Текст книги "Битва за Берлин последнего штрафного батальона"

– Уходи, парень, живо уходи отсюда и старайся лейтенанту на глаза не попадаться… Упечет он тебя, ты же видишь, он дурак, таких, как он, только пуля лечит… Уходи, приятель, ищи своих, – солдат похлопал его по плечу и прыснул. – Надо же, офицер он боевой, рассмешил… Ты, слушай, не обижайся, вижу, что боевой, но какой ты, на хрен, офицер.

Максим побрел, пошатываясь, в неизвестном направлении – оглушенный, умотанный до предела, не получивший ни царапины, но практически неживой. Лица солдат сливались в заупокойный серый фон. Он спотыкался о тела, цеплялся за живых – не понимая, куда направляется и кого ищет. Ревели крытые брезентом грузовики, пробиваясь к зданию рейхстага, бегали санитары с носилками, где-то уже расчищали завалы. Кто-то увлеченно рассказывал, как немцы, сдаваясь в плен, два часа тащились из рейхстага, и так хотелось их ускорить парой очередей…

– Коренич! Глазам не верю, это же Коренич! – возликовало размазанное пятно, срываясь к нему со ступеней.

А спустя мгновение Максима уже мяли в объятиях, месили, словно тесто. Он виновато улыбался, пытаясь отстраниться, разглядеть ликующего бойца с таким знакомым голосом. «Ситников!» Небритый, оборванный – он хищно скалился и ржал как конь.

– Мужики, шнелле сюда, смотрите, кого я нашел! Давай, Максим, работай ногами, все наши уже собрались!

И вскоре вокруг Коренича уже бесновалась толпа. Солдаты гоготали, хлопали по больным местам, доносили до мятущегося сознания последнюю информацию: рейхстаг пал, что, впрочем, и так заметно, все окрестности наши, немцы сдаются пачками, а тех, что не хотят, оттесняют в центр – туда, где бункер и имперская канцелярия. Войск там хватает, справятся без осужденных, война окончена!

Максим качался как неваляшка, глупо хихикал, бормотал какие-то детские глупости: «Разве могут советские войска справиться без штрафников?» Словно из тумана выплывали изможденные лица – свои, родные, почти кровные. Кривлялся Борька Соломатин – он совсем не изменился, все тот же шут гороховый – пилотка лихо заломлена, физиономия счастливая, стырил у кого-то плащ-палатку и теперь щеголял в ней, словно это не кусок прорезиненной ткани, а гусарский мундир. Не отставал от него и Гуськов, обзаведшийся новехоньким шрамом и фиолетовым бланшем под заплывшим глазом, делающим его внешность неповторимой и предельно хулиганской. Снисходительно усмехался Асташонок, шмыгал носом-картошкой; беззаботно хохотал коротышка Шульжин; осетин Казбеков на радостях чуть не плясал. Бугаенко с перевязанной головой, морщась от боли и одновременно растягивая рот в широчайшей улыбке, тряс руку Максима и доверительно сообщал, что все безмерно счастливы. Теперь у боевой единицы будет свой командир, поскольку офицеров повыбило, другим брать на себя ответственность ни хрена не хочется (накомандовались в прошлой жизни), а у Максима неплохо получалось на Людвигштрассе.

– Командуй нами, герой, – хихикал Гуськов. – Мы согласны тебе подчиняться. Только без тупости, договорились?

– Идите вы к дьяволу, – бормотал Максим, пытаясь уже усесться на что-нибудь подходящее. – Дайте в себя прийти, черти, какой из меня командир… я сейчас усну или умру… Сколько нас осталось?

– Мало нас осталось, Максим, – помрачнел Бугаенко. – Тридцать ребят в строю. С тобой – тридцать один. Арбузова убили. Подполковник Слепокуров не вышел из боя – погиб геройски, приняв на грудь огонь пулеметчика, мы потом этого паршивца на винтики разобрали. Драгунский получил ранение в голову – хрен его знает, выживет ли…

– Подождите, – сообразил Максим, завертел головой. – А где Кибальчик?.. Его что, тоже убили? – и успокоился, когда вокруг захихикали.

– Убьешь его, как же, – ухмыльнулся Борька. – Наш Мальчиш-Кибальчиш мужает не по дням, а по часам. Он теперь такой представительный, деловой. Уже договорился с капитаном Неустроевым, что мы ему не нужны и можем отправляться к чертовой матери на дальнейшие поиски своей дивизии. Пойдем на восток, где-то там она, в кварталах. А сейчас опять убежал: вопрос первостепенной важности – раз уж мы во время штурма числились за батальоном Неустроева, то почему бы нас не покормить? К этим орлам, по слухам, уже направляются полевые кухни, скоро будут – если по дороге, конечно, не растащат. Последними суками будут, если не накормят! Жрать охота, товарищи, мочи нет!

– Вот пусть Кибальчик нами и командует, раз такой активный, – бормотал Максим. – И флаг ему в зубы, как говорится…

– Да ну его в баню, – сплюнул Ситников. – Чтобы мальчишка нами командовал? Дулю ему промеж глаз! Лучше ты, Коренич, а этот шпендик пусть у тебя за начштаба будет. Вот и он, легок на помине!

– Нас накормят, я все узнал! – лучезарно улыбаясь, объявил Кибальчик – черный, будто в ящике с углем ночевал. – Только кухня не придет, сухой паек раздадут – ну и хрен с ней, с кухней… Максим!!! – и, визжа от радости, бросился к Кореничу, у которого от такого напора окончательно помутилось в голове.

«Все кончено…» – Максим понимал это, но принять пока не мог. Война вошла в привычку – и вдруг все разом оборвалось! Где-то еще гремели бои, ворочались фашисты в Чехословакии, Австрии, но что они могли сделать, если пал Берлин? Первого мая в руках у немцев остались лишь Тиргартен и правительственный квартал, где располагалась имперская канцелярия – но и те лежали в руинах. Прошлой ночью в штаб 8-й гвардейской армии Чуйкова прибыл начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Кребс. Он сообщил о самоубийстве Гитлера и о том, что новое правительство Германии предлагает заключить перемирие. Чуйков посмеялся, но передал сообщение Жукову, а тот – Сталину. Генералиссимус тоже посмеялся и решительно изрек: «Только безоговорочная капитуляция».

В шесть часов вечера первого мая новое правительство Германии отклонило требование о капитуляции, и советская артиллерия вновь принялась крушить правительственные кварталы. Еще держалась оборона у штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, остатки полка «Дания» обороняли окрестности метро «Кохштрассе», а эсэсовцы из полка «Норвегия» клещами вцепились в район между Шпительмаркте и Лейпцигштрассе и не хотели его отдавать. В западной части Тиргартена сосредоточились остатки танковой дивизии «Мюнхеберг» и 18-й моторизованной дивизии – им предстояло рвануть на запад, к Шпандау и Олимпийскому стадиону…

Никто еще не догадывался, что через несколько часов радиостанции 1-го Белорусского фронта примут сообщение: «Просим прекратить огонь. Высылаем парламентеров на Потсдамский мост». Прибывший в назначенное место офицер от имени генерала Вейдлинга сообщит о готовности берлинского гарнизона капитулировать. В шесть утра командующий обороной Берлина Вейдлинг и три его генерала перейдут линию фронта и сдадутся в плен. Опорные пункты прекратят сопротивление. Войска 8-й гвардейской армии очистят от противника центральную часть Берлина. Отдельные подразделения, пытающиеся вырваться на запад, будут безжалостно уничтожены.

Никто об этом еще не знал. Даже о том, что 27-я дивизия сражается совсем не там, где ее ищут штрафники. Батальон шел на северо-восток двумя рядами – по разрушенному Берлину, мимо обугленных и расщепленных деревьев, мимо руин. Временами смещались к обочине, ждали, пока проедет военная техника, и тащились дальше, сохраняя строй.

На западе слышались взрывы, ревела бомбардировочная авиация. Многие дома еще горели, их никто не тушил, к запаху гари добавлялись запахи паленого мяса, и солдаты зажимали носы, стараясь как можно быстрее проскочить «проклятые» участки. Они почти не говорили – берегли силы; их хватало только на то, чтобы кое-как переставлять ноги. Из развалин, из многочисленных бомбоубежищ возникали мирные берлинцы, копошились на пепелищах, сновали по тротуарам. Многие со страхом смотрели на солдат. Пятились и прятались женщины – особенно нестарые. В глубине квартала играла гармошка, отчаянно фальшивил пьяный голос. Проехали несколько конных упряжек – возницы, весело насвистывая, стегали лошадок.

– Эй, служивые, кто-нибудь видел 27-ю гвардейскую дивизию? – выкрикнул из строя Бугаенко.

– Да пробегала тут какая-то, – отшутился боец с полинявшими нашивками сержанта.

– Не в тех краях ищете, – проворчал усатый коренастый старшина. – Нет такой дивизии в 5-й ударной армии, а в этом районе, как ни крути, только 5-я ударная.

– А 8-я гвардейская где?

– А хрен ее знает, – старшина откровенно пожал плечами. – Вы ищите, ищите, когда-нибудь обрящете. Только не похожи вы, парни, на гвардейцев…

– Аксельбантов не хватает? – отшутился Борька.

Следующие «встречные-поперечные» объяснили, что армия Чуйкова воевала юго-восточнее парка Тиргартен, и по логике вещей, именно там и следует искать потерявшуюся дивизию (которая для штрафников превратилась уже во что-то мистически недосягаемое, вроде чаши Грааля). Колонна повернула на юг, на Лаузицштрассе и, проклиная бардак, который занесли даже в Берлин, потащилась дальше по разрушенному городу.

А здесь было весело. Мимо с песней прошествовала рота автоматчиков. На штрафников косились с ухмылкой – что за оборванцы-доходяги? – но вслух глумиться остереглись. Вояки, дислоцированные в этом районе, устроили праздник. Выпившая солдатня в расхристанном виде болталась по улицам, швырялась камнями в окна и развалины, заливисто ржала: «Смотри, побежала, побежала…» – «А вон та рыженькая вроде ничего, ох, неохота ловить, ладно, в другой раз…» Бойцы носились по тротуарам на немецких велосипедах и хохотали, когда кто-то из них оказывался на земле. На небольшой площади, где вместо клумбы в центре зияла воронка, «гладиаторы» устроили бои на трофейных грузовиках. Изрядно побитый «Фольксваген», сотрясаясь бортами, уходил от погони. Его преследовал относительно целый «Мерседес». Из обеих машин доносился веселый ржач. Орали и свистели болельщики. Водитель «Мерседеса» резко выжал газ, намереваясь впечататься в остатки кузова, но тот, кто сидел в «Фольксвагене», внезапно совершил маневр, свернув электрический столб. «Мерседес» пронесся мимо, ткнулся радиатором в развалины и заглох. Под вопли и улюлюканье публики его соперник развернулся и, наращивая скорость, пошел на противника, целясь в кабину. Из «Мерседеса», не переставая гоготать, вывалился лопоухий детина с нашивками ефрейтора, откатился в сторону. Из «Фольксвагена» – приземистый плотный сержант с узкими глазками. Они едва успели отбежать на безопасное расстояние – и машины вздыбило, порвало, разворотило оба двигателя, а восхищенная публика неистовствовала, свистела, материлась…

Из относительно целого строения солдаты вытаскивали плотно набитые мешки, ссорились, выясняли отношения. На углу делили награбленное.

– Да ты не понимаешь, парень. Эти часы надеваешь на левую руку, эти на правую, – поучал новичка бывалый мародер. – Эти показывают берлинское время, эти – московское.

– Какой же бардак, так их растак… – чертыхался Ситников. – И что за народ, и что за командиры у этой шелупони… Лишь бы хулиганить, лоботрясничать, грабить мирных немцев – не армия, а зона уголовная!

– А всё из-за отсутствия в подразделениях должного партийного контроля, – пошутил Бугаенко.

– Да ладно вам ворчать, – отмахивался Гуськов. – Пусть ребята порезвятся. Неужели права не имеют после всего, что пережили? У нас вон в корпусе генералы из Кракова целые эшелоны с награбленным добром до дому отправляли – и посуду, и картины, и шубы дорогие, ничего не боялись. А солдату лишь пятикилограммовую посылку можно, а что в нее затолкаешь? Да нет, мужики… – смутился Гуськов, соображая, что ляпнул что-то не то. – Я в принципе против грабежа и насилия над мирным населением, но психологию солдата-фронтовика тоже надо учитывать, и каждого не расстреляешь в назидание…

Немецкие раненые, накрытые солдатскими одеялами, лежали прямо на улице. За ними присматривали немецкие медсестры, не реагирующие на скабрезные шуточки красноармейцев.

В следующем квартале толпились солдаты-победители и что-то растерянно кричали. Дюжий ефрейтор в обгорелой шинели тряс за грудки растерянного рядового. Неподалеку прохлаждался фургон медицинской службы, санитары грузили носилки с телами, укрытыми шинелями, а в стороне курил угрюмый офицер в наброшенном на плечи условно белом халате. Определить его звание было невозможно. Штрафники тащились мимо, с интересом косясь на происходящее.

– Что случилось, товарищ? – поинтересовался Максим.

Курящий смерил его раздраженным взглядом, сплюнул.

– Жизнь продолжается, товарищи бойцы… Совсем уже свихнулись в этом Берлине… Выпить душа просила, а нечего было – все уже прикончили. Нашли в автомастерской растворитель в канистрах, приняли за алкоголь и весь выдули. Ведь спиртом же пахнет! Трое сразу копыта отбросили, пятеро из агонии не выходят, не выживут ни хрена. Сильнейшее токсическое отравление. Отметили победу, кретины…

Удрученные, штрафники потопали дальше.

Следующий квартал зачищали солдаты. Там постреливали – но к этому привыкли вообще все. Звенели разбитые окна, испуганно голосили обыватели. Кто-то не желал расставаться с нажитым добром, отстаивал свою собственность. На балкон второго этажа с воплем вылетела растрепанная женщина в длинной юбке и порванной жилетке, проорала по-немецки:

– Помогите! – но сильная мужская рука схватила ее за горло и под развязный мужицкий гогот втащила обратно.

В доме что-то упало, вдребезги разбилось. Штрафники промолчали.

– Батальон, стоять! – прорычал Максим. – Вот же суки, освободители хреновы… Асташонок, Гуськов, за мной!

Коренич бросился к подъезду, дрожа от злости. Пинком отшвырнул дверь, ворвался в подъезд, заваленный битой штукатуркой. Пулей взмыл на второй этаж – сослуживцы едва поспевали за ним, – быстро сориентировался.

Квартира была просторной, с высокими потолками, вместительными комнатами, и народ здесь проживал зажиточный. Из-под рухнувшего в прихожей шкафа торчали мужские ноги в заштопанных носках, растекалась кровь. Максим ругнулся, перепрыгнул, ворвался в квартиру. «Прочесывание местности с попутным выявлением враждебных элементов» шло полным ходом. В квартире царил хаос, вещи были разбросаны, посуда – вдребезги, вещи из шкафов вытряхнуты на пол. Кто-то нарвался на «заначку» – вперемешку с вещами валялись немецкие рейхсмарки, ставшие никчемной макулатурой. В разоренной спальне царило «веселье». Несчастную немку, судя по всему, уже изнасиловали. Женщина лет тридцати – не красавица, не уродка, с пышными спутанными волосами, в разорванной юбке – она лежала на полу, рыдала, извивалась, одной рукой закрывала лобок, другой защищалась от ефрейтора со спущенными штанами, который награждал ее зычными оплеухами, и останавливаться, судя по всему, не собирался. С запястья ефрейтора на женское лицо сочилась кровь.

– Будешь знать, сучка, как кусаться… будешь знать!

Второй ефрейтор – обладатель медали «За отвагу»! – блаженно щурился, застегивая обвислые портки, похохатывал и приговаривал бархатистым голосом:

– Нормально будет, фрау, нормально. Бьет – значит, любит…

Оглянулся, с улыбочкой глянул на вторгшихся штрафников, прогудел:

– Что, братва, вам тоже не терпится? Давайте поделимся. Судя по вашему виду, истосковались уже…

Максим молча пнул его кованой подошвой в морду, а когда тот схватился за нос и закричал дурным голосом, набросился на второго. Вывернул руку, толкнул на Гуськова. Тот коротко ударил насильника в челюсть.

– Мужики, вы что творите?! – заверещал обладатель медали и разбитого носа, но рассвирепевший Асташонок погнал его на балкон, где перегнул через перила и принялся дубасить по почкам.

Штрафники одобрительно загудели, а солдаты из подразделения насильников стали возмущенно кричать, требуя оставить однополчан в покое.

– Пусть порезвятся, да? – гаркнул Максим в лицо смущенному Гуськову.

– Да ладно, Максим, не до крайности же… Негодяев везде хватает, не все же такие…

– На улицу их! – распорядился Коренич.

Разгулявшихся бойцов согнали по лестнице и выбросили на тротуар. Они пытались сопротивляться, хватались за ноги, плевались. Максим стащил со спины автомат, вскинул. Когда вокруг столпились солдаты – и свои, и чужие, – насильники молча сидели на брусчатке и скрипели зубами.

– Кто командир?! – гаркнул Максим.

Через минуту прибежал растерянный и не очень опрятный старший лейтенант в пропыленном бушлате и потребовал объяснений.

– Старший лейтенант Чумаков, командир девятой роты 454-го стрелкового полка.

– Капитан Коренич, – приукрасил Максим. – Командир отдельного батальона 27-й гвардейской дивизии. Что за бардак у вас в подразделении, товарищ старший лейтенант? Немедленно наказать этих солдат!

Решительный тон и ярость, обрушившаяся на «невинную» голову офицера, деморализовали его. Он недавно что-то ел и, кажется, пил – судя по подозрительному запашку. Лейтенант не усомнился, что оборванный разъяренный парень без знаков различия – именно тот, за кого себя выдает.

– А что они сделали, товарищ капитан? – судорожно сглотнул офицер, покосившись на своих провинившихся.

– А я еще не сказал?! – разъярился Максим. – Убийство мирных жителей – это нормально? Воровство, групповое изнасилование с нанесением побоев – это норма вещей для советского солдата, принесшего свободу жителям Берлина?

– Да ладно, капитан, ну, погорячились мужики… – вступился за своих офицер, и Максим поразился – неужели он действительно не понимает, что творят его люди? Или сам он устарел со своими идеальными представлениями о чести и достоинстве военнослужащего?

И тут загудели собравшиеся солдаты 454-го стрелкового полка. Стали выгораживать своих – мол, расслабились, но это понятно: парни с честью воевали, дрались как львы, освобождая город от немецко-фашистских захватчиков. У них заслуги, они отличные солдаты, и у каждого свой счет к врагам – у одного под Донецком фашисты семью заживо в амбаре спалили, у другого жена в оккупации повесилась, когда ее в офицерский бордель хотели определить. Не имеют права выместить свои чувства, не натерпелись? Подумаешь, немку снасильничали, подумаешь, мужика какого-то угандошили… а чего он полез поперек советских солдат, когда они в квартиру ворвались с ответственной миссией, выполняя приказ командования? Какое же это преступление? А как фашисты в нашей стране хозяйничали – неужто не ответим той же монетой? Да накося, выкуси, пробил час мести! На соседней Альбертрее вон вчера под вечер выгнали народ из бомбоубежищ – вся улица в них натолкалась – приличных баб отсортировали и всю ночь в пустом ресторане по кругу пускали и шнапс глушили. Такой вой стоял на округу! Так ни один офицер даже не пикнул – понятливые люди, знают, что нужно солдату после боя…

Под шумок однополчане прикрыли собой проштрафившихся, и тех сдуло в ближайшую подворотню.

– Пойдем, Максим, – шепнул Борька Соломатин. – Мерзко все это, но что мы сделаем? Издержки войны, так ее в дивизию… Не будем же мы драться с этими уродами – их в несколько раз больше…

Разрушенный город окутывали легкие сумерки. В кварталах к востоку от парка Тиргартен все еще было неспокойно. Мирные жители здесь почти не попадались. Из развалин доносились выстрелы. Рванула мощная граната, и обрушилась часть этажа, висящая на честном слове. Облако пыли взметнулось над районом. В глубине квартала разразилась беспорядочная стрельба. По примыкающей улочке пробежали несколько десятков автоматчиков. Конная упряжка в том же направлении проволокла пушку.

– За мной! – скомандовал Максим. – Подсобим служивым.

Один из немногих уцелевших в районе опорных пунктов, до этого часа он почему-то помалкивал. Располагался он в приземистом двухэтажном здании, окруженном деревьями и кустарником. Оно стояло особняком и было крайне неудачным объектом для пункта обороны: над ним возвышались более высокие дома. Впоследствии выяснилось, что этот дом был выбран случайно. Группа немецких военнослужащих пробиралась на запад из оккупированного Копёника, и в этом районе ее заметили. Немцам пришлось укрыться в доме и спешно выстраивать оборону – у них были пулеметы, фаустпатроны и достаточное количество гранат. Бойцы из 74-й гвардейской дивизии, входящей в 29-й стрелковый корпус армии Чуйкова, в считаные минуты обложили здание и открыли по нему ураганный огонь. Немцы отстреливались, но красноармейцам не повредили – те держали дистанцию и штурмовать здание в лоб пока не собирались, поджидали артиллерию.

Конная упряжка уже протискивалась по узкой улочке, возница кнутом и молодецким посвистом подгонял лошадок, сзади пушку подталкивали красноармейцы. Позицию для обстрела уже подготовили за углом – туда не долетали пули и гранаты. Штрафники рассыпались вдоль фасада пятиэтажки, залегли. Максим пополз к энергичному офицеру, отдающему команды из-за разрушенной трансформаторной подстанции. Его бойцы перебегали, прятались за укрытиями, стреляли по окнам. Чахлый сквер от искрящего «светлячками» здания отделял внушительный пустырь.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – плюхнулся рядом с офицером Максим.

Тот покосился на него без особого радушия.

– Ну и рожа у тебя… Кто такие?

– Штрафной батальон 27-й гвардейской дивизии. – Коренич в нескольких словах описал злоключения батальона. – Вы же из 8-й армии, товарищ капитан? Мы своих уже замаялись искать, где только не воюем – как какие-то приблудные, ей-богу.

– Ну, мать твою, ты у меня еще дорогу спроси, нашел время, – капитан грубовато хохотнул. – Ладно, все в порядке, нас всех тут немного закружило. Капитан Червонный, 3-й полк 74-й гвардейской дивизии. Представь себе, приятель, тоже третий день не могу добраться со своими ребятами до штаба дивизии. То тут отвлекут, то там – такими темпами мы точно под трибунал угодим за оставление позиций… Да, это армия Чуйкова, но хрен бы знал, где воюет твоя 27-я дивизия. Когда 5-я армия рейхстаг брала, она вроде с юга прикрывала, атаки фрицев от рейхсканцелярии отбивала, а вот где ее сейчас носит… Думаю, ты промахнулся со своими парнями, лишку на юг протопал. Двигайте в северо-западном направлении – и будет вам радостная встреча.

– Ясно, товарищ капитан, – вздохнул Коренич. – Вы просто здорово нам помогли. Помощь требуется?

– Издеваешься? – усмехнулся Червонный. – Да у меня тут людей как грязи. Ты еще со своими отбывающими наказание. Только не хочется людей зазря класть, Коренич, понимаешь? Даже твоих не хочется. Война ведь кончилась – ну, не поймут меня их родные, когда похоронки получат.

– Согласен, товарищ капитан. Обидно умирать в такое время. А вы их из пушки достаньте – вон, артиллерия уже готова, машут вам…

– А я что делаю? – усмехнулся Червонный.

После краткого затишья обложенное здание вновь полыхнуло огнем. Немцы не жалели боеприпасов. Гавкнула пушка. Советские артиллеристы уже наловчились стрелять прямой наводкой в берлинской мясорубке: единственное крыльцо дома разворотило в щепки, в центральной части здания прогремел взрыв. Посыпались стекла из окон, вывалились несколько рам. Второй снаряд отправился вдогонку за первым, и разрушения стали катастрофическими. В здании занимался пожар, было слышно, как рушатся внутренние стены, отрываются распорки, удерживающие балки перекрытий. Но внешние стены пока держались. Под радостные вопли «болельщиков» артиллеристы перенесли огонь, и теперь во всем здании рвались снаряды, вырывались клубы дыма и пламени, частично обрушилась крыша.

– Молодцы, артиллерия! – задорно кричали бойцы.

– Всегда ваши! – хохотал рябоватый заряжающий. – Обращайтесь, если что!

– Русские, не стреляйте, мы сдаваться! – в паузе между пушечными выстрелами донеслось из дома, и из разрушенного проема высунулась рука с белой простыней. – Просим не стрелять, мы сдаваться!

– Капитулирен, проще говоря, – усмехнулся Червонный. – А куда бы вы делись, голуби подрезанные. Не вы первые, не вы последние… Прекратить огонь, никому не подниматься! – проорал он громовым голосом, и в окрестностях горящего здания воцарилась тишина; слышно было лишь, как осыпается в здании кладка, падают на чердак элементы кровли. – Эй, немчура, просим на выход, заждались уже! Обещаем не стрелять!

Солдаты выбирались из укрытий, посмеиваясь, держа автоматы наперевес. Не впервые сталкивались с подобной ситуацией – немцы тоже люди, может, и верят в загробную жизнь, но ценят тутошнюю, да и кто их там пустит в рай?..

И внезапно из охваченного пламенем здания ударил пулемет. Два бойца упали, третий схватился за грудь, недоуменно уставился в небо, выронил автомат и очень неохотно, цепляясь за воздух скрюченными пальцами, осел на землю.

– Идиоты! – схватился за голову Червонный. – Я же сказал, никому не высовываться… Красноармейцы, огонь!

Стреляли дружно, свирепо, с сатанинской мстительностью опустошая магазин за магазином. Вновь заговорила полевая пушка. Снаряды пробивали кладку, рвали в клочья оконные переплеты. Закачалась, теряя опору, часть внешней стены, стала осыпаться, проседать…

– Русские, просим не стрелять, мы сдаваться!!! – орал, срывая голос, немец. – Мы, правда, сдаваться!!!

– Хрен уж вам, вышли из доверия, вторая попытка не засчитывается, – бормотал капитан Червонный, сжимая кулаки, и злорадно урчал после каждого попадания снаряда.

Несколько немцев попытались удрать под защитой дыма – им не дали и шага ступить, нашпиговали свинцом. Вскоре отстреливаться из здания стало некому. Дом заваливался, теряя последние опорные конструкции.

Всё меньше оставалось преданных делу рейха. В районах, отдаленных от гремящего центра, устанавливалось шаткое затишье. Пожилые женщины подметали тротуары у своих домов, не смотрели на солдат, прятали глаза. Мужчин не было видно. Уже практически стемнело. С захваченных зенитных башен – Зообункера, Гумбольдтхайна и Фридрихсхайна, бывших неприступных крепостей, – советские солдаты запускали мощные осветительные ракеты. Но большая часть Берлина погружалась в пугающую темноту, опасную для всех – и русских, и немцев…

Передвигаться в этом мраке было рискованно. Штрафников остановили на блокпосте на стыке районов Бритц и Мариендорф. Начальник смены от души порадовался за штрафников – его подчиненные не успели открыть по ним огонь. Он понятия не имел, где находится 27-я дивизия, его бойцы следили лишь за двумя короткими отрезками улицы, а что было за ними – он не знал. Попенял Кореничу, что тут ходить опасно, тем более такой небольшой компанией. Недобитые немцы все еще постреливают, прячась в темных углах. Временами целые группы прорываются на запад – в оккупационную зону союзников. Эдак недолго и нарваться – не на чужих, так на своих…

Нарвались минут через пять. Несколько человек, а с ними две женщины, закутанные в платки, были захвачены врасплох посреди улицы. Попятились. Коренич прокричал на немецком – мол, всем не двигаться, будем разбираться. Хрупкую тишину порвали выстрелы, люди бросились наутек. Потерь у штрафников не было – спасла темнота и быстрая реакция.

Шквал огня ударил в спины убегающим. Когда штрафники подошли, подсвечивая себе фонарями, на мостовой в живописных позах валялось пять тел. Две женщины – молодые привлекательные блондинки – и трое взрослых мужчин в штатском. Один был пожилым, двое – явно офицерами, избавившиеся от компрометирующих мундиров с молниями в петлицах (подобную публику Максим научился опознавать и без формы).

Везение не могло продолжаться вечно, и Коренич принял решение разместить людей в надежном месте и переждать до утра.

– Неужели мы ляжем и уснем? – молитвенно вопрошали солдаты – все уже забыли, что такое сон.

Безымянная и неосвещенная площадь лежала в руинах. Здесь недавно шел бой – вокруг валялось множество битой техники. Вход на станцию метро – здесь еще сохранилась табличка «Friedenaw» – был завален мешками с песком и попахивающими трупами вояк из фольксштурма (тела красноармейцев уже увезли).

Станция метро показалась Максиму неплохим убежищем. Зажимая носы, бойцы перебрались через битое железо, мешки с песком, разлагающиеся тела, настороженно спустились в облицованное кафелем нутро.

Они перебегали от стены к стене, прикрывая друг друга. В длинном переходе включили фонарики, двинулись дальше, стараясь держаться порознь. Здесь недавно тоже бились. Выщербленные стены, гранитный пол с выбоинами от гранатных осколков и разрывов фаустпатронов. Разоренный вестибюль, поваленные турникеты. На этой станции, похоже, пересекались две ветки – местная линия и кольцевая вокруг центра, – во всяком случае, указатели сообщали о чем-то подобном. На платформе верхней станции не было живого места, гуляли сквозняки, платформы были разрушены до основания – такое ощущение, что здесь вели дуэль на пушках. Пронзительный трупный запах закладывал ноздри.

– Не уснем, – высказал общее мнение Соломатин и брезгливо поморщил носом. – Давайте ниже, мужики.

На кольцевой линии их поджидал сюрприз. Тускло горели электрические лампочки – где-то неподалеку еще работал генератор. У подножия широкой лестницы ворочались люди…

– Не стрелять, – предупредил Максим и добавил, подумав. – Или стрелять, если по нам начнут.

Удивленные, немного оробевшие, они спускались по мраморной лестницы, держа людей на мушке.

На уцелевшей платформе собралось несколько сотен жителей Берлина! Им некуда было податься, все дома в округе превратились в развалины. Женщины, дети, старики спали на полу, на принесенных из дома покрывалах, обложившись чемоданами, сумками, баулами. Люди ворочались, просыпались, со страхом таращились на пришельцев – а видок у штрафников был поистине адский. Многие женщины были в платочках, прятали лица. Кто-то намеренно пачкал лицо, стараясь себя изуродовать. Заплакал маленький ребенок, растирая глаза кулачками; кудрявая мамаша прижала его к себе – она молилась, судя по тому, как шевелились губы. Коренич подмигнул малышу, и, видимо, напрасно – ребенок сморщился, засунул кулак в рот, зарыдал в полный голос…

Штрафники пробирались через копошащиеся тела, стараясь ни на кого не наступить.

Местами платформа была освещена. С правой стороны в черноту тоннеля убегали рельсы. Тоннель не освещался, и на контактный рельс давно не подавалось напряжение. Слева у платформы застыл поезд – двери были раскрыты, там тоже спали люди. Несколько штрафников повернули к вагонам, пошли по составам, и через пару минут вытолкнули на платформу мужчину в армейских штанах и куцем пиджачке поверх дырявого свитера. Он трясся от страха, челюсть ходила ходуном.

– Будь я проклят, если это не воин Третьего рейха, – задумчиво возвестил Ситников.

– Не убивайте, я уже не воюю… у меня семья, дети… – заикаясь, бормотал немец, не надеясь, что его поймут, и очень удивился, когда Максим заговорил по-немецки: