Текст книги "Пёс"

– Не-ет!!! – Маришка всем телом бросилась на Бердина. – Дяденька не убивайте Вальса-а!!! – Бердин потерял равновесие и завалился на бок. Хлопнул выстрел. Пуля с шелестом прошила воздух и впилась в стену дома между окнами первого этажа. Осколки бетона сыпанули в снег.

Я замер открыв рот. В метре от меня, проворно перебирая руками и ногами в снегу, Юля спешила на помощь к сестре. И в тот момент, когда Бердин вновь прицелился в голову собаки и уже готов был повторно спустить курок, Юля накрыла Вальса своим телом.

Бердин убрал палец со спускового крючка. И в тот же миг, его руку прорезала острая боль. Кисть будто попала в капкан. Пистолет упал в снег, а сзади послышался спокойный голос ветерана:

– Не балуй, командир. Ребёнка зацепишь. – Он ещё чуть довернул корпусом вправо, и Бердин со стоном вытянулся на снегу.

А движения Прохорова становились всё слабее. На его губах показалась кровавая пена. Он захрипел и что-то зашептал. Правая рука дернулась ещё раз. На этот раз нож едва проколол шкуру собаки. Маришка вновь навалилась на неё всем телом. Но этого уже не требовалось. Нож вывалился из ослабевшей ладони. Тело Прохорова выгнулось. Левая рука, перестала сжимать собачью шерсть и безвольно упала в снег. Только чёрные, покрытые волдырями, пальцы медленно без усилия сжались в кулак. Его голова запрокинулась назад. Он попытался вдохнуть, да так и замер с открытым ртом. В глазах его навечно застыл ужас.

Как только кровь, перестала толчками выходить из шеи Прохорова, Вальс разжал челюсти и завалился на бок. Снег под ним мгновенно потемнел от крови. Девочки бросились к нему. Они обнимали его за могучую шею, гладили дрожащими ладошками его огромную голову, целовали в глаза, нос, в мокрую пасть и, заливаясь слезами тихо приговаривали:

– Ва-альс. Вальсик, миленький. Вернулся. Хороший. Мы тебя больше никому не отдадим.

Пёс тихо поскуливал. Его хвост подёргивался из стороны в сторону. Он тянулся лохматой мордой к заплаканным лицам девочек. Его тёплый, чуть шершавый язык касался их щёк, носов и глаз. Он чувствовал солоноватый вкус их слёз и благодарный, с ещё большим неистовством лизал их руки. Он жадно втягивал в себя их запах, истосковавшись по нему и восстанавливая в памяти те счастливые часы, когда он был ещё маленьким, когда мир вокруг был весёлым и радостным, когда солнце ласково припекало ему спинку, и трава щекотала животик. И он носился счастливый, сжимая в зубах маленькую красную туфельку, которая издавала самый лучший запах во всём мире, запах любящих его девочек. Запах его маленьких хозяек.

Кровавое пятно под собакой расползалось и расползалось. Движения собаки начали замедляться. Он уронил голову. Хвост уже не подёргивался из стороны в сторону. Язык повис алым лоскутом. Дыхание собаки стало прерывистым. Его глаза начали закатываться. Пёс ещё пытался двигать лапами, но силы уже покинули его.

Увидев это, девочки закричали в голос, тормоша голову Вальса изо всех сил, пытаясь вывести его из сонного состояния, в которое он медленно погружался:

– Вальсик, не умирай. Миленький. Подожди. Мы тебя вылечим. Папа отвезёт тебя в больницу. Мама-а! Помогите Вальсу! Виктор Владимирович! Папа-а!

Слёзы заливали детские лица, падая сверкающими каплями на густую собачью шерсть. Ветер неистовствовал, взметая вверх мириады крупинок снега.

К горлу вновь подступила тошнота, и я опустился на корточки, прижавшись к холодной стене дома. Шалов, бледный от потерянной крови, еле держался на ногах, опираясь широкой ладонью на плечо ветерана. Бердин сидел на снегу, опустив голову. На балконах молча, толпились жильцы дома. От угла дома в одном халате, покалено в снегу широко раскинув руки, как квочка крылья, бежала Екатерина Павловна Севрюк – мама девочек. Завывая сиренами и прорезая вечернюю тьму города синими вспышками мигалок, во двор дома со всех сторон въезжали милицейские УАЗы и автомобили скорой помощи.

Врачи кое-как оторвали девчонок от тела собаки и в полуобморочном состоянии унесли домой. Шалов отказался лечь на носилки, и поддерживаемый ветераном добрался до машины скорой помощи на своих ногах. Ветеран, поблагодарив за предложение подвезти, ушёл домой пешком. После того, как дежурная группа третьего ГОМа закончила осмотр места происшествия, труп Прохорова погрузили на носилки и отправили в морг. Бердин отыскав в снегу пистолет и очки, почему-то подошёл ко мне и присел рядом у стены дома. Молча предложил мне сигарету. После нескольких затяжек, он спросил меня:

– Вам удалось расслышать, что сказал Прохоров перед смертью?

– Нет, – ответил я. – А вам?

Помолчав, Бердин сказал подрагивающим голосом:

– Он сказал: «Мама, как мне больно».

После этого, Бердин докурил, и ушёл к ожидавшей его машине.

Докурив ушёл и я, покачиваясь и борясь с подступавшей к горлу, при каждом шаге, тошнотой.

И только тело огромной чёрной собаки, так и осталось лежать в снегу до утра.

В три часа ночи, за окном тихо скрипнула калитка. Баба Таня голубкой порхнула к двери. Брови тревожно вскинуты. В глазах испуг. Шаль свалилась с дрожащих плеч, где то в сенях. Прижимая руки к груди, она выбежала на крыльцо в одном халате и шлёпанцах на босу ногу.

Дед стоял меж столбов калитки, опираясь на карабин. Зубы сжаты. Лицо в каплях пота. Глаза горят. Рюкзак сброшен и лежит возле ног.

Она бросилась к нему с крыльца, утопая голыми пятками в снегу:

– Ваня!!

Подбежала. Обхватила под грудь. Подставила спину. Потом подхватила падающий карабин, вскинула на плечо. Рюкзак в руку. Перехватилась рукой под руку и ухватила сзади за ремень.

Дед сразу обмяк. Навалился всем телом. Скрипнул зубами. С шумом выдохнул.

– Ваня! – Слёзы ручьями стекали по её щекам. От тяжёлого дыхания грудь вздымалась. От обоих валил пар. – Пошли. Пошли потихоньку. Что с тобой, Ванечка?!

– Ну, будя, будя голосить то. Соседей подымешь. – Дед переступал здоровой ногой, другую ногу подволакивал. – Ничё, мать. Ничё.

– Ваня. – Они поднялись на крыльцо. – Живой, ирод?! Я чуть не кончилася тут одна дожидаючись.

– Да живой, мать. Живой. Тока вот ногу свернул, кажись.

Кое как вошли в хату. Дед бухнулся на табурет. Баба Таня побросала всё на пол и кинулась стаскивать с деда унты да одежду. Дед скрипел от боли зубами, но молчал. Только глаза сверкают.

– Ну, как? Спомал дьявола свово?

– Не, мать. Не спомал. Объегорил он меня в чистую. Видно всё. Отохотился я, мать. Конец.

– Вот и слава богу. Вот и ладно.

Баба Таня подняла на него заплаканные глаза и улыбнулась мокрыми губами. Дед тепло посмотрел на неё, а потом погладил ей волосы шершавой от мозолей ладонью.

А душа Вальса уносилась вдаль по бескрайним зелёным лугам. Солнце ярко светило ему в бездонном голубом небе. Густая чёрная шерсть переливалась на солнце и волнами колыхалась на боках при каждом его прыжке. Ноздри широко раздувались, втягивая запахи травы и цветов. Его огромное сердце наполнялось любовью и свободой, и не осталось в нём больше ни страха, ни злобы, ни одиночества. Он бежал туда, где уже давным-давно, ждёт его, спрятанная ещё в детстве, маленькая красная туфелька, так дивно пахнущая любовью.

Рано утром замёрзшее тело собаки забросили в кузов самосвала два дворника и увезли на городскую свалку.

Эпилог

Зоотехник Камчатского Клуба Служебного и Спортивного Собаководства Любовь Владимировна Ретс, сидела за столом своего тесного кабинета, пропахшего собачьим кормом, навозом и ещё чем-то, напоминающим запах подгнивших яблок.

Штукатурка на потолке и стенах растрескалась. Доски пола, окрашенные в грязно-жёлтый цвет, местами просели и облупились. Два маленьких окошка, с замызганными стёклами, плотно зашторены коричневыми бархатными нестиранными со дня покупки шторами, местами протёртыми до основы, местами прожжёнными сигаретой. С потолка свисала оплавленная пластмассовая люстра белого цвета. Ста пятидесяти ватная лампочка, заливала кабинет ярким светом.

Любовь Владимировна разлеглась в кресле с дерматиновой обивкой, положив ноги в стоптанных сапогах прямо на стол. За её спиной возвышался шкаф со стеклянными дверцами набитый литературой по собаководству. Рядом у шкафа, справа расположилось бюро, с множеством картотечных ящичков. На каждом ящике красной краской выведены буквы алфавита от «А» до «Я». Ещё правее незыблемо стоял тяжёлый стальной сейф. Всё остальное пространство кабинета занимали мешки с собачьим кормом. На вбитых в стены дюбелях висели связки кожаных собачьих поводков, ошейников и намордников, всевозможных размеров.

На коленях, Любовь Владимировна держала массивный чёрный телефон. Облезлая кроличья шапка-ушанка лежала на столе. Рядом стояла до половины опорожненная бутылка водки, гранёный стакан, голубая тарелка с солёными помидорами и вилка.

Любовь Владимировна плотно прижимала телефонную трубку к пунцовой блестящей от пота щеке, и накручивала диск. Судя по большому количеству набираемых цифр, звонок был междугородним. Но, видимо, что-то случилось на линии. Трубка молчала. После очередной неудачной попытки, Любовь Владимировна бросала трубку на рычаги, смачно ругалась, наливала в стакан водки и залпом выпивала. Её лицо перекашивалось. Торопливо закусив, она вновь принималась накручивать диск.

Наконец пошёл вызов и на другом конце, усталый мужской голос произнёс:

– Алё.

Оживившись, Любовь Владимировна вскочила на ноги:

– Алё! Алё! Хаба… Хабаровск?! Хабаровск?! Сергей Петрович?! Хвостиков?! Хвостиков, ты меня слышишь?

– ….!

– Ретс беспокоит!

– …?

– Ре-етс, говорю, беспокоит!! Ага. Я это. Да-а. – Любовь Владимировна громко по лошадиному захохотала в трубку. – А? Чего звоню?

– …!

– А-а, помощь нужна!

– …?

– По-омощь, говорю, ну-ужна.

– …?

– Так, ну, это… У нас тут все с ума посходили. Заявок на ньюфа.. ньфаулдндлендов на месяц вперёд. Цены выросли в два с поло… А?

– …!

– Чего?!

– …!!

– Не, не. Что вы?! Как можно?! Я же на работе.

– …?

– А, ну, да. Нам нужна от вас помощь. Нужны щенки ньюфану… нью-фаун-длен-дов. Всё, что есть. Как можно быстрее. Самолё…

– …!

– Что?

– …!!

– Как? И у вас?! Во сколько …?!! – Жухлые, лохматые брови Любови Владимировны поползли вверх. Она плюхнулась в кресло. – В четыре раза?!!

– …!!

– Ну, тада, конечно… Понимаю. Да. Ага. Извините. Ага.

Она медленно опустила трубку на рычаги. Сняла телефон с колен и поставила на пол. Тупо уставившись в крышку стола, взяла в руку бутылку, раскрутила оставшуюся в ней жидкость и влила её в рот прямо из горлышка.

Закусив, Любовь Владимировна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и сквозь наваливающийся сон изрекла:

– В четы-ыре-е ра-за-а. Мир сошёл с ума.