Текст книги "Путешествие Ханумана на Лолланд"

Мне предложили пожить в замке. Пока нога не заживет; пока то да се… Вошли в положение; сжалились… Сделали для меня исключение. Мистер Винтерскоу (тот самый древний кормилец мой) сказал, что я, когда поправлюсь, смогу тихонько работать и таким образом платить за ренту. Ему нужны были люди. Надо было делать ремонт в замке. Предстоял какой-то семинар. Ему некогда было сюсюкаться, взвешивать, проверять – хороший я человек или нет. Он меня поставил перед фактом. Даже если я и не был «хорошим человеком», я должен был моментально им стать, если хотел жить в замке! Таково было условие. У меня не было выбора. Я согласился.

Мы с ним сошлись. Нашли несколько общих языков. Он даже по-русски недурно говорил! Он говорил про себя так: «По-русски я плохо говорю, читаю много, а понимаю – еще больше!» Такого человека я еще не встречал! И такие фразы из него выплывали каждый день, по любому поводу. Он наверняка и мыслил так же! Ему уже было за восемьдесят. Это было в порядке вещей. Он еще ничего держался. После того как он отважился со мной заговорить, мы много друг о друге узнали. Он мне рассказал про Индию, про Африку, Париж, Павла Флоренского, отца Сергия Булгакова, Вторую мировую, как он ее помнил… Передо мной был не человек, а музей, библиотека, настоящий вавилонец! Мне было нечем его подивить. И все же удалось, кажется… Я сказал, что не могу ему сообщить моего подлинного имени и страны, откуда я родом, на то у меня есть причины, причины… Он согласился с моими условиями: называть меня по вымышленному имени и не задавать лишних вопросов… Я рассказал, что у меня неприятности на родине, обрисовал в общих чертах – бандиты и коррумпированные менты, разумеется, округлив и смазав по краям; сказал, что надо бы еще годика три с небольшим – пока срок давности, то да се – перекантоваться. Он понимающе кивал, хмыкал в бороду, жевал губами, мял руки, говорил, что его монастырь готов принять меня под свой покров как первого беженца… «Ты будешь у нас под защитой… В церковном убежище… Тебя даже полиция не сможет забрать!» – говорил он многозначительно. По-видимому, за этим я и понадобился в замке: чтобы эти руины вдруг обрели в призрачной степени облик монастыря! Я согласился играть роль беженца; мой статус сразу же вознес меня над прочими в деревне; от всего сердца поблагодарил и возрадовался… Наконец-то!

Он приносил мне книги. Я попросил принести Киркегора, сказал, что немного уже читал, – я даже вспомнил, что читал что-то об Аврааме, потом вспомнил что-то о болезни духа к смерти, что Я – эго, это болезнь неперсонифицированного духа, и свобода заключается в избавлении от всего личностного, от эго, совсем буддистское выздоровление, обретение свободы и так далее… Старик соглашался, жевал губами, добавлял свое… Оказывается, те бумаги, что я нашел в шкафу, были отчетами с его семинаров, которые он устраивал прямо тут, в замке. К нему съезжались каждый год, даже из Индии… Вся та чума, которую я там раскопал, о вживлении чипов в людей, о тотальном контроле, – подумать только, все это произносилось людьми, живыми людьми, вполне здоровыми, а не лунатиками. Он все тщательно документировал. Он мне сказал, что его семинары посвящены антиглобализации и еще чему-то, свободе духа, гармонии, совершенству и тому подобному хламу, я не вникал. Что меня поразило – он сказал, что действительно все спланировано, вообще все, вся недавняя история человечества, весь расклад, всё! Для тотального мирового контроля группа индивидов (миллиардеры и власть имущие) кропотливо разрабатывает план раздела мира на подконтрольные сектора, чтоб из-за кулис управлять каждым в отдельности, дергая за ниточки ими выбранных марионеток. Старик с важностью предрек, что скоро всё сильно изменится, мир будет под зонтиком единого правительства.

– Да, – сказал он. – Европейский союз это всего лишь первый этап большой программы, первый шаг к унификации земного шара, – в планах порабощение всего человечества. Затем будет Африканский союз. Потом, скорей всего, будет объединение Соединенных Штатов с Канадой и Мексикой, с введением единой денежной единицы, разумеется… За этим последует объединение Евразии… Да, России не будет как таковой, будут Соединенные Штаты Евразии, вот… Туда войдут Украина, Белоруссия, Казахстан, Киргизия, ну и другие… Китай, Индия и близлежащие страны тоже образуют союз Азии и Океании вместе с Кореей, Японией и Океанией, соответственно… Тихоокеанский союз, вот… Так будет проще контролировать… Как сказал Форд, если человечеству нужен кризис, чтобы организовать новый мировой порядок, мы его устроим, любым способом…

…И за всем этим стояли евгеники ко всему прочему! Я с трудом верил своим ушам! А почему не инопланетяне?! Но шутить не было сил. Я был в шоке. К тому же старец был чертовски серьезен. Какие уж тут шуточки! Он загибал свои крючковатые пальцы: «Рокфеллер, Ротшильд, Форд…» Я сглатывал после каждого имени: «Буш, Блэйер, Столтенберг, Клинтон…» Этого было более чем достаточно; я ничего уже не хотел слышать о стерилизации, скрещиваниях, не хотел знать, что станет с Востоком, Австралией и всем остальным миром… Я ничего не хотел слышать о техногенной революции, о программе депопуляции, о предстоящих ударах, войнах, холокостах, кризисах и торнадо, которые нам готовят злобные монстры, эти карлики в хрустальных лимузинах. Я заткнул уши, чтобы не слышать откровения этого Нострадамуса! У меня глаза выкатились из орбит от натуги: из меня кишки лезли наружу. Я запихивал их себе обратно в жопу, затыкая проход кулаком! Мне казалось, что он бредил или у меня галлюцинация! Старик бурчал, бурчал и умолк потихоньку, унял, наконец, свой фонтанчик, где-то в глубине его желудка некоторое время все еще что-то журчало, сосало, как в трубах, а потом и это затихло. Старик замялся, ссутулился… Я вздохнул с облегчением. Я выглядел, наверное, ужасно. Эта беседа меня истощила. Он дал мне отдохнуть; не являлся несколько суток; потом пришел и больше не требовал от меня слишком много внимания; он понял, что для моего ослабленного организма это слишком большой удар; чтобы впитать подобную информацию, требовались калории и здоровье леопарда. У меня ничего этого не было. Я еле двигался. А тут он еще со своим мировым господством!.. Я неделю не мог в себя прийти от этого. Продумывал планы бегства. Просчитывал, как я мог бы добраться до Оденсе, куда подамся затем… Но решил переждать. Он ничего не добавлял к сказанному; меня это устраивало; помаленьку он задвинул эту тему вообще; только приходил да подбрасывал поленья в печь. Сидел молча. Мял свои уродливые пальцы. Теребил бороду. Наливал чай, ронял каплю с носа и уносил тарелку в узловатых руках. Я предпочитал говорить о поэзии, о вещах бессмысленных и неконкретных, как можно более удаленных от евгеники; я говорил ему о поиске свободы, о том странном путешествии, в которое меня вовлек Хануман, о том странном способе существования, который мы изобрели за последние два года. Старик слушал да умилялся. Я говорил, что таким образом мы движемся против течения, пытаясь остановить мир.

«Вот для этого и нужен новый мировой порядок, – сказал с ухмылкой мистер Винтерскоу. – Чтоб никто не шатался без дела… Чтоб не было таких вот, как вы!..»

Я сказал «да-да, конечно» и продолжил гнуть свое. Я жестикулировал, дул губы, запускал глаза в потолок, с которого, как экскременты голубятни, вместе с дождем нисходили на меня мысли, и приплетал ко всей этой ахинее экзистенциализм, «Притчу о капле» и еще коечто, что слышал из уст Ханумана. Я даже использовал жесты Ханумана, его фразы, иной раз начинал с его трамплинного взлета “cause you know man”, чем вызывал на суровых устах старика легкую затаенную улыбку, которая на миг показывалась, как чайка над волной, и вскоре снова исчезала за глыбами суровых вод. Я чем-то приглянулся старику; я не мог этого не заметить; меня вообще некоторого типа люди за что-то любят, даже ни за что, просто так, есть такого плана люди, которые в меня сразу же влюбляются, не отдавая себе отчета, об этом мне еще Хануман говорил. «Только вот такие люди, как правило, никакой пользы принести тебе не могут, – добавлял он. – Ни тебе, ни мне, никому… Это как в тюрьме. Просто среди забитых идиотов встречаешь более-менее достойную овцу, от которой ни пользы, ни вреда… Они подобны тебе, вот и все…» Ну и пусть, считал я, мне все равно, главное – не плюют в душу. Мне старик тоже пришелся по сердцу, по всему было видно – блаженный, донкихот; гадить мне он, кажется, не собирался. Кроме того, ему, казалось, нравился ход моих мыслей, ход живых мыслей, смелых мыслей, которые летели галопом, в то время как я не мог даже встать и пройтись по комнате. Ему нравились смелость и вызов во мне, потому как сам он, как ботаник-экспериментатор, любил скрещивать идеи, религии, языки, которых знал больше дюжины. Когда я стал обходиться без лекарств, то некоторое время ходил с палкой. Как только дождь прекратился, мы стали с ним выбираться и даже работали вместе. Дойдем до ивового сада, встанем, как псы, на карачки и выпалываем сорняки вокруг деревцов. А их там было больше сотни. Каждый день с утра до обеда мы с ним пололи в саду, на карачках! Руки изодрав в кровь! Сбив ногти! Сидели, бывало, на его крыльце и, как дети, показывали друг другу ранки на руках, говорили о бренности тела, о бессмертии души, которая укрепляется, закаляется в процессе таких вот испытаний. Я со многими познакомился. В деревне было чуть больше дюжины домов, которые были кое-как сбиты из ненужного хлама. Некоторые с любовью. Некоторые – тяп-ляп. Наскоро. Халупы, никак иначе и не скажешь! Большинство домов были когда-то вагончиками. Но об этом было трудно догадаться, настолько хорошо их обустроили внутри и покрыли утеплительными слоями снаружи. Самый лучший дом был у японца. Настоящий японский дом с фонариками вдоль карниза по всему периметру, – во всяком случае, он казался настоящим. Очень неплохой дом был у Хенрика: сборный шведский дом, доставленный прямо из Швеции. О чем он мне объявил первым делом: «Мой дом в деревне – единственный настоящий дом, и сделан он в Швеции!» Ох, думаю, если б он был шведом, он объявил бы свой дом шведской территорией, и на домике его болтался бы шведский флаг! Но в Хускего не было шведов! Даже в Хускего терпеть не могли шведов! Хускегорцы только делали вид, что не такие как все, на самом-то деле эти хиппи были такими же датчанами, как и те, что жили в блочных и частных домах, в городах, городках, селах, в Копенгагене и на фермах Юлланда, – точно такие же! Только чуть чудоковатые… да и фиг с ним, что чудаковатые; это не имеет значения; как не имело значения, курили те травку или нет, просто такие как все, и всё тут. Джошуа снимал у Хенрика три квадратных метра, за что Хенрик пунктуально взимал с него либо плату (денежная сумма высчитывалась при помощи специальной программы, которую для них состряпал немец Гюнтер, учитывалось всё: даже количество воздуха, вдыхаемого Джошем!), либо уборкой и работами в саду. Мы как-то с Джошуа неплохо покурили на крыльце этого шведского домика. Нас здорово унесло. Но Джошуа продолжал крутить. Он не собирался останавливаться. «Сейчас еще круче будет, – приговаривал он. – Сейчас ну совсем круто будет…» Он страсть как любил покурить – мог бы, наверное, раздобыть травку даже в Антарктиде. Мы скурили все, что там у него было, он на этом не остановился, он требовал еще одного, последнего взлета. Наскребли какие-то крохи, сходили к немцу, потом к Ивонке, в итоге свернули большой добрый джоинт и, покурив, смотрели, как живописен, как ухожен сад Хенрика. Я был так выбит, что на этот сад взирал с двух точек: с крыльца и с высоты башни замка – одновременно! – и никак не мог сообразить, где же я нахожусь: в башне замка или на крыльце домика Хендрика! Джошуа говорил, что так много работал в этом саду, так много работал, Джошуа повторял и повторял: «Я так много сажал, так много всего сажал, сажал… А выкорчевывал куда больше! Так много всего выкорчевал, таких сорняков, какие только в Полинезии, наверное, встретить можно! И все потому, что нечем было платить Хенрику…» Он так много пахал, что сад стал нереально хорош, так нереально хорош…

– Волшебный сад, не правда ли?.. – сказал Джош. – Такой, что можно ожидать появления черных, красных людей с их детьми, они так и просятся в этот сад, они должны появиться, как на картинках в журналах свидетелей Иеговы, чтобы играть с тиграми, львами, пантерами…

Меня чуть не разорвало от смеха!

Одним тихим вечером в Хускего закрался Хануман. Он еле втащился, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Сел на скамейку у домика коммуны и вытянул ноги; вытянул ноги и уронил голову назад, так что его огромный кадык торчал наружу, как Килиманджаро. Он был совершенно без сил. Выжатый, как блудный кот после продолжительного гулянья, с глазами полными невысказанной мольбы, пустым желудком и легкими чреслами. Он пустил по ветру свои сбережения. Он снюхал их с какими-то наркоманами на Истыдгэдэ. Он опять трахал какую-то нигерийку за сорок пять крон в час. Беженка. Она была замужем за немцем. Так она говорила. Но дело было не в этом. У нее были широкие скулы, огромные соски, как гусиная лапка, и ноги с плоскими пальцами врастопырку. Как тут удержаться! Она носила джинсы. Зад у нее был сплюснутый, но широкий, широкие плечи пловчихи и очень кучерявые волосы. Ну что тут было поделать! Была она грубая и наглая, взрывная, крикливая. Одним словом – динамит! С ней переспала половина мужского населения Авнструпа, и если учесть, что это был трансферный лагерь, куда регулярно привозили и откуда столь же регулярно вывозили беженцев, она работала как мельница на этой реке человеческих жизней, поступавших из различных точек Европы, Востока, Азии и Африки. Ее знали все, потому что сама она там жила уже почти год, и практически так же нелегально, как и Хануман. Негр, с которым у нее был договор, с нее брал деньги за комнатку и еще что-то как сутенер. Его почему-то не направляли никуда. Он постоянно жил в Авнструпе. Вот уже полгода! Все говорили, что он просто шпион, агент ментов, доносчик, а не беженец. Может, и так, но при этом он был еще и сутенером! Он и одевался так же, во все пестрое, с блестками, с высокими воротниками, капюшонами, весь был в цепях, перстнях, браслетах, и зубы у него были все металлические. С трудом верилось, что он беженец. В Авнструп он приходил только два раза в месяц: забрать свои деньги. Больше его ничто не интересовало. Вообще! Куда он уезжал, никто не знал. Он ни с кем не разговаривал. Разве что давал советы. «Я советую тебе думать, прежде чем говорить», «я советую тебе держать рот закрытым, а уши чистыми», «советую тебе тщательно пересчитывать деньги, прежде чем давать их мне», – вот так он говорил и никак иначе. «Он только притворяется, что он из Камеруна, на самом деле он из Америки, – говорила она Хануману. – Только американские черные могут обращаться так с женщинами! Только они называют своих братьев nigger. Африканец африканцу ни за что так не скажет, даже в шутку! А этот только так и говорит!» У нее были большие глаза и длинные пальцы с загибающимися внутрь ногтями. Она была больше Ханумана. У нее были жабьи глаза, сказал Хануман чувственно. Ему было неудобно драть ее стоя. От нее пахло как-то странно. Она редко мылась. Но это было all right. В Авнструпе было полно неудобств. Было, на что списать недостатки. Там было тесно. У нее торчали ребра и выпирал копчик. Они не могли поместиться вдвоем в душевой кабинке. Одна она ходить в душ не любила. Она говорила, что там ей скучно. «Что мне там делать одной?» – спрашивала она его и смеялась. У нее был скрипучий смех, как крик ночной птицы. В уголках губ у нее скапливались слюнки, которые она втягивала очень шумно, особенно если запальчиво говорила по телефону, особенно когда переходила на свой родной язык. На родном она только кричала, спокойно говорить она не умела совсем. «То, как тут в Европе разговаривают, так только покойники разговаривают! – говорила она. – У нас так даже покойники не говорят! У нас даже покойники говорят живее, чем то, как тут у вас в Европе люди говорят…» Слова из ее рта вылетали с хлопками. Они впечатывались в Ханумана. Ему казалось, что каждое слово сопровождалось хлопаньем крыльев огромных незримых попугаев! Он был ею заворожен. У нее была боязнь замкнутого пространства. В душевых кабинках Авнструпа и правда было тесно. Это точно. Как в гробу. Ханни пытался ходить с ней. Но все равно ни хера не получалось… Ни помыться, ни поебаться… Там было тесно, как в шкафчике! Она забиралась в кабинку, как будто примеряла пальто или плащ, это было нелепо. Они несколько раз пытались ночью. Но был Рамадан, и всюду шатались сонные чумные бородатые поющие хныкающие медленные арабы, курды, албанцы, черт знает кто! Они проявляли слишком много интереса ко всему и его персоне в частности. Так ему казалось. Они всё хотели знать о его кейсе. Полусонные, они вставали перед ним с открытыми ртами и полуприкрытыми глазами, покачиваясь, как зомби, задавали одни и те же вопросы. Кто, что, за что, на какой стадии, получил ли отказ, второй отказ, написал ли апелляцию, депорт, фудпак, что? как? почему? Всё, всё, всё! Они хотели знать всё. Подозрительные, они хотели знать каждую подробность его дела. Его мучили сомнения: они могли настучать. Он хотел бежать, но его удерживала животная страсть к кучерявой нигерийке. Он спустил с нею все деньги. Он оставался с нею, пока не осталось ничего! Они шастали по дискотекам. Она внаглую пыталась снять датчанина у него на глазах. Она без стеснения говорила об этом. Она не потратила ни одной кроны. Она много нюхала speed. Они жрали какие-то таблетки, от которых его слабило, а ее распаляло. Она не скурила ни одной своей сигареты. А он не выкурил ни одной ее сигареты. Как ни крути, он ни разу не потрахал ее даром. Он за все должен был платить. Последние деньги ушли на то, чтобы с ночной дискотеки довезти ее на такси до Авнструпа. Как только он отдал таксисту все свои бабки, она закрыла перед его носом дверь. И он пошел шакалить, где бы ему заночевать. Ничего не нашел. Сел на поезд и поехал в Хускего. Ему повезло – он переждал контролеров в туалете. Он признался, что плакал там, в туалете, от унижения и страсти. Его ломало по ней, он никак не хотел смириться с тем, что никогда не увидит ее, не ощутит ее тела рядом. Что-то томилось на дне, какие-то невысказанные ругательства… Ее звали Деба, и это значило “God abides with us”![72]72
  Господь пребывает с нами (англ.).


[Закрыть] Он плелся пешком от Оденсе до Хускего (почти двадцать километров). Когда я его увидел, он был похож на призрака. Я даже подумал, что сплю и мне снится, будто это ковер вынесли и положили на скамейку возле Коммюнхуса, что это не Хануман, что это меня так шибко выстегнула травка Джоша, что сейчас я наведу резкость и то, что мне кажется Хануманом, станет ковром, выставленным для чистки. Но нет, это был он. И в глазах у него стояли слезы, и в них танцевала насмешливая нигерийка. Меня передернуло. Я пригласил его в замок. Накормил чем было. Он жрал мало, осторожно, сонно. Я приглядывался к нему, а он ко мне. Наконец, его сморило. Проспал почти сутки. Долго курил джоинт с литовцами, почти ничего не говорил, только постукивал ногой, его стопа все время постукивала, будто приводя в движение невидимую прялку.

А потом ему кто-то позвонил, он долго был на телефоне, отвечал односложно, потом резко закруглил беседу, выключил телефон и снова завалился спать.

За ним появился Иван с еще более ужасной историей. И мы втроем засели в замке. Иван работал по десять часов в сутки, то крышу кому-нибудь подправит, то пол постелет, то дров порубит, то что-нибудь покрасит, заодно штукатурил в комнатах замка, сам над собой смеялся, говорил, что трудотерапия, чувствует себя человеком. Хануман ничего не делал и лежал, лежал да напевал свою песенку, читал отчеты с семинаров мистера Скоу и прочие бумаги, которые я выгребал из шкафов и ящиков; ему понравилось, он требовал, чтоб я приносил еще и еще, я приносил, он читал и смеялся, рассуждал, потом, видимо под воздействием от прочитанного и выкуренного, принялся придумывать себе какие-то фильмы, писал в уме сценарии, все больше и больше отдаляясь от нас и теряя с реальностью связь…

Один из тех сценариев занимал его особенно долго; мне даже казалось, что он галлюцинировал; с такой ясностью он видел каждую деталь фильма, который снимал у себя в голове. Он мог подолгу рассказывать о своих персонажах, о их жизни, о событиях, которые происходили в фильме. Под конец он понял, что это не просто фильм, а целый сериал. В сценарии было несколько главных персонажей, которые начинают видеть сны, как-то между собой связанные, при этом сами персонажи между собой никак не связаны и ничего друг о друге не знают. В это же время в мире начинают происходить странные события: появление НЛО в разных местах, катастрофы необычайно крупного масштаба, пророки и чудотворцы, ну и прочая высокопарная дребедень… Все идет к тому, что мир катится в пропасть, приближается Армагеддон. Между тем чудеса и прочая ерунда случаются на каждом углу, с инопланетянином можно столкнуться чуть ли не в чулочном магазине, проехаться с чудотворцем в одном трамвае, посетить другой мир, как сходить в кино или музей, а также купить билет на Сириус, равно как и на путешествие в машине времени, и все это очень недорого. Персонажи, связанные меж собой только общими снами, независимо друг от друга нападают на след каких-то магнатов, что стоят за всеми этими чудесами и инсценируют весь этот миротворческий антураж, все это шоу, чтобы отвлекать людей от надвигающейся катастрофы, чтобы как-то еще продолжать удерживать узду на человеческой массе. Мол, случись что, у нас есть и машины времени, и космолеты, и сальваториумы, и другие миры, и чудотворцы, которые спасут от чумы, и инопланетяне, которые спасут от глобальных катаклизмов… Но герои фильма знают, что всё это – брехня! Они вступают в противоборство с паутиной властных агентов, которые охотятся на героев. Они вступают в борьбу открыто. Они связываются друг с другом. Объединяются. Они ведут борьбу. Один – врач. Другой – политик. Третья – адвокат. Четвертый – ребенок с поистине феноменальными способностями. И так далее… Они спасают мир, разумеется, который катился в пропасть только потому, что магнаты использовали какую-то энергетически убийственную для планеты систему, которая и обеспечивала все те чудеса, которые были ничем иным, как массовыми галлюцинациями, случавшимися спонтанно, в разных местах. Таков был сценарий. Он захватил Ханумана и выдернул из нормального существования на несколько недель. Он просто бредил. Бредил наяву! Он впал в транс. Он смотрел свой собственный сериал. Это было хуже, чем то, что случается с обычными людьми, когда те подсаживаются на какую-то идиотскую мыльную оперу. Это было хуже, потому что он носил свою оперу в голове, он ее сам писал, снимал и видел ее круглосуточно! С этим ни в какое сравнение не шли ни нумизматика, ни астрология, ни гадание на кофейной гуще.