцатым же классом их принять по закону нельзя. Еще при Николае указ вышел – все дворяне с классическим образованием на чин не ниже девятого имеют право претендовать. И, что самое отвратительное, ведь не от хорошей жизни идут. Попервости, конечно, в императорскую армию пытаются пристроиться. Да куда там. Его высокопревосходительство господин Милютин государя убедил и войска чистке подвергнуть. Да и, как ни парадоксально, при всей престижности военной карьеры жалованье младшим офицерам такое назначено, что смех один. Даже ниже, чем младшим чиновникам.

Помню еще, как этот чинуша глаза на меня выпучил, когда я порекомендовал ему этих соискателей государственной службы ко мне в Сибирь присылать. У меня-то мест свободных полно. Причем именно что девятого класса.

– Помилосердствуйте, ваше превосходительство, – услышал в ответ. – За что же их в Сибирь-то? Они же только из юношества в мужи вышли. Еще и сделать ничего не успели, а вы их сразу этак-то!

Но новую структуру при губернском правлении действительно нужно создавать. Работы в краю полно. Рук не хватает. А на востоке каторжники всякой ерундой занимаются. Деревьев любой сибирский крестьянин в разы больше срубит, чем эти бывшие студентики со взором горящим и ветром в голове. Особенно если бревна этому самому крестьянину потом достанутся.

Так что пусть лучше у меня в губернии кайлом помашут. Оно и для здоровья полезнее. Для здоровья прочих жителей империи, конечно.

Позвал Мишу и надиктовал распоряжение о назначении Анания Ананьевича исправляющим должность начальника управления каторжными работами по Томской губернии. С приказом немедленно заняться формированием штата помощников. Должность не по чину, конечно, но будет себя хорошо вести – повышу. Вплоть до девятого класса имею право. Даже без согласования с генерал-губернатором или министерством.

Чайковский успел пока придремать. Все-таки укатали сивку крутые горки. Я был больше чем уверен – генерал и домой не стал заезжать, сразу ко мне кинулся со своей радостной вестью. А по тайге да бездорожью верхом лазать и для молодых нелегко. Что уж о семидесятилетнем генерале говорить!

Зато пока Илья Петрович отдыхал, мы с Никифоровым быстренько обо всем договорились. Уже через неделю рота Томского губернского батальона отправится конвоировать сотню первых душегубов из пересылки к месту строительства нового острога неподалеку от Судженки. Стоцкий за зиму в тюрьме образцовый порядок успел навести. На каждого каторжника карточка с указанием примет, приговора и профессиональных навыков. Вот и нужно было выбрать тех злодеев, у кого руки из нужного места растут. Солдаты пока в палатках поживут, а каторжники – в землянках. Но чтобы к осени были готовы бараки на пятьсот принудительных шахтеров и сотню рабочих будущего кирпичного заводика. С забором вокруг, естественно. Ну и казармы для роты конвоя и охраны. Хорошо бы еще конюшни и усадьбу для дежурной смены в два десятка казаков. Вдруг какой-нибудь чудак найдется, решивший, будто бы сумеет пройти тайгу без оружия и припасов. Оно, конечно, медведей тоже подкармливать нужно, но не шахтерами же.

С этим и черные золотоискатели отменно справляются. Те, что участки не столбят и золотой песок государству не сдают. Много таких. Каждую весну в Томск человек по сто из России приезжают. У некоторых хватает благоразумия не соваться в то зеленое безумие, которое у нас вместо леса. Постоят у границы тайги – и на прииски нанимаются. Но есть и те, что там у себя, за Уралом, с лесом на «ты». Отважные первопроходцы, едрешкин корень, очень любимы диким зверем. Говорят, кто-то из них даже выходит обратно. Я, правда, таких своими глазами не видел.

Второй отряд одновременно с первым отправится к тому месту, где маленькая речка Железнянка впадает в бурный поток реки Золотой Китат. Там в тридцатые годы двадцатого века был один из номерных лагерей Кузлага, где «враги народа» для каких-то неведомых целей строили узкоколейку. Так почему бы и не создать традицию на несколько десятков лет раньше? Мне, кстати, и железная колея для доставки руды к месту плавки не помешает.

Комендантами обоих острогов назначили офицеров батальона. От гражданской власти подобрать людей должен был уже Ананий Ананьевич.

К осени томская пересыльная тюрьма должна окончательно опустеть. Бараки, в которых всю зиму жили мастеровые томского заводика, решено было аккуратно разобрать и перенести ближе к стенам тюрьмы. Я считал, что если в имеющихся строениях уместились двенадцать тысяч ссыльных и пять сотен металлургов, то уж как-нибудь и датчане устроятся.

В крайнем случае как резервный вариант я рассматривал возможность аренды оставленных переселившимися казацкими семьями усадеб и наделов. Просто отобрать и перераспределить, как говаривал Прокопий Петрович Лыткин, никак не возможно. Земля казакам давалась от имени государя один раз и навсегда. И в том случае, если державе требовалось, чтобы семьи служивых переехали на новое место жительства – такое не раз бывало в быстро растущем государстве, – нужно было и на новой границе снабдить иррегуляров такими же наделами. Причем прежние все равно оставались в собственности переехавших.

Впрочем, у нас с полковым старшиной и по совместительству казначеем полка сотником Василием Григорьевичем Буяновым было уже достигнуто полное взаимопонимание. Еще больше укрепившееся, когда в губернскую столицу прибыл караван с купленными мной револьверами Кольта, карабинами Спенсера и патронами к ним. Преимущество скорострельного оружия в доказательстве не нуждалось, а полк в кои-то веки стал реальной военной силой. Я-то, честно говоря, устраивал перевооружение конного полка, преследуя свои, донельзя корыстные цели. Все-таки когда за спиной два десятка отменно снаряженных стрелков, жить как-то безопаснее. А старшина заботу о полке воспринял скорее как выражение уважения ко всему сословию и признак возрождения сильно, по его словам, захиревшего подразделения. Я и спорить не стал. Мне хорошо, ему хорошо. Что еще надо?

В общем, не сомневался, что договоренность об аренде обширных наделов будет достигнута. И после недолгого размышления даже решил, что из запасного этот вариант нужно перевести в основной. Поселив хотя бы часть – вполне, впрочем, существенную – голштинцев среди старожильцев, гораздо легче добиться скорейшей их ассимиляции. А огромные, по сорок – шестьдесят десятин, наделы станут отличным трамплином для трудолюбивых переселенцев. И замечательной рекламой для российских крестьян.

С проснувшимся Чайковским попили чаю, а потом расставили объекты по карте. Заводы поставили на маленькой речушке Тундушке близ деревни Тундальской. Это несколько в стороне от Иркутского тракта, но тем не менее туда наличествовала вполне неплохая дорога, накатанная работниками многочисленных приисков по Китату. От каторжного острога и железорудных копей до заводов оставалось всего что-то около тридцати верст. Причем только пять из них – по сильно пересеченной местности. Остальные – под уклон, по сравнительно ровному склону. Илья Петрович даже предложил пускать вагонетки самоходом, а поднимать пустые – уже лошадьми. Перепад достигал тридцати метров, и, по словам генерала, этого вполне достаточно. Мне идея понравилась, так что пусть строит.

Кроме того, выбранная площадка позволяла не слишком сильно загибать к югу будущую линию железной дороги. А для первой очереди, от Томска до Мариинска или даже до Ачинска, каждая лишняя верста – прямо нож в сердце.

Через неделю редко какой из извозчиков брался куда-либо ехать дешевле, чем за два рубля в сутки. В путь тронулись мастеровые, две роты солдат и двести каторжников. С вещами, запасами пищи и строительными инструментами. Вернувшийся из краткой рекогносцировки к берегам Оби Антон Иванович Штукенберг застал уже окончательно опустевший Томск.

Я как раз занимался бухгалтерией. С момента возвращения из Санкт-Петербурга стал тщательно фиксировать долговые обязательства, которые в силу отсутствия наличных выписывал. Деньги тянули все. На строительство порта и здание для нашего с Асташевыми и Сидоровым банка. На расширение стекольного завода. На технические лаборатории, которыми, на счастье, всерьез занялся Менделеев, освободив меня хоть от этого груза. На устройство угольных копей, жилищ будущих шахтеров, пропитания и дороги ко всему этому. На разведку золотоносных ручьев в совместном с Цыбульским предприятии. Потом пришла пора делать учредительский взнос в банк – удалось арендовать особняк и, что называется, разрезать ленточку.

Деньги у меня были. По местным меркам – много. Никак не меньше шестисот тысяч рублей серебром. Только хранились они в Госбанке в столице, а томский филиал должен был открыться только осенью, после того как здание с надежными хранилищами будет достроено. В конце лета должен прибыть титулярный советник князь Владимир Николаевич Кекуатов, назначенный управлять томским отделением. Естественно, весь остальной персонал, кроме уборщиков с дворниками, он должен был привезти с собой. Так что оставалось продержаться совсем немного.

Пока же город наполнялся бумажками с витиеватыми автографами. Мои векселя учитывались, и под их обеспечение выписывались другие – на меньшие суммы, которые шли в оплату труда работников. Те снова делили долги на части и оплачивали ими покупки в лавках. И так до бесконечности, пока вся эта макулатура не будет обменяна на настоящие хрустящие ассигнации Государственного банка Российской империи.

Благо местным обывателям было не привыкать большую часть дел вести в долг. Кое-кто даже умудрялся заработать, разменивая векселя не слишком авторитетных купцов на те, что вышли из-под пера торговцев, известных своей порядочностью.

Потом денег хватать перестало. Снова и снова я пересчитывал столбики цифр, и каждый раз убеждался, что уже даже слегка перепрыгнул виртуальную планку в шестьсот тысяч. И что самое печальное – при наверняка успешно работавшей в пригороде столицы фабрике канцтоваров о своих доходах я мог только догадываться. Отец писал редко – он все еще пребывал в Верном, присматривая за медленно и трудно поправляющимся Морицем. И по понятной причине больше не радовал меня сведениями об увеличении счета.

У Васьки Гилева, весьма успешно торговавшего товарами, вывезенными за лето из Кош-Агача, было немного моих денег – доля с «подпольного» серебряного рудника, но он даже в письмах писать о величине суммы побаивался. Казна многое может простить, но только не самовольную добычу и вывоз за границу драгоценных металлов. Сам бийский купец в Томск пока не собирался – занимался пуском суконной мануфактуры и приказчикам большие деньги не доверял. Остальные же мои проекты средства из меня только тянули, обещая прибыли в светлом будущем.

В итоге, когда потребовался очередной платеж, я рассудил, что за конец зимы и весну канцелярия принесла мне никак не меньше пятидесяти тысяч. И выписал очередное обязательство – нужно было срочно выкупить доставленное в Томск продовольствие для датчан. Понятно, что рано или поздно принц Ольденбургский мне эти траты компенсирует, но в долги влезать оказалось неприятно.

После подумал, что к осени, когда Госбанк откроется и мне станет известно состояние счета, папочки-скоросшиватели и скрепки с кнопками еще тысяч хоть сорок, но принесут, и решительно подмахнул очередной вексель.

Потом сгорел один из застрахованных в моем страховом обществе дом, и понадобились деньги на выплату погорельцам. Я уже не сомневался. Неужели мой собственный, хоть и на треть, банк откажет в кредите?

Была у меня мысль, как обеспечить этот самый заем в Томском промышленном банке. Но прежде нужно было хоть примерно знать, сколько именно монеток мне бийский купец в клювике готов принести. С одной стороны, и деньги нужны ужас как, с другой – и поучаствовать в деятельности Гилева хотелось.

Василий Алексеевич меня не забывал. Письма я с двухнедельной периодичностью от него получал. Знал, что в этот сезон невероятно обогатившийся торговец в Чуйскую степь сам не поехал. Приказчиков отправил. Дело разрасталось и требовало присутствия главы торгового дома в «штабе». Весной еще в одном из посланий хвастался, что только в Ирбите наторговал на шестьсот тысяч. Причем шерсть вообще себе оставил как сырье для шерстяных тканей. А чай и искусно выделанную китайскую посуду в Томск для перепродажи отправил.

Вот и думай как хочешь. Что из этих товаров на наше общее, уворованное из недр империи, серебро закуплено, а что на деньги Гилева. Мне ведь чужого-то не нужно. Мне и так каждый пятый рубль с общих дел шел. Но хотелось думать, что из тех, ирбитских, шестисот хотя бы сто тысяч – точно мои.

Ну, может быть, чуть меньше. Я Василия попросил присматривать за моей медицинской научно-исследовательской лабораторией, которая окружной больницей официально называется. Чтобы у господина Дионисия Михайловича Михайловского ни в чем нужды не было.

Тут позволю себе еще одно отступление, раз уж речь о медицине зашла.

Я уже, кажется, говорил, что Стоцкий навел порядок в пересыльном остроге. Наладил учет и распределение арестантов и ссыльнопоселенцев. Завел картотеку. Выяснил, кто какими талантами обладает. Молодец, нечего сказать! Я уже Дюгамелю и представление на повышение Фелициана Игнатьевича в чине отправил.

Ну так вот. Среди «врагов народа» обнаружилась масса интереснейших личностей. Парочка железнодорожников – специалистов по водоснабжению, десяток недоучившихся студентов, четверо типографских мастеров. И в том числе Флориан Петрович Зацкевич – варшавский врач-акушер. Учитывая страшенный дефицит в губернии людей с медицинскими знаниями, этого я сразу велел из общих бараков перевести в сравнительно комфортабельную камеру тюремного замка и потребовал его личное дело. Нужно же выяснить, могу я доверить здоровье людей Зацкевичу или он маньяк какой-нибудь.

Слава богу, ни маньяком, ни бунтовщиком акушер не был. В его аптеке в Варшаве полиция обнаружила небольшую химическую лабораторию, и доктор не сумел внятно объяснить назначение некоторых веществ, по мнению исправников, смахивающих на взрывчатые. Флориана Петровича обвинили в пособничестве сепаратистам и в том, что он будто бы занимался изготовлением для них бомб. Судили скорым военно-полевым судом и приговорили к поселению в Сибири на пятнадцать лет.

Встретился, поговорил. Тот сначала даже верить не хотел, что мне именно правда нужна, – очень уж любопытно стало, что же такое этакое он в аптеке варил. Да еще и похожее на взрывчатку. Оказалось, доморощенный химик всего-навсего исследовал лекарственные свойства нитроглицерина.

– Ну да, – пожал я плечами. – При стенокардии – первейшее средство. В мельчайших дозах и с глюкозой. При некоторых других сердечных болезнях – тоже…

Чем вызвал у варшавского «химика» натуральнейший шок. Мне кажется, он и вдыхать перестал.

– Только использовать средство с осторожностью великой следует, – продолжал добивать я изобретателя. – Особенно господам с пониженным артериальным давлением.

– Помилуйте, ваше превосходительство, – выговорил Зацкевич, когда снова начал дышать. – Но откуда же вам это известно?

– Читал где-то, – отмахнулся я. – У меня, Флориан Петрович, знаете ли, отличная память.

В общем, экспериментатор в числе прочих ссыльных отправился на одной из барж в Бийск и там должен был и остаться. Как раз в больнице Михайловского. Я и письмо старому доктору не поленился с варшавским химиком передать. С рекомендациями, так сказать. В том числе с прямым приказом изготовлением нитроглицерина не баловаться. Мне еще катастроф не хватало.

Как-то незаметно наступило лето. Я и заметил-то смену сезонов, только обнаружив однажды отсутствие верхней одежды на посетителях моей приемной. Сам за пределы усадьбы уже месяц как не выходил. И некогда было, и некуда.

Но вот вернулись Штукенберг с Волтатисом и вытащили меня из уютного затворничества. Заставили-таки, ироды, сесть в седло и отправиться сначала к берегу Томи, а потом – на юго-восток, за кирпичные заводы, на луг, где со следующего уже года должны были начать строиться вокзал и товарная станция. И наконец, еще дальше, по не слишком популярной грунтовой дороге, в сторону близлежащей деревни Санино – первому полустанку будущей железной дороги Томск – Ачинск.

Но быстро выяснилось, что вся эта прогулка ничего общего с заявленными «ознакомительными» целями не имеет. У двух как-то подозрительно спевшихся инженеров было ко мне деловое предложение.

О Павле Григорьевиче фон Дервизе мой Герочка только слышал. Молодой Лерхе едва-едва поступил на пансион и обучение в Императорское училище правоведения, когда Павел Григорьевич его уже окончил с золотой медалью. Какое-то время фон Дервиз служил в департаменте по герольдии при Сенате, а с началом Крымской войны, так сказать, по зову сердца перевелся в провиантское управление военного министерства. Где был замечен и оценен кригскомиссаром Якобсоном. После войны талантливый администратор мог сделать быструю карьеру, но вдруг оставляет государственную службу и принимает приглашение государственного контролера Николая Николаевича Анненкова заняться организацией строительства Московско-Саратовской железной дороги. Потом Павел Григорьевич добился концессии на устройство Рязанско-Козловской дороги, которую уже благополучно достраивал.

Главным инженером у Дервиза служил старый приятель Штукенберга, также выпускник института путей сообщения, Карл Федорович фон Мекк. Нетрудно догадаться, что мой управляющий сносился с более опытным в железнодорожном строительстве знакомцем по поводу Западно-Сибирского железного пути. Особенно инженера интересовали новинки в технологиях возведения мостов. Все-таки в стране через реки уровня Оби мостовых переправ еще не строили ни разу.

Фон Мекк дал несколько весьма ценных, по мнению Штукенберга и Волтатиса, советов. А также рекомендовал обратить внимание не только на собственно берега, но и на логистическое обеспечение строительства. На наличие устроенных дорог, населенных пунктов у реки с возможностью оборудования причалов для барж и пароходов. Мои инженеры немедленно признали правоту Карла Федоровича и отправились изучать выбранные участки рек заново.

Вернувшись же в Томск, обнаружили, что их дожидается толстый почтовый пакет от фон Мекка. В котором кроме небольшой записки от российского инженера было еще и развернутое предложение от его хозяина, концессионера фон Дервиза. Эти несколько листов отличной бумаги, исписанные плотным аккуратным почерком, мне на околице Санино и были предъявлены.

Письмо адресовано было Антону Ивановичу, но касалось в первую очередь именно меня. Хотя бы уже потому, что без моего губернаторского разрешения вся тщательно расписанная махинация не имела ни малейшего смысла.

Первое, о чем подумалось после прочтения, – насколько же хорошо этот фон Дервиз изучил мой характер! Наверняка ведь не поленился связаться с общими знакомыми. Потому что доводы в свою пользу приводил просто для меня убийственные.

Итак, император собственноручно дал мне дозволение на проведение изыскательских работ по двухтысячеверстному пути. И разрешил провести подписку на акции будущего предприятия с выпуском долговых обязательств на сумму первоначальной сметы, с гарантиями выплаты акционерам пятипроцентных дивидендов. Однако это совершенно не означало, что я, выбрав оптимальный, по моему мнению, маршрут дороги, сразу же получил право начать строительство. Проект должен будет пройти еще долгий путь согласований по инстанциям – в первую очередь в Министерстве путей сообщения и Военном ведомстве, прежде чем снова вернется на стол государя. И лишь после его высочайшего рескрипта на щебеночно-грунтовую насыпь могла лечь первая шпала.

Павел Григорьевич не сомневался, что с поддержкой ведущих столичных банкиров и богатейших московских купцов прожект пройдет все инстанции в кратчайшие сроки. Всего года за полтора-два. И года через три, при условии готовности производства рельс и прочих запчастей на моем заводе, можно будет начать. Однако, по его словам, существовал и другой метод, существенно приближающий дату закладки дороги.

Дело в том, что по существующим законам империи на устройство частных, заводских или горнозаводских – в масштабах страны малюсеньких – отрезков путей достаточно было разрешения местного гражданского начальника. Министерство путей сообщения такие, до двухсот верст, в единой концепции развития железнодорожного строительства не рассматривало, а военным эти микроскопические маршруты и вовсе не интересны.

Так что мне как томскому губернатору практически ничего не мешало самому себе разрешить строительство ветки Томск – Тундальская и второй Тундальская – Мариинск. То есть связать губернский центр с основным производством угля и железа. А если затеять производство чего-нибудь особо нужного в окружном Мариинске, так можно и до Ачинска чугунку дотянуть. Оправдание всегда сыщется.

И в свете этого обстоятельства, и как бы в благодарность за идею фон Дервиз предлагал доверить ему строительство этих самых частных веток. Сообщал, что уже к весне следующего, 1866 года основные работы на Рязанско-Козловской дороге будут закончены и несколько тысяч опытных рабочих, вооруженных потребной техникой и инструментом, окажутся в полном моем распоряжении. Возведением же придорожной инфраструктуры – станций, водонапорных башен и угольных или дровяных складов – у него занимаются совсем другие люди. Но и они осенью – зимой шестьдесят шестого года смогут приехать в мою губернию.

Предварительную смету на путь из Томска до Судженки концессионер оценивал приблизительно в восемь миллионов рублей, от угольных копей до заводов – в пять, от Тундальской до Мариинска – в четыре. Но рекомендовал изыскать возможность приготовить хотя бы двадцать миллионов. В этом случае брал на себя обязательства соорудить еще и мост через Томь.

Он прекрасно понимал, что долго эти ветки сами по себе существовать не смогут. В конце концов это попросту экономически невыгодно! Но ведь частные заводские отрезки путей всегда можно будет выгодно продать акционерам будущей Западно-Сибирской дороги. Причем фон Дервиз готов был и сам инвестировать в мини-проект миллионов пять, а потом, после уступки прав, продолжить возведение пути в какой-то его части. Все тысячи верст он благоразумно брать на себя опасался, рекомендуя привлечь хотя бы еще одного крупного подрядчика. Например, Петра Ионовича Губонина из Москвы.