Текст книги "Битва за Берлин последнего штрафного батальона"

– Не помню, – смутился Хорьков, бросив быстрый взгляд на Эрику. – Не было такого.

– Ладно, доставай тарелки, – бросил Максим. – Они в шкафу, наверное. Вроде больше негде.

Хорьков перехватил добытую ступку под мышкой, неловко полез в шкаф. Заметил краем глаза Максим, как напряглась немецкая женщина, как дернулась помочь:

– Подождите, вам же неудобно, я сама достану… – но Борька остановил ее:

– Ладно вам, фрау, он справится.

Хорьков распахнул высокие створки… и вдруг опешил, посерел, выронил из-под мышки ступу.

Прогремела очередь, бойца отбросило к тумбе. Он схватился за нее обеими руками, сполз на пол. Хорьков искал глазами своих – чтобы помогли, ведь такая, прости боже, досада… Руки уже не держали, он свалился на пол, обливаясь кровью.

– Почему?! – орал Максим, поливая шкаф свинцом.

Выручила привычка не расставаться с оружием: увидев, как падает Хорьков, Максим скинул автомат с плеча и начал стрелять – сбоку, не видя того, кто сидит в шкафу. И Борька поливал с обратной стороны – подпрыгивая и крича как припадочный.

Метнулись оба, встали у распахнутого шкафа. На самом дне «пенала» скрючился немецкий унтер-офицер, вооруженный «шмайссером»! «И как он там поместился? А что еще ему оставалось делать, когда в дверь забарабанили русские, а жить хотелось так, что зубы судорогой сводило? Чего же он, кретин, в плен не сдался? – злился Максим. – Да еще и с оружием к Эрике приперся…»

Сейчас офицер был расстрелян в фарш. Оглушенные, раздавленные, бойцы смотрели то на него, то на Хорькова, погибшего, безусловно, героически (а как еще напишут в похоронке?), но так глупо…

– Как же бестолково устроен этот мир, – расстроенно пробормотал Борька. – В натуре, та старуха смерть на Хорькова снискала…

– Да, – вздохнул Максим. – И что-то нам подсказывает, что любезный супруг нашей Эрики не погиб на Восточном фронте в сорок втором, а благополучно дожил до сорок пятого и дезертировал домой с оружием в руках.

– Недавно, видать, приперся, – поддакнул Борька. – А то почуяли бы мы мужицкий дух.

– А-а-а-а! – заорали сзади.

Бойцы совсем забыли про Эрику – хорошо хоть обернуться успели. Обезумевшая от горя, с перекошенным лицом, в котором больше не было ничего милого, фрау вдова летела на солдат, размахивая длинным кухонным ножом. «Фурия, спятившая ведьма, как же меняются люди, когда убивают их близких…» – Максим в растерянности прижался к шкафу, женщина пролетела мимо.

А Борька замешкался. Эрика взмахнула ножом, он вскинул автомат обеими руками – за ствол и приклад, – чтобы блокировать удар. И все же фурия достала бойца, поранила запястье. Борька взвыл – он явно не знал, что делать с озверевшей гражданской бабой, смотрел, как хлещет кровь из рассеченной вены, и не защищался; а Эрика опять замахнулась.

Максим схватил ее за волосы – кто же знал, что «томный» вечер закончится так грустно! – оторвал от Борьки, с силой оттолкнул к окну. Толкнул от души: фрау полетела к окну, словно ею выстрелили из пушки, споткнулась и с размаху впечаталась лбом в чугунную батарею. Треснул череп, брызнула кровь…

Когда «трофимовцы», разбуженные стрельбой, ворвались на кухню, им предстала печальная картина. Труп советского солдата с перекошенным лицом, какое-то мясо в немецком мундире, затолканное в шкаф, мертвая немка – чертовски хорошенькая, если бы оставалась живой и с целой головой…

– Вот дьявол… – пробормотал оторопевший Ситников. – Ну, вы и напортачили, мужики. Хорькова жалко, эх…

– Даже страшно спрашивать, что тут было, – промямлил Драгунский.

Расталкивая солдат, ворвался лейтенант Черемушкин, злобно сверкнул глазами, схватился за голову и так же быстро ушел.

– Ну ладно, мужики, – как-то смущенно сказал взъерошенный Гуськов, пятясь к выходу. – Вы тут, это… сами разбирайтесь, если дел наворотили, ладно? Снесите Хорькова вниз, там грузовик из похоронной роты еще не уехал, из завалов наших вынимают.

Как-то пусто стало через минуту. Лишь Борька потрясенно таращился на потерянного товарища.

Ожесточение накатило – лютое. Максим не мог даже вспомнить, спал или нет – метался в бредовом беспамятстве. Он где-то слышал, что цветные сны – первый признак подступающей шизофрении. Тотальная усталость не мешала ему в бреду бежать в атаку и крошить неприятеля.

С рассветом советские войска, к которым за ночь подтянулись подкрепления, снова пошли к центру Берлина. Впрочем, штрафбат и остатки танкового батальона майора Чаковского не дождались обещанного подкрепления. Свежие стрелковые роты растворились в городских развалинах.

– Да что же это такое? – ругался капитан Кузин, напряженный и весь какой-то перекореженный. – Они вообще где? Их что, из Одессы везут? С кем наступать прикажете – с этой кучкой чумазых доходяг?

– Сами вы доходяга, товарищ капитан, – обиженно бурчал увешанный трофейными гранатами Асташонок. – А мы еще способны немцам кровь попортить!

Артиллерия двух фронтов беспрерывно обстреливала город. Даже ночью шум не стихал, и звуки далеких разрывов весьма «приятно» накладывались на видения Максима. С рассветом в воздух поднялась бомбардировочная авиация. И вновь над далеким Тиргартеном и правительственными кварталами зависли облака густого дыма. В городе стало нечем дышать. Воздух был напитан гарью. Солдаты кашляли, отплевывались мокротой. Людвигштрассе, по которой они пробивались, ближе к центру превращалась в сплошные руины, там почти не оставалось целых зданий. Советские солдаты бежали по листовкам, призывающим немецких солдат прекращать бессмысленное кровопролитие – желтая бумага плотно устилала улицы. «Пропагандистская» авиация сбрасывала груды листовок на Берлин; седьмые отделы политуправлений[4]4
  Седьмой отдел политуправления фронта был занят пропагандой («разложением») противника.


[Закрыть] работали не покладая рук, и было странно, что их самолеты еще не сталкивались в воздухе. В листовках говорилось, что сопротивление стало «полностью бесполезным». Немцы могут спастись, если безоговорочно капитулируют. Глупо умирать за то, чего нет. Многие листовки оформлялись в виде пропуска: их нужно было предъявить советским солдатам, сдаваясь в плен. Активно использовались «солдаты Зейдлица»: их отправляли в тыл, и они «подрывали боевой дух» бойцов вермахта. Немцы сдавались целыми подразделениями. Но, к сожалению, хватало фанатиков, дерущихся до последнего…

Максим был зол до одури, до отупения. Он бежал в атаку, не задумываясь о том, что может погибнуть, и жаждал только одного: убить побольше фашистов, вгрызться глубже в этот чертов Берлин…

Штрафники стремительным броском взяли баррикаду, проутюженную до этого гаубицами (единственная отрада – артиллеристам ночью подвезли снаряды). Никто еще не знал, что в это самое время западнее Берлина передовые части 4-й гвардейской танковой армии встретились с 47-й армией генерала Перхоровича, и кольцо вокруг Берлина окончательно замкнулось. Что на Эльбе гвардейский корпус генерала Бакланова встретился с американскими войсками, и они вовсю братаются. А Жуков рвет и мечет, узнав, что Конев уже в Берлине, и жестко приказывает 1-му Белорусскому фронту наращивать темпы наступления, отсекать соседей из 1-го Украинского, не давать им слишком рьяно двигаться к центру. И армия Чуйкова уже форсировала Шпрее, взяла Бритц и Нойкёльн и сама старается не отставать от 5-й ударной, уже подошедшей к Трептов-парку…

Никто не знал, что происходит вокруг и когда кончится эта чертова улица. Мир сузился до размеров одной дороги, заваленной сломанными деревьями, обломками бордюров и дорожного покрытия, сгоревшими трамваями, автомобилями, танками, покойниками… Теснились руины; чтобы забраться в дома, приходилось карабкаться по горам бетонных и деревянных конструкций, битым кирпичам… И штрафников продолжали убивать. Повалился увлекшийся атакой Овсеенко; санитар, придерживая бьющую по ногам сумку, бросился к нему, но помочь уже не смог.

– Такой тандем разрушился, – пробормотал наблюдавший эту картину Бугаенко.

Впрочем, и Антонов долго не прожил – высунулся из-за разбитой капители, чтобы бросить гранату в окно, и рухнул, продырявленный очередью. Асташонок метнулся, схватил выпавшую гранату за секунду до взрыва, метнул-таки в окно, где засел снайпер… Больше никто не пострадал, но Антонов погиб.

Очередная огневая точка; оборонялись трое или четверо. Фрицы прижали наступающих огнем, не давали подняться. Максим перекатился к крыльцу, юркнул в уцелевший подъезд. Левое крыло пятиэтажного кирпичного здания было разрушено в хлам, правое – еще хуже, а в центре сохранились несколько этажей, и даже стекла кое-где уцелели, и все это выглядело как-то сюрреалистично. Он махнул рукой, оказавшись в безопасной темноте: «Трое – ко мне!» Перекатился и ввалился в подъезд Борька – теперь он всегда был рядом, и Максим не возражал. Перебежав опасное пространство, примкнули еще двое из второй роты. Коренич подал знак капитану Кузину – мол, не губите пока людей, – и повел бойцов наверх. Они взлетели по уцелевшему фрагменту лестницы, перебрались в руины, проползли по обломкам, стараясь потише, опасливо обогнули зависшие над головой балки перекрытий, шаткие стены, способные упасть от легкого прикосновения…

Засевшие в засаде не ожидали, что на них навалятся сзади. Трое бойцов в мундирах дивизии СС «Нордланд»[5]5
  Это было видно по необычной скругленной свастике на шевронах.


[Закрыть] дружно строчили из ручных пулеметов. Одному Богу известно, как долго они могли продержаться…

Под ногой скрипнул щебень. Обернулся эсэсовец с лоснящейся от пота физиономией, что-то гавкнул, проворно перебросил пулемет. Ударила очередь, зацепив неловкого бойца; он покатился за простенок с перебитой ногой. Остальные попадали, спасаясь. Борька чертыхнулся, оказавшись под «местным» завалом. Максим, уходя от пуль, потерял автомат, грохнулся на живот, вытянув руки, схватил пулеметчика за лодыжки и резко дернул на себя. Немец (или все-таки голландец?) повалился, охнув, и душевно впечатал Максиму подошвой в нос. От этого Коренич еще больше разозлился, злоба придала сил… Обернулись двое других, стали вытягивать пулеметы из амбразур. Максим схватил упавшего за грудки, поволок словно тряпочную куклу. Солдаты на улице, воспользовавшись затишьем, побежали дальше. Но в разрушенном здании царил кавардак. Пулеметчик строчил с колена. Эсэсовец, которого Коренич держал за грудки, успел перед смертью выплюнуть несколько нелестных слов. Максим швырнул его на пулеметчика – голландец на мгновение превратился в летучего, погреб его под собой. Живой выпутывался, Максим набросился на побледневшего второго. Отправил кулаком в нокаут – кожа на костяшках треснула, боль ошпарила. Избавившись от гнета мертвеца, пулеметчик сообразил, что лучше бы этого не делал: над ним завис страшный, как ночной демон, советский солдат с занесенным кирпичом. Эсэсовец трусливо закаркал, но успокоился на том свете. А Максим не мог остановиться, бил, распаляясь – расквасил лобную кость, крошил огнеупорным орудием содержимое черепной коробки, не догадываясь, что противник давно уже там…

– Ну все, довольно, увлекся ты, дружище, – Борька оттащил Максима от покойника, бросил, как куль с картошкой. – Отдохни, приди в себя, – поднял автомат и выстрелил в того, что отходил от нокаута.

Неловкий боец, подстреленный в ногу, поднялся и запрыгал к выходу, постанывая; его лицо выражало целую гамму чувств – от радости, что ранение не смертельное (госпиталь, снятие обвинения, восстановление в звании, мирная жизнь) до сожаления: ведь почти взяли окаянный Берлин!

– Смотрите, кого я нашел, этот гад не умеет прятаться! – из соседнего помещения, где повсюду громоздились обломки, боец второй роты тащил за шиворот упирающегося немца в рваном обмундировании.

Пинком отправленный в центр комнаты, фриц грохнулся на колени, взмолился на ломаном русском:

– Не убивать, пожалуйста… Я не СС, я не стрелять…

– Ах ты, гад! – ярость еще не выветрилась, Максим вскочил, подобрал свой автомат, вскинул, чтобы добить эту нежить.

Он старательно прицелился в умоляющие, плачущие глаза немца средних лет – худого, с дряблой куриной шейкой, какого-то недокормленного, плешивого, вовсе не опасного. И не выстрелил.

– Да ладно, оставь бедолагу, – отмахнулся Борька. – Он действительно не эсэсовец.

– Да, я есть не СС! – визгливо выкрикнул немец, вздохнул с облегчением, видя, как изможденный «рус» опускает автомат, и вновь залопотал, дабы у того не появилось шанса передумать. – Я есть даже не вермахт, рабочий батальон, мобилизовать, понимать, да?.. Я… о, майн гот, как это русский… Я есть полизэй… младший инспектор уголовная полиция, найн политика, найн… Мобилизовать… – повторял он как попугай. – Мобилизовать… Посадить с эти фанатики… – он тыкал трясущимся пальцем в трупы. – Я не хотеть стрелять… Нас быть три… два уже сбежать… Мартин Гюнтер и Пауль Безелер… Я тоже хотеть спрятаться, я не фанатик, я не СС… У меня двое дети и один жена… Я ненавидеть Гитлер, я ненавидеть СС, они убить моя сестра два года назад – она дружить с евреем в Краков… Она быть фольксдойче, но все равно не пощадить, расстрелять…

– Ладно, живи, – Максим забросил автомат за спину.

Злость прошла. Он понял, что не должен так себя вести, он должен контролировать эмоции. Физиономия немца расцвела человеческой улыбкой.

– Данке, господин офицер, большой данке…

– С чего ты взял, что я офицер? – нахмурился Максим.

– Я видеть, что вы офицер… – лопотал немец. – Я не есть… как это… лизать ваш зад… – выдал немец под громкий хохот присутствующих, и Максим смутился. – Я видеть, что вы офицер…

– Ладно, проницательный ты наш… Имя есть?

– Максимилиан Хольдер… Макс Хольдер… Если ты друг, то я Макс…

– Обзаводимся друзьями, надо же, – озадаченно почесал шевелюру Борька.

– Макс? – удивился Коренич. – Тезка, стало быть… Откуда русский знаешь?

– Как откуда? – удивился Хольдер. – Учить я русский… В школе учить, в полизэй штелле учить… Пушкин читать, Толстый читать…

– Толстой, – машинально поправил Максим. – Сам берлинец?

– О, йа, йа, – закивал Хольдер. – Мы жить район Зелендорф, жена, дети… Но они уехать, уехать в Потсдам – уехать еще в март… К родственник, там спокойно было, понимать?..

– В Потсдаме нынче тоже неспокойно, – пробормотал Максим. – В общем, так, тезка, некогда нам с тобой канителиться, выживай, как знаешь. Не свети тут своим мундиром, переоденься во что-нибудь уместное, и кыш оттуда, где идут бои!

Заключительный отрезок Людвигштрассе, обрывающейся недалеко от Ангальтского вокзала, штрафники преодолели почти «безнаказанно». Но метрах в пятидесяти от того места, где широкие дороги сходились и на кольце высились остатки имперского монумента, их поджидал завал высотой с одноэтажный дом. У танкистов вновь закончились снаряды. К завалу подъехала «тридцатьчетверка», развернула башню стволом назад и принялась бодать завал. На баррикаде появилась фигура с фаустпатроном; боевая машина вспыхнула, а убегающий экипаж настигла струя из огнемета. Горящие танкисты катались по земле, крича и умирая, а залегшие штрафники отворачивались, чтобы хотя бы этого не видеть. Майор Чаковский, которого не брали ни пули, ни снаряды, осипшим голосом орал в рацию, что не может двигаться дальше, у него остались всего два танка и ни хрена боеприпасов!

Внезапно Максим услышал сдавленный голос из развалин:

– Эй, господин офицер…

Коренич обернулся, вскинув автомат, и застыл, удивленный: из-под завалившейся на сорок градусов стены ему активно моргал всклокоченный «тезка» Макс, делал руками загадочные пассы.

– Чего тебе? – разозлился Коренич.

– Вот и друг! – захохотал Борька, спрятавшийся за перевернутой чугунной скамейкой.

– Не стрелять! – Хольдер скрестил руки над головой и вприсядку выбрался из укрытия.

Штрафники зашумели, защелкали затворами.

– Не стреляйте в этого немца! – успел крикнуть Коренич.

Хольдер уже полз к нему, выкатив глаза и отвесив нижнюю челюсть. Скорчился рядом, прижал ухо к земле.

– Вам не пройти… – гортанно бубнил «младший инспектор». – Там много СС, очень много СС… Приказ самого Геббельса – ни один русский зольдат не бывать в Тиргартен и Ангальт-станция… Там будут драться, пока всех не убить… А вас мало, это вас всех убить, а не их.

– И что ты предлагаешь? – насупился Максим. – Уйти обратно в Россию?

– Найн, найн, не надо Россия… Гитлер капут, СС капут… Геринг, Гиббельс, Гиммлер – все капут… Туда смотреть, туда, – Хольдер указал грязным пальцем за спину. – Лестница, видеть?

Максим всмотрелся. Этот участок они уже прошли. Монументальный дом, наполовину разрушенный. Чуть приподнятая над землей каменная опалубка. А за ней – та лестница, о которой бурчал Хольдер.

– Что это? Бомбоубежище?

– Йа, йа… – зачастил Хольдер. – Бомбенкеллер, бомбенкеллер… Там люди прятаться от война, не надо в них стрелять… Но это не это… Там есть… о, майн год… – он мучительно выдумывал аналогии в русском языке. – Технический помещений, да… Люк, маленький железный дверь… Канализаций, большой труба, ферштейн? Она вести туда, – он махнул рукой в сторону площади, где закрепились «непримиримые». – За них, дальше… Маленький подстанций, где качается вода… Можно пройти и убить их сзади, понимать?

– С нами пойдешь, – нахмурился Максим. – И если что, дружище Макс, то извини – первым тебя пристрелю.

– О, йа, йа, яволь… Я не врать, я идти с вами, СС капут…

«Что-то странное с этим парнем, – подумал Коренич. – Перетрусил в бою, начал нам помогать… С чего вообще такая тяга к русским? Только потому, что его не расстреляли?»

– Погоди, – опомнился Максим, – а ты откуда про этот ход знаешь?

– Полизэй, – постучал себя в грудь Макс. – Уголовный полизэй.

Из мешанины русских и немецких слов явствовало, что этим ходом в 1939 году воспользовались грабители, обчистившие квартиру на Людвигштрассе и ускользнувшие из-под носа у полиции. Тогда Хольдер изучил этот участок канализации и прекрасно помнил, как вылезал из решетки, надышавшись «классических» ароматов…

– Ладно, заткнись, – проворчал Максим. – Товарищ капитан! – крикнул он Кузину, сидящему за углом – раздосадованный комбат рвал заклинивший затвор «ТТ», хотя гораздо проще было выбросить его к чертовой матери и подобрать что-то новенькое. – Товарищ капитан, разрешите финт ушами? Здесь антифашистски настроенный элемент подсказывает нам путь к победе! Грех не воспользоваться, товарищ капитан!

– Спроси, его фамилия не Сусанин? – бросил капитан.

– Спрашивал, товарищ капитан! У него немецкая фамилия!

– Действуй, Коренич! Бери людей, сколько тебе нужно!

– Первая рота, за мной!

Максим начал энергично отползать, потом поднялся и гусиным шагом двинул к заваленной камнями лестнице…

– Не стрелять, господин офицер, там люди – в бомбенкеллер, не надо стрелять… – твердил, как заклинание, Хольдер, забегая вперед и путаясь под ногами. – Они не виноват, что Гитлер немец, они никак не виноват, там нет немецкий зольдатен…

Вообще-то Гитлер был австрийцем, но напоминать об этом Хольдеру Максим не стал. Что такое «нейтралитет» местного населения, Коренич уже почувствовал на собственной шкуре и считал, что чуток жесткости этим «невиноватым» не повредит.

Солдаты врывались в бомбоубежище. Здесь нечем было дышать. Духота и вонь заполняли помещение – люди томились здесь много часов, если не дней, а туалеты не работали. Выходить же на улицу для большинства присутствующих было равносильно смерти. «Как они тут сидят? – успел подумать Максим. – Эти чистюли, привыкшие к гигиене и порядку?» Кричали перепуганные женщины и дети – их тут набилось не менее сотни. Люди вскакивали с лавок, пятились, спотыкались о баулы и рюкзаки. Многие держали горящие восковые свечи – электрическое освещение в бомбоубежище отсутствовало. Тускло мерцал потолок, окрашенный люминесцентной краской. Люди плакали. Здесь было несколько мужчин в гражданской одежде – какой-то очкарик интеллигентной наружности, несколько пенсионеров. Солдаты бегло всех осмотрели, пробились через толпу, расталкивая перепуганных гражданских. Рослая, осанистая фрау умоляла чужестранцев никого не убивать, в этом убежище нет вооруженных людей в форме…

– Как это нет? А это кто? – возмутился Асташонок, вытаскивая за шиворот мужчину в форменном мундире ваффен СС.

Тот закрывался руками, не сопротивлялся. Впрочем, оружия при нем действительно не было – возможно, успел припрятать.

Женщины истошно загалдели. Рослая фрау голосила, что этого военного не хотели пускать в бомбоубежище – по крайней мере, до тех пор, пока не переоденется, – но он настаивал, совал пистолет под нос, уверял, что немного посидит и уйдет – лишь только русские пройдут мимо…

Резкий выстрел из «ТТ» заставил всех замолчать. Рухнуло тело – отчаявшийся нацист принял смерть безропотно, покорно. Толпа запаниковала – люди, полумертвые от страха, молили о пощаде, клялись в своей невиновности.

– Да оставьте вы их в покое! – гаркнул Максим. – Хорошего же мнения будут немецкие граждане о советских солдатах-освободителях! Макс, чего завис? Веди!

Попасть в эту часть подвала люди не могли – от бомбоубежища ее отделяла массивная железная дверь. Ключ не понадобился, хватило автоматной очереди. Хольдер шел первым, освещая пространство стянутой у кого-то свечой, Максим держал его за хлястик, чтоб не удрал. Бойцы возбужденно дышали в затылок друг другу – все тридцать человек, решившие поискать приключений на свои исхудавшие задницы…

Труба то расширялась, то сужалась и шла зигзагами. Со стен и потолка безостановочно капало, было одновременно холодно и душно – воняло нечистотами.

– Клоака, – вещал Бугаенко. – По имени древнеримской богини подземных вод Клоакины. А что? У древних римлян была канализация – они отводили нечистоты под землю. И назывался этот коллектор для дерьма весьма гордо: «Клоака Максимум»… Эй, Коренич, а ты уверен, что фриц нас не заплутает и не бросит? Мне вот как-то ни хрена не светит превращаться в подземного жителя. Ты бы привязал его к себе, что ли…

Хольдер упрямо двигался вперед. Он наклонился, когда труба сузилась – и Максиму пришлось нагнуться, а потом еще ниже, когда каска заскрежетала о шершавый потолок.

– Я застрял, товарищи, – жалобно застонал идущий сзади здоровяк Арбузов. – Ей-богу, застрял, задница не пролазит…

– Арбузов застрял, Арбузов застрял… – полетело по рядам.

– Ну, с его задницей это нормально, – рассудительно изрек Борька. – В какую сторону пихать будем, мужики – вперед или назад?

Решили пихать вперед. Идущий за Арбузовым лег на спину и толкал его пяткой – под сдавленный хохот однополчан.

– Не могу… – хрипел сдавленный боец. – Не получается…

– Можешь, Арбузов, можешь, – поучали его солдаты. – Главное, верить в себя и не сдаваться.

«Затор» в итоге был пробит. Арбузов пулей полетел вперед, а Борька произвел губами звук, с которым пробка вылетает из бутылки, и произнес:

– Разливай!

– Уже скоро, – предупредил Макс, выкручиваясь из трубы.

Солдаты выбирались друг за дружкой в узкий кирпичный колодец, устремляющийся вверх. По периметру днище колодца окружали глубокие ниши. Рядом слышались глухие взрывы.

– Черт, тут какие-то привидения, – испуганно зашептал Кибальчик, обладающий способностью видеть в темноте.

Одной свечи на всех определенно не хватало. Люди зачиркали спичками, счастливые обладатели фонариков тут же ими воспользовались. Несколько человек оттянули затворы.

– Ой, мама дорогая! – отскочил, словно ужаленный, Кибальчик.

– Не стрелять! – опомнился Максим.

Все ниши на дне колодца были забиты живыми людьми. Несколько десятков – перепуганных, дрожащих. Их уже не напрягала ни сырость, ни грязь, ни дерьмо. Женщины прижимали к себе детей, а у тех даже не было сил плакать. Бледные призрачные лица, серая одежда, согбенные спины. Люди беззвучно, не шевелясь, пожирали пришельцев глазами. Чумазая девочка смотрела на солдат так выразительно, что у Максима защемило сердце, и ему вспомнился детский трупик в розовых гольфах. Мальчишка трех годков, скорбно поджимая губы, обнимал за ноги пожилую женщину, а та лишь беззвучно молилась.

– Все в порядке, граждане немцы, – Коренич не узнал своего голоса. – Вам никто не навредит. Красная армия не воюет со стариками, женщинами и детьми. Скоро бой закончится, и вы сможете покинуть колодец. Возвращайтесь по своим домам, все будет в порядке. Красная армия подвезет вам еду, поможет решить насущные проблемы…

– Ты уверен? – пробормотал Борька.

– Я уверен, – резко отозвался Максим. – Будем морить бедолаг голодом, ждать, пока сами вымрут? И это, по-твоему, называется мировой пролетарской революцией?

– Ну, ты хватил, – смутился Борька. – Я всего лишь говорю о бардаке, который мы несем, как знамя…

Собравшиеся люди остерегались комментировать заявление страшноватого солдата, даже не шевелились. «Неужели мой немецкий настолько плох?» – озабоченно подумал Максим. Он решительно полез наверх.

Насосная станция не работала. Оттеснив Хольдера, Коренич выбрался на «свободу», без усилий отогнув стальную решетку, перебежал открытый участок и присел за трансформаторной будкой. За его спиной высился металлический забор и заваленные мусором контейнеры. С двух сторон возвышались кирпичные стены без окон – явно не фасады зданий. Максим прислушался – где стреляют? – махнул рукой, и солдаты стали бесшумно, с автоматами на изготовку, выбираться на улицу, рассредоточились вокруг. Хольдер возбужденно дрожал, хрустел суставами пальцев.

– Это здесь, за углом, господин офицер, совсем рядом…

В узком переулке, мощенном брусчаткой, сидели два солдата с нашивками ваффен СС на рукавах и со скоростью факиров разбирали пулемет, в котором что-то заело. У одного во рту торчала сигарета, он забавно попыхивал ею, надувал щеки. Оба обернулись на звук шагов, и Максим засомневался, правильно ли сделал, что пошел один. И вдруг ему так сильно захотелось курить!

Немая сцена была прекрасна. Оторопевшие эсэсовцы уставились на него, дернулись было, но как-то замешкались, засомневались. Недоумения добавлял тот факт, что незнакомец в телогрейке, характерной для не очень-то опрятной армии противника, не предпринимал агрессивных действий. А на Максима вдруг напал кураж. Случается же такое – в дикой и неподходящей ситуации дико хочется подурачиться. Он растянул рот в широченной улыбке и проговорил:

– Доброе утро! Как дела, парни?

Курильщик подавился, закашлялся надрывно. Второй привстал, не спуская с пришельца настороженных и ничего не понимающих глаз.

– Отлично, приятель, – спотыкаясь, произнес эсэсовец. – А, собственно, ты, приятель…

– Погодка, правда, подкачала, – Максим показал большим пальцем на затянутое серыми тучами небо (пользы от этих туч не было, так хотелось дождя в этой душной преисподней, но ни разу за последние дни не выпало ни капли). Он плавно, стараясь не делать резких движений, запустил руку внутрь бушлата, извлек мятую папиросную пачку.

– Огонька не найдется, парни?

Тот, что кашлял, машинально отправил руку за зажигалкой, щелкнул, откинув крышечку. Зазмеился огонек, потянуло бензином. «Неплохая вещица», – машинально отметил Максим, прикуривая папиросу. Доверительность, с которой он потянулся к зажигалке, окончательно сбила с толку пулеметчиков. Он с наслаждением затянулся, шумно выпустил дым.

– Из какой ты части, дружище? – поколебавшись, поинтересовался курильщик.

– Штрафной батальон, – отмахнулся Максим, делая вторую и третью затяжку. Непременное условие на войне – курить быстро, чтобы не пропустить чего-нибудь важного.

– А дивизия какая? – удивленно переглянулись немцы.

– 27-я гвардейская, – Коренич чуть не хохотал про себя, открывая противнику страшную военную тайну.

– Это армия генерала Венка? – насторожился некурящий.

«Обрадовался, дурачок», – подумал Максим.

– Нет, парни, это армия генерала Чуйкова, 1-й Белорусский фронт, – он сделал еще две беглые затяжки и выбросил чадящий окурок. – Но временно по уважительным причинам приходится сражаться в наступающих частях 1-го Украинского фронта маршала Конева, так что извините, парни, спешу.

Максим выхватил нож из ножен и всадил некурящему в живот. Острие ножа разорвало кишечник немца, погрузилось в желеобразную массу – Максим отпрыгнул, выдергивая оружие, отпихнул ногой багровеющего, пыжившегося что-то вымолвить немца. Второй эсэсовец сообразил, что их красиво обманули, подпрыгнул, пустился наутек. Но нож рассек воздух, воткнулся немцу под лопатку – и немец подавился хрипом.

Бойцы уже бежали, грузно топая, доставали гранаты.

– Ну, наконец-то, – проворчал, пыхтя мимо, Бугаенко. – Мы уж думали, ты брататься сейчас с ними начнешь, политинформацию прочтешь, бутылочку раздавите…

Штрафники набросились на защитников баррикады. Сначала забросали гранатами, потом начали добивать. Впечатывали ополоумевших от страха немцев в груды плит и битого кирпича, месили кулаками, прикладами, возили мордами о растерзанную брусчатку… Подметив, что в тылу у немцев происходит что-то интересное, поднялась в атаку вторая рота, полезла на баррикаду. Сопротивляться было некому.

– А вы неплохо справляетесь, Коренич, – отметил капитан Кузин, спрыгивая с громоздкого, залитого кровью холодильника. – Я давно за вами наблюдаю. Вам бы еще немного поучиться, и из вас бы вышел не самый худший в этой армии командир. Ценю, Коренич, ценю: взять такую хреновину, потеряв лишь двух бойцов ранеными…

Судя по всему, это была наивысшая похвала. Ожидать чего-то большего из уст бывшего замполита было наивно.

– Я стараюсь, товарищ капитан, – отозвался Максим, пряча усмешку. – Учусь, как вы мудро подметили, на практике, в боевых условиях… Стыдно признаться, но немец нам помог, – он отыскал глазами скромно мнущегося в сторонке Хольдера; тот чувствовал себя неуютно, но растворяться в пространстве, кажется, не спешил. – И не забудьте, кстати, сплюнуть троекратно через левое плечо, товарищ капитан. Мало ли что еще случится.

Максим не успел договорить: по солдатам, топчущимся на северной стороне баррикады, туго хлестнула пулеметная очередь. Стреляли с третьего этажа ближайшего здания. Несколько человек упало, остальные бросились врассыпную. Вторая очередь – и пулеметчика в матово отблескивающей каске увидели все. Огонь открыли дружно, с остервенением, крошили карниз, оконные рамы, выбивали штукатурку из стены. Пулеметчик и не думал спасаться. «Приковали его, что ли, к подоконнику?» – подумал Максим. Несколько пуль нашли «адресата», свалилась каска с головы, покатилась, отскакивая от карнизов, накренился пулемет, шмякнулась на подоконник плешивая голова…

Солдаты, грязно ругаясь, осматривали здание. Асташонок поливал свинцом чердачные окна. Поднял взъерошенную голову и отчаянно заморгал напуганный Макс.

– Суки, не остановят они нас, – распрямил сначала спину, а потом и сам поднялся подполковник Слепокуров. Грозно потряс автоматом, зыркнул по сторонам. – Ну что, падлы, угомонились? Нет уже желающих?