Текст книги "Путешествие Ханумана на Лолланд"

3

Я лежал на верхней полке; как в купе; как в купе поезда Фарсетруп – Небытие; я лежал и ехал в никуда, а Хануман продолжал ехать на Лолланд. Он продолжал бредить Лолландом. Я подыхал, а он перетирал сказки про Лолланд.

Да, Хануман продолжал трепаться на каждом углу, собирать все новые и новые байки о Лолланде. Он уже знал людей, которые бывали на Лолланде. Он их встречал раньше, а теперь они жили в Ольборге и про них говаривали, будто они разок скинулись и слетали на Лолланд. Мне было плевать. Я не собирался ехать на Лолланд. Я лежал под торшером и маленькой книжной полкой. Я лежал под лампой, ощущая себя трупом в морге; лежал и ждал, когда начнется какое-нибудь заражение, что-нибудь фатальное, что и сделает меня трупом. Ждал, когда начнется деление клеток, рост опухоли, некроз или гной в кровь пойдет, и я пойду на тот свет. Но, думал, не-е-е-ет, я не пойду, а поползу, потому что я давно ходить не могу, я волоку свои ноги, бедные мои ноги…

Я лежал под торшером, проваливаясь все глубже и глубже в депрессию. Безразличный ко всему, я даже не заметил, как очень скоро мы в очередной раз оказались совсем на нуле. И снова из-за Потапова. Он снова уговорил Ханумана купить машину. Да сколько можно!..

На этот раз он сказал, что надо возобновить поездки за едой, а есть нам и вправду было нечего. Хотя плевать я хотел тогда на еду, я готов был подохнуть, просто так, как парижский клошар, без всякого сопротивления. Но не такой человек был Хануман: этот всегда хотел есть; для него поесть хорошо было важно; скорее, наличие еды было важнее, чем сам удовлетворенный аппетит, чем само набитое брюхо. Потому что это его как-то психологически удерживало на плаву.

Я как раз поправился… или мне казалось, что я поправился, – ведь Хануман мог просто меня убедить, что мне стало лучше, он мог воздействовать, как факир на змею, и я, как загипнотизированный, действительно мог начать чувствовать себя лучше. Непальская кошка отказывалась нас кормить; Иван денег не имел, потому что Потапов его вовлекал во всевозможные аферы. Они купили около сотни билетов бинго-лото, заодно купили граммов десять гашиша; они курили и проверяли свои билеты, несли какую-то чушь. Потом гашиш кончился; ехать за ним опять было невозможно, потому что юлландские компостеры были как заговоренные: поддельные билеты не проходили. Тут еще пошли слухи, будто появились люди в форме, останавливают автобусы на тех линиях, где чаще всего ездят азулянты, проверяют билеты, просвечивая их каким-то прибором на предмет подделки. Многие попадались; штрафы давали просто баснословные. Ехать вчестняк никто не хотел. Тратить сто крон только на поездку было невыносимо. Поэтому снова требовалась машина! «Форд» после ночного вояжа с Гораном в Ольборг так больше и не завелся…

Потапов вновь сел на уши Хануману. Стал говорить, что у него есть какой-то знакомый, он якобы торговал молоком.

– У него ферма, понимаешь! – говорил Потапов то рыча, то жалобно завывая. – А что такое ферма?! Ну, это молоко, в первую очередь, и при этом очень дешевое. А если покупать канистрами, литров по двадцать, то вообще скидка, просто фантастическая скидка. Так вот, надо привезти со свалки большой морозильник, это раз, – начал он загибать пальцы, – а для этого нужна машина. Чтобы возить молоко, тоже нужна машина. Может, в другие кемпы придется возить молоко, может, там подороже продать получится. А это деньги. Деньги на дороге не валяются. Жень, переведи ему!..

– Он понимает.

– Да ни хера он не понимает!

– Панимаэт, – передразнивая, сказал Хануман и спросил Потапова: – Так зачем столько молока?

– Я же говорю, что не понимает, отдельные слова понимает, а сути – не понимает! – снова зарычал Потапов, теперь уже на убогом английском. – Во-первых, в нашем лагере много семей, а детям надо пить молоко. И не такое молоко, какое продается в магазинах, а настоящее, свежее, жирное. Плюс дешевле. Во-вторых, можно делать различные молочные продукты, сыр и… Как будет «творог», Жень? – Я сказал. – Вот, – продолжал наворачивать Михаил. – Творог, понимаешь? Творога здесь нет, никто не знает, что такое творог! В Дании… Нету! Мы будем делать, первыми! Сделаем тут творожную революцию!

– Творожную революцию? – усмехнулся Хануман. Это было действительно нечто новое в репертуаре Потапова.

– Да, мы запатентуем наше изделие! – сказал Михаил. Он, дескать, знал как творог и сыр делать.

– Мы монополизируем рынок! И поверь мне, – продолжал он, – мой сыр будут брать. Он лучше швейцарского! В-третьих, – говорил он, уже обнимая Ханумана по-братски, – машина нужна, чтобы ездить за травкой или гашишем. Кто знает, может, снова купим травку, как в тот раз, и продадим. Но на этот раз нас никто не одурачит. Ну и четвертое, будем ездить за бутылками, едой и на свалки. Может, найдем чего интересного. Как знать, может, спутниковую тарелку или компьютер, а? Были случаи. Мы давно не наведывались на свалку в Скиве, а там много чего можно найти. Копи царя Соломона. Да простой тюнер тоже можно продать хорошо какому-нибудь позитивщику. Главное, найти тюнер, а позитивщик найдется. А чтобы найти тюнер, надо ездить по свалкам. А для этого машина нужна!

Хануман, видимо, так устал от всего этого, и был так голоден, или так хотелось ему курить, или просто так ему все надоело, что он отдал ему все свои деньги (или почти все), и они купили машину. За семь тысяч! То есть заплатили все, что у них было на руках, и еще должны остались, конечно. Михаил обязался выплачивать каждые покет-мани по полторы тысячи, очень рассчитывая, что мы его поддержим. Да и сама машина, как он считал, окупаться начнет с первых же дней, как только он станет продавать молоко. Купили они машину все у тех же грузин, и снова без номеров, без техосмотра и прочего! Те только сунули какую-то записку, которую датчанин якобы написал, какую-то записку на тетрадном листке, где детским почерком было написано, что хозяин машины гарантирует действие номеров и техосмотра на ближайшие три месяца. Эта записка очень смутила Ханумана. Там было еще написано, что новый техосмотр был почти пройден, то есть машина как бы проходит регистрацию или может пройти регистрацию; разобрать было невозможно. Да и не имело значения, что и кем там было написано, просто покупать у наркоманов машину, да еще за такие деньги… Я больше ничего слышать об этой машине не хотел, я даже видеть ее не хотел, я отказался кататься, отказался даже выйти посмотреть, сколько они меня ни зазывали. Они за восемь тысяч купили машину у наркоманов, воров. Кто наступает на грабли дважды, а кто всю жизнь и каждый день!

Потапова снова одурачили, конечно; ему пообещали сделать номера.

– Короче, слушай сюда, биджо, – сказал Мурман, – знаешь, что Васка у нас мастер?

– Васка?.. – не понимал Потапов.

– Да-да, биджо, – сказал Бачо, – ну Васка что, не знаешь, что он у нас слесарь?.. Э-э, брат, ты где живешь?.. На Луне, что ли?

– Да-да, биджо, – сказал Мурман. – Васка, вах! Ну, такой слесарь, такой мастер, такой хондкрафтсмен, что ты! Он тебе из куска железа такие номера сделает, ни один мент не отличит! Никто тебя никогда не остановит… Всю жизнь ездить будешь без паспорта! Без сюна![42]42
  Syn – техосмотр (дат.).


[Закрыть] Без ничего! И дети твои! И дети детей!..

– Давай деньги, биджо, – сказал Бачо, – все хорошо будет…

Потапов дал, и как только деньги перешли из рук Михаила в руки Мурмана, все грузины, ни слова не говоря, поднялись, как по команде, и пошли в машину, в свою, и уехали. Не показывались несколько дней; ушли в свой героиновый драйв на неделю. А когда появились, все приходили и требовали от него еще деньги, и он должен был отдавать этим мерзавцам сколько-то из каждых покет-мани за убитый БМВ. И пусть там был кожаный салон и ручки под дерево, да сиди-плеер внутри; похуй, что там в салоне; зачем это все человеку, чтобы ездить на свалки и за гашишем? И каждый раз, когда он давал грузинам деньги, они исчезали на несколько дней, и Потапов все надеялся, что вот в следующий раз они не появятся, обколятся и разобьются, потому что гоняли они, как сумасшедшие. Но они всякий раз возвращались, изможденные, пожелтевшие, припорошенные снегом, с пеной у рта и маслом в глазах; они требовали денег, и он все время стонал: «Мне семью… семью… кормить надо, семью…», – но деньги давал, потому что не дать не мог. Денег, чтобы накупить молока, не было, но удалось найти огромный морозильник, который еле вошел в нашу комнату. Потому в нашу, что в комнате Потаповых уже не было места. Там не было места не только для холодильника, но даже для того, чтоб поставить стул и сесть на него. Его комната была забита чуть ли не доверху самым разнообразным хламом. Потом поехали как-то на помойку к магазину «Бругсен», нашли там мясо, так много курятины, цельные курочки, так много, что полностью забили багажник, а потом холодильник, и вполне съедобная курятина оказалась!

Непальская кошка тут же согласился с нами вместе питаться; появились специи, и рис, и хлеб, но мы все еще продолжали быть на мели… А курнуть хотелось страшно; не мне, а им. И тогда, чтобы наскрести хотя бы на грамма три, Хануман начал продавать курятину. Но курятина была не совсем презентабельного вида; она слегка синеватая была какая-то, и был слышен легкий запашок. Запашок, в общем-то, свалочный, помойный. Такой курятины никто бы не купил, даже за пять крон куру. Тогда Хануман пошел на изощренную хитрость. Раз к нам в лагерь приезжал один не то пакистанец, не то непалец, продавал баранину. Так вот он продавал еще и пакеты с замороженными порциями готового плова. В этот плов входили мясо, рис, вермишель, лук, оливки, изюм и всякие специи. Все это готовилось вместе, потом замораживалось, рассыпалось по пакетам и продавалось. Арабы очень любили эту фигню, в особенности обожал ее сумасшедший иранец, который готовить вообще не умел, он мог разве что сварить макароны, но все равно всегда недоумевал, почему они у него несоленые получались.

Именно в расчете на таких дураков Хануман вместе с Непалино изготовили кучу такой смеси (с курятиной вместо баранины); они так хорошо заправили смесь перцами и прочими специями, включая карри, чеснок и ингефир, что и не чувствовалось какой-то несвежести; специи отбивали запах. Они легко продали все это, потом сделали еще больше, снова легко продали и укатили в Ольборг. Курили пару дней; потом все вместе в нашей комнате сидели и мельчили курятину, резали лук, готовили на маленькой плитке, дым стоял коромыслом, несмотря на открытое окно, дышать было нечем, дым столбом, запах карри. Даже Потапов не выдержал, сказал, что у него аллергия на специи, притворно расчихался до слез и сбежал. Торговля и изготовление пакетиков со смесью длились до тех пор, пока курица не кончилась.

В конце концов получилось так, что у нас снова не было денег, но был гашиш. Совсем чуть-чуть. Непальская кошка больше не давал нам еду, потому что не получал от нас своей доли за проданную смесь. Ему предлагали гашиш, но он брезгливо нос воротил, говорил, что не курит. Не курил он не потому, что не любил; нет, он любил дунуть тоже, но только когда еда была. Потому что как покуришь, есть хочется. Теперь же он не курил, потому что жрать нечего было. Вот если б было что пожрать, то почему бы и нет, он покурил бы, а потом пожрал бы. Но так как он не хотел тратить свои запасы, а халявную курицу уже боялся есть, то курить отказывался и требовал денег. Но денег ему никто не давал, деньги нужны были на гашиш! Услышав нытье Непалино о жрачке и гашише, Хануман его просто заткнул, дал ему хорошего тычка и забрал у него весь оставшийся рис, лук и специи. Тот так взбунтовался, что перестал с нами не только есть, но и говорить. И вообще ушел, ушел побираться; он ходил по кухням всего кемпа, заговаривая с людьми о том о сем, и, как говорили, получал еду у алжирцев за оральные услуги.

Есть было нечего; разморозили последнюю курицу; и пока она размораживалась, все обкурились, да так, что забыли свои имена. А я уснул голодным сном. Проснулся я от голода, нестерпимо чего-нибудь хотелось съесть, хоть полотенце в рот суй да жуй. Опять ныли ноги. Посмотрел под одеяло, ноги еще вдобавок кровоточили. Воняли гнилью. Высунул нос из-под одеяла. Увидел немую сцену: Хануман, Потапов и Дурачков стоят и смотрят в кастрюлю, которую держит в руках Хануман; в кастрюле – курица, на лицах – сомнения и брезгливость. Это была последняя курица.

– Нет, это надо выкинуть, – сказал Ханни.

Потапов возразил:

– Как это выкинуть! Ебанись! Целую курицу выкинуть?

– О, если хочешь – забери и ешь сам! – сказал Ханни. – Бери, мне не жалко! Мне жить охота!

Тогда Потапов сказал, положив руку на курицу, как на Библию, глядя честными своими глазами в глаза Ханумана:

– Это давно было, в Сибири, мы с Иваном строили камин в одном доме. А дом был за городом. Дело было зимой. Завалило все снегом вокруг. Выбрались из дому. Смотрим – снега, бескрайние снега, до города или до ближайшего магазина не дойти, кругом сугробы выше головы. Мы съели все свои запасы в три дня. А снег падает. Нам не выбраться. Начался голод. Неделю ничего не ели, думали, сдохнем. Но однажды пришел к нам кот, старый, драный, рыжий кот. Иван его подманил, киса-киса; тот пошел к Ивану, а я уж его лопатой, и суп из него сварили. Два дня на этом супе продержались, и только соль и перец помогли отбить кошачий запах, потому как у них там железы какие-то, секреция какая-то, они ими метят территорию. Женя, объясни ему, про железы-то…

– Да ну вас к черту, садисты!

– Ну ты это зря, жизнь кота человеческой не чета, – обиделся Потапов.

– Да мне плевать! Ничего этого слышать не хочу, понял! Может быть, я тоже бы в такой ситуации кота съел, только никогда бы после не стал об этом рассказывать, понял?!

– Ладно, проехали… Так вот, в перце сила. Давай с чили и карри эту курицу сделаем и съедим!

Хануман потер подбородок и сказал: “Yeah technically it’s possible”[43]43
  Формально это возможно (англ.).


[Закрыть], но добавил, что даже если мы отобьем вкус, от этого курица не станет свежей, и поэтому если яды выделились, они никуда не исчезнут, но можно попробовать.

Они еще и чесноком ее нашпиговали, варили, жарили, парили, чего только ни делали, но запах, казалось, только возрастал. Чем больше ее обрабатывали, тем больше она воняла. И меня осенило: воняет-то курица в точности, как мои проклятые ноги! Ох и плохо ж мне стало от этого понимания!

Стали есть; мне тоже хотелось есть, страшно хотелось есть, но я не мог преодолеть тошнотворных спазмов в желудке, которые появлялись, как только я представлял, что съем хотя бы кусочек этой протухшей курицы. А они ели все смелее, смелее, и уже с довольным почавкиваньем. Глядя на них, хотелось есть еще больше, пусть с отравой, но есть. И тогда я все-таки согласился съесть немного…

Потом я долго лежал, потел, прислушивался к ощущениям в желудке, точно съел не курочку, а мексиканский гриб; лежал, ожидая, что вот сейчас мне станет худо… И точно, через час я так себя замучил мыслями, что я непременно должен был отравиться, что мне стало плохо. Никому плохо не стало, одному мне стало плохо. Да так, что поднялась температура. А потом я блевал. С кровью. Ох, как плохо мне было! Но зато как хорошо мне было, когда я впивался в крылышко, зажмурив глаза! Становилось так легко, так тепло, так домом веяло… Только перца снова было слишком много, так много, что не чувствовалось вкуса совсем. И слава Богу, что вкуса не чувствовалось, на то и перца было много, чтоб вкуса не чувствовалось. Потому как если б вкус не забили, то никто есть ту курицу не смог бы вообще.

Ну а мне после сказали с укором, уже потом, когда я проблевался, сказали:

– Стоило ли жрать тогда вообще, если все выблевал? Перевел только продукт!

И смотрели на меня такими голодными глазами; как на бедного Ричарда Паркера, перед тем как заживо съели его.

4

Иван и Потапов стали регулярно ездить за бутылками. Но так как Михаилу надо было кормить семью (он все еще продолжал отдавать деньги за машину грузинам), то нам с бутылок ничего не перепадало. Почти ничего, ничего, кроме молока и чая, который Иван регулярно воровал. По пути он чего-нибудь прихватывал в контейнере. Иногда бывала картошка; и Хануман жарил картошку с луком, посыпая обильно черным и красным перцем; делал свой чай с молоком и сахаром; так мы жили.

По утрам по-прежнему были молитвы мусульман, шарканье, вода, крики за стенкой.

Бедный ребенок, думал я, бедная девочка. Ведь, по сути дела, она же взаперти там сидит и ничего не видит. Сколько ей было лет? Шесть? Привезли ее из какой-то российской глубинки; неизвестно, как они там жили. Судя по тому, что Потапов говорил, – а человек не может всегда врать, его тянет поговорить, особенно после того, как покурит, и правда тогда сквозит в его вранье, – жили они в самых разных местах. Была у его жены какая-то общага, в которой она жила после того, как ушла из своей семьи, потому как мачеха ее задолбала, издевалась по-страшному, ее изнасиловал сводный брат, так сказал Потапов, и она ушла. Работала сперва швеей, потом в какой-то пекарне, чебуречной, всюду помаленьку, завелся парень, сидевший, шоферил, развозил те же чебуреки, наверное, родила от него; пока носила, его убили: дружки, за старое, или не поделили чего, или из принципа, или запятнал воровскую честь; и вот эта Лиза, ребенок убитого человека, теперь была во власти этого деспота.

– У девочки очень плохой аппетит, – жаловался Потапов. – Не знаю, что делать, что ей готовить. Каши она не ест. Да и понятное дело, каши тут такие херовые, что даже собаку не станешь такой кормить. Мясо не может видеть. Иногда картошку жареную поклюет самую малость, а так только сладкое. Мы когда на даче жили, дача Ивана была, ну мы вместе жили, и холодно было, и жрать было нечего, и однажды остался один лук. Так я лук сварил, и мы этот лук, как буратины, съели. И вот тот лук она ела, ох как хорошо она тот лук ела! Да… А тут все есть: жри не хочу! А она пиццу не ест, котлеты не ест, сосиски, она сосиски за диванчик выбрасывает! Мы убирали комнату и нашли целые залежи пищи. То же самое было и на даче под Москвой. У нас крысы завелись из-за нее. А крысы – это не шутка! Они же ухо могут отгрызть у сонного человека! А ребенка вообще задушить может, такая вот крыса, ты что! А там вот такие были!

Я злился на него, потому что этот урод все это говорил, защищая себя. Он себя ж выгораживал, объясняя свою тиранию, свои издевательства над ребенком. А также саму ситуацию, весь этот лагерный ужас. То положение, в которое он всю свою семью поставил. Саму эту дыру, в которую сам залез и семью за собой втащил. Все это оправдывал он заботой о семье. Поворачивал так, что он, мол, воспитывает и заботится о девочке, воспитывает. Воспитание! А то, что он при этом прикладывался, доходя до насилия, так то только ей же на пользу, видите ли. Он видел в моих глазах осуждение; но я никогда ничего ему не говорил. Мне было плевать на эту Лизу, потому что я думал только о том, что по утрам я хочу спать. Спать, а не слушать эти его крики, рычание и ее вой. Я спать хочу. Я думал о себе. Почему нельзя в другое время воспитывать ребенка? Меня нисколько не тревожило то, что он издевается над ней; я тоже уже начинал ее ненавидеть. Потому что из-за нее я терзался и не мог уснуть. Я просто сказал ему, что он не должен орать на ребенка. Посоветовал ему сходить к сестре; получит номерок к врачу и поговорит с врачом. Может, что-то придумают, может, даже дадут какую-то диету или начнут что-то бесплатно выдавать!

– Нет, – говорил он, – бесплатно? И не мечтай. Все халявное уже выдали. Куда больше? Больше халявы не будет, будет только хуже. Она не ест из принципа, чтобы нам испортить всем настроение. Это дьявол в ней сидит, понял? Дух противоречия! Она назло нам всем не ест, она издевается над нами. Она все в пику делает, все наоборот, и врет при этом. Все портит, ломает. Ее самое любимое занятие – это давить тюбики. Возьмет пасту и давит, давит, давит с каким-то блаженством в глазах! Я видел сам: поволока в глазах, поволока, такая маслянистая затуманенность! Как знать, что из нее вырастет. От уголовника же зачата была. Вырастет проблядь какая-нибудь. У меня клей дорогой был, я им сапоги клеил и всякие резиновые вещи, такой универсальный. Так ведь весь выдавила. А как стали дознаваться кто, так она стала изворачиваться. И чего только не говорит, так врет, что засомневаешься. Но я-то ее насквозь вижу; меня не проведешь, и она это знает, она у меня получает за вранье…

И он ее бил. Иногда так сильно, что были синяки по всему телу. Он входил в раж, жаловался потом:

– Вот, бестия, опять довела, сам себе тошен, бью – и плохо мне, просто с ума схожу, но вот не могу, как схватит, просто столбняк какой, до греха доведет она меня, забью в один день до смерти…

Я слушал, как он ее бьет, и ждал: когда ж он и правда ее забьет до смерти. Я мечтал увидеть его лицо после, омытое слезами ужаса. Представлял, как он будет пытаться ее реанимировать при помощи вдыхания чилийских перцов, впрыскивания водки в вену, растирания ее трепещущего тельца желатином, написания знаков на ее ушах и пятках. Как я хотел увидеть его в панике, в нерешительности! Я вслушивался в суматоху за стенкой и ждал, когда услышу сдавленные крики его: «Что делать? Что делать, мать твою?!» Я желал ему самого страшного, настолько я его ненавидел. А на девчонку мне было глубоко наплевать. Вообще.

Девочка на самом деле была странная; милая, но малость со странностями; она была весьма привлекательная, по-своему, по-детски… светлая, пшеничная такая, кожа белая, веерные жилки, хрупкость, неуклюжесть олененка… она училась кататься на велосипеде, надевала кепку с большим козырьком, так бойко по нему проводила пальцами, делала нам знак, мол, все будет о’кей, и падала, так трогательно падала, чуть не разбивалась. Михаил орал на нее, орал до хрипоты, истошно! Так, что у него ум за разум закатывался, кровь приливала к лицу, черты его искажались, в довершении сцены он театрально укладывал свое огромное тюленье тело на травку и махал на себя кепкой, сорванной с ее головы, а она стояла, сутулясь и вздрагивая плечиками, убирая волосы и вытирая слезы с лица. После припадка гнева он поливал себя из бутылочки, уже устало говорил, что она испортила ему выходной. Это точно, она портила ему представление, которое он себе задумал: отец занимается воспитанием – учит дочку ездить на велосипеде… А эта мразь возьми и выведи его из себя! Все надо испортить! Заподло! Она плакала и заикалась, а он орал на нее до одури: «Дура, крути ногами! А руль, дура! Для чего руль тебе, дура!» Сквозь сжатые зубы: «Поворачивай, что смотришь!» Она скатывалась с дороги и въезжала в куст, снова и снова, тупо глядя вперед, как завороженная, а потом, с запозданием, из куста слышался ее плач. Словно она там лежала минуту-другую в кустах, размышляя, как выйти из положения, как повести себя, чтоб не вызвать гнев родителя… Но гнев вспыхивал мгновенно, он того только и ждал, ничтожного повода, чтобы сорваться; любая незначительная мелочь казалась ему достаточной причиной для взрыва; так охотно он начинал наливаться кровью, с такой готовностью он разражался бранью, что, казалось, ему это было необходимо, и тогда Хануман говорил, что у Мишеля зависимость… и он произносил странное научное слово, которое мною тут же забывалось.

Лиза быстро учила язык, только какой язык она учила, было не совсем ясно… потому что дети в кемпе говорили на странном языке, это была смесь датского, английского и немецкого, смесь ядовитая, взрывоопасная и к тому же сдобренная всякими матерными словечками из сербохорватского. Язык этот был самый уродливый, самый причудливый, самый жестокий… язык наших предков времен кроманьона! Понять его могли только сами дети.

Дома Лиза часто примешивала к русскому сербохорватский, вместо «сейчас» говорила «овде», вместо «жди» – «почекай» и, конечно, всегда говорила «разумем». В их семье был свой семейный внутренний язык, и в нем прижилось гадкое албанское слово «прчик», что означает «пук» (то есть пустить ветра). В их семье было много эвфемизмов, как в любой семье, и были домашние прозвища. Михаила звали Микки-Маусом, Санта-Клаусом, Машу звали Ма-ма-ма! – Мам-ммма-Мария! – Ма-ма-ма… Они мало заботились о чистоте речи, в нее неизбежно внедрялись и с легкостью в ней приживались паразиты, даже арабские: «халас!», «харам!», «хабиби», «ялла! – ялла!», когда Михаил торопил Машу с Лизой, он мог крикнуть на них «ялла! ялла-а-а, хабиби»[44]44
  Давай, давай, крошка! (араб.)


[Закрыть]; он мог прийти после свалки и спросить жену по-сербски: «Што радишь?» – и она ему отвечала так же: «Ничто», с ударением на первый слог. И то же передавалось Лизе, поэтому вряд ли она знала, на каком языке говорит, когда на вопрос своей курдской подружки: “Why ya faza don’buy ya sony play station?”[45]45
  Почему твой папа не купить тебе «сони плэйстэйшн»? (англ.)


[Закрыть] – отвечала: “This not your biznes, my frien! Razumesh? Never spor meg hvorfor! Hvorfor your fazer never fuck your mazer? This not meg biznes! I give no shit! Why you live in camp? Nobody khow, hvorfor ikke pozitiv, and your fazer eat shit, derfore ikke penger, nema nishto! Go ask your fazer why he eat shit and vask hans ass!”[46]46
  Это не твое дело, мой друг! Соображаешь? Никогда не спроси меня, почему? Почему твой папа не пялит твой мама? Это не мое дело! Меня не колышет! Почему ты живешь в лагере? Никто не знай, почему нету позитив, а твой папа жрет говно, потому нету денег, ничего нету! Иди спроси свой папа, почему он жрет говно и почисти его жопу! (искаж. англ., дат., сербохорват.)


[Закрыть]; и тогда они брали камни и начинали кидаться. Становились в пяти метрах, приседали, глядя в глаза друг другу, не опускали глаз, как собаки, зачерпывали гравий слепыми руками, привставали и, сутулясь, кидали камни, горстями, и кричали: “I kill ya bitch! I kill ya fucking bitch! I swear ya dead before night come!”[47]47
  Я убью тебя, сука! Убью тебя! Клянусь, ты труп до прихода ночи! (англ.)


[Закрыть] – и никто ни слова не говорил, все проходили мимо, тупо глядя под ноги себе, те же родители проходили мимо… и Мария с бельем в прачечную, и Михаил, одержимый поисками гаечных ключей, что одолжил чертову Горану, цыгану распроклятому, и за угол, не обращая внимания на дождь гравия, летевший у него за спиной…

В кемпе родители нисколько не заботились о детях. Отцы были озабочены своими кейсами, вынашивали свои думы, решали – бежать дальше или нет, считали деньги, изобретали систему питания и диеты, которые позволили бы сэкономить побольше, писали письма в Директорат или еще куда-нибудь, родне, чтоб придумали, написали справку или документы какие прислали, которые бы спасли их карточный домик от вихря депортации; или просто пребывали в глубокой депрессии, переходящей в пьянку, которая перетекала в депрессию, и так по кругу изо дня в день; короче, не до детей уж! Матери только стирали, готовили, судачили, ругались, воевали за стиральную машину, потом воевали за сушилку, потом за место на плитке, за полку в холодильнике, за все что угодно, вели свою женскую войну, им тоже было не до детей. Получалось, что дети были предоставлены самим себе, они быстро забывали родной язык, понимая, что он им больше не нужен, быстро выучивали лагерный сленг, быстрее, чем росли, а росли они быстрее, чем решались кейсы. Они становились шпаной, как этот албанский мальчишка. Они крали всякую мелочь. Они попадались, получали по шапке от родителей, но снова шли красть, а иногда их засылали сами родители, или их использовали в качестве прикрытия, как Потапов… Он всегда надевал на Лизу рюкзачок, когда шел в магазин, приговаривая: «Надо коечто купить, а кое-что – покупить»; словечко «покупить» залетело от болгар, которые коверкали русский. Они говорили «покупить» всегда, и при этом крали и ничего на самом деле не покупали. А Михаил зачем-то повторял его, заводил Лизу в укромный уголок магазина, где не было зеркал, набивал рюкзачок, и они спокойно выносили мясо, сыр, кофе.

Хануману нравилась Лиза. Он часто ее баловал. Когда были деньги, он ей покупал мороженое и чупа-чупсы, колу. Он фотографировал ее, сажал ее себе на колени, брал ее в город, гулял вокруг озерца. Они останавливались возле старого армянина, и армянин показывал им рыбу, рассказывал, как однажды поймал вот такую щуку. Хануман ей говорил самые странные вещи. Он говорил, что скоро уедет в Аргентину. Там очень много пальм, все пьют мате и танцуют танго. Он начинал танцевать с ней танго, напевая что-нибудь из Синатры. Он спрашивал: «А не хотела бы ты уехать со мной?» – и сам отвечал, что он ее похитит, даже если она этого не хочет. Говорил, что он возьмет большой чемодан, положит ее туда, как куклу, и увезет в Аргентину. Она уснет в Дании, в комнатке своих родителей, а проснется возле моря под пальмами на золотом аргентинском пляже, вокруг нее будут танцевать танго, и она быстро научится танцевать танго, она будет первой танцовщицей танго в целой Аргентине… Он снова кружил с ней, напевая: “Don’t cry for me, Argente-e-ee-e-e-e-e-e-e-e-e-e-e-enahh…”

Лиза смеялась, и смеялась она как-то нехорошо, истерично, не по-детски…

Потом я сказал Хануману, что ребенок и без того страдает странными фантазиями, не стоит ее заражать еще и аргентинским бредом.

Да, действительно, у нее было много странных фантазий…

Однажды Потаповы уехали куда-то по делам в город, а Лизу оставили с нами. Она сидела на коленях у Ханумана и говорила со мной по-русски, а Хануман придурковато улыбался, иногда изображая подобие русской речи, он говорил громко: «кто!!! почему??? куда???!!!» – передразнивая ее отчима.

Лиза сидела у него на коленях и говорила, что вот они втроем с папой и мамой шли гулять возле пруда а погода была такая что не очень и было прохладно и жук полз по песку на тропинке и папа не заметил жука и раздавил а жук был большой как он его не заметил и лап у него было много и если б я была бы жуком у меня было бы столько лап я бы могла в одной лапке держать чупа-чупс в другой мороженое в третьей колу в четвертой шарик и не надо было бы в школу ходить жуки же в школу не ходят правда и родителей нет у жуков которые кормят кашей жуки ведь вообще не едят правда зачем есть жуку ползла бы себе вот так по тропинке только тогда кто-нибудь взял бы да раздавил как того жука папа раз и нет меня…

Затем я впал в какой-то ступор. Это было после того, как подслушал Михаила, как он разговаривал с Иваном… Не совсем так… Скажем, это было после того, как Маис ушел в Германию. Он очень долго собирался. Все никак не мог решиться. Целый год планировал. Продумывал маршрут. Какой там – два года! Всех достал. Все только и ждали, когда он свалит. Но просто так никак не мог Маис уйти в Германию. Надо было что-то значительное сделать. Чтобы люди помнили такого Маиса. Чтоб всякий, кто жил в лагере Фарсетруп, мог потом сказать: а вот был такой Маис – да-а… Прежде, чем уйти в Германию, Маис должен был обязательно постричься.

Стриг в ту пору в Фарсетрупе один спортивный негр из Камеруна. Жан-Клод, бык! Он был уродлив, мало того что глаза навыкат, как у жабы, мало того что бородавки по всему лицу, так еще и с какой-то грыжей в животе, которую он всем показывал зачем-то. Зато гора мышц с него свисала такая, что становилось страшно, стоя подле него: если все это обвалится на тебя, так потом и не найдут… И гибок он был на удивление. Встанет вальяжно, ногу на подоконник поставит, то яйца чешет, которые почти вываливаются из шортов, то майку на пузе закатает по грудь, сосок поглаживает да свою грыжу ковыряет да рассматривает, бросая косые маслянистые взоры на арабчанок. Он, наверное, надорвался, подняв что-нибудь непомерно тяжелое, и теперь это в немалой степени служило предметом его гордости как мужика. Это было как бы свидетельством того, что он мог взвалить себе на плечи то, чего другой даже не решился бы приподнять! Своеобразная отметина мачизма… Он стриг за деньги, он, видимо, вложил в это дело и купил машинку. Некоторые машины покупают, а этот не стал разбрасываться, купил машинку да стричь начал тех, кто в машинах гоняли. Сам всегда брился налысо и других агитировал: подойдет к обросшему парню и начнет того стыдить, пока тот за двадцать крон не пойдет под его машинку. Однажды Маис, который за собой не следил из экономии или лени – мне до сих пор неясно, – получил внушение от своих собратьев по ремеслу: мол, не по-воровски выглядишь, ара! не мужик, с тобой на работу не пойдем! выглядишь, как бомж какой-то! – Маису необходимо было пойти «на работу», чтобы что-то иметь, прежде чем свалить.