Текст книги "Психодел"

– Хорошо, Олег, – тихо ответила Мила, – я запомню. Спасибо. Только куда деваться женщине, если она в беде? Мужчина – сильный, он может кулаком бить, а я чем бить буду?

– Не надо бить. Никого никогда бить не надо. Ни кулаком, ни словом.

– А если – гад? Упырь? Сволочь?

Мудвин вздохнул.

– Если гад и упырь – меня позовешь.

– Сначала меня, – басом сказал Борис. – Кстати, когда ты меня позовешь?

– Скоро, – сказала Мила. – А сейчас вставайте оба. Проводите меня до метро.

– Зачем метро? – спросил Борис. – Какое метро, ночь на дворе. Такси возьмем. За мой счет. Ты ведь позволишь мне заплатить за такси?

– Позволю.

Борис просиял: если женщина еще сурова к тебе, но уже берет деньги – значит, дело идет на лад.

Глава 11
Его логово

Двери в комнаты были закрыты, но прихожая и коридор впечатлили ее. Хозяин – в грубого полотна штанах и рубахе навыпуск, босой, чуть пахнущий вином, – исполнил непринужденный полупоклон. Мила огляделась.

– О боже. Как чисто. Или это вы специально порядок навели, к моему приезду?

Кирилл сдержанно улыбнулся.

– Даже не знаю, что вам ответить. Ну… предположим, что да. Специально.

Перетек ей за спину, подхватил с плеч куртку, изловчился большим пальцем дотронуться до шеи – она не поняла, приятен контакт или нет; скорее, дежурно приятен, а палец его был сухой и твердый. Отвела взгляд. Негромко предположила:

– Или всё проще: это не простая квартира. А специальная. Для свиданий. На самом деле у вас – жена и четверо детей, а здесь вы… ну, устроили себе…

– Ага, – сказал он. – Храм уединенного размышления. Не хватает только пруда и мостика.

– Про мостик не поняла.

– Ничего, это я так. Не могу привыкнуть, что нынешнее поколение не читает книг. Пойдемте на кухню. Я буду варить кофе, а вы – сядете в кресло, и мы поболтаем.

Кухня сверкала; Мила не отказалась бы иметь такую просторную, белоснежно-матовую кухню, собранную словно по рекомендациям последнего каталога «Сименса». Особенно хорош был двустворчатый холодильник: хром, никель и в полной с ними гармонии – темное дерево массивных кресел с вертикальными спинками. Смутил только расположенный в углу, на отдельном подносе, небольшой металлический ящичек, явно не относящийся к приготовлению обедов и ужинов.

– Знаете, Люда, – старомодно произнес хозяин дома, манипулируя баночками и пакетиками, – я переехал сюда недавно, и чем дальше – тем больше мне тут нравится. Квартира не моя; снимаю. В Москве за такую просят в пять раз больше. Тихий двор, первое время у меня с непривычки даже в ушах свистело…

Стерилизатор, вспомнила она. Этот ящик – медицинский стерилизатор. Инструменты кипятить. Шприцы.

– В соседнем доме, – продолжал Кирилл, – есть ресторан, домашняя кухня, цены копеечные. Груши на гриле – чистый мед, в Москве таких не делают. Десять минут пешком – бассейн. Вызвать на дом массажиста – пятьсот рублей, а в Москве – две тысячи. Рядом лес, озеро… – Он посмотрел в окно, поманил ее пальцем. – Идите сюда.

Она подошла, с неудовольствием понимая, что слишком послушно выполнила просьбу, пусть и совсем незначительную.

– Смотрите, – сказал Кирилл. – Люди идут на лыжах кататься. Сейчас будний день, их мало, а по выходным здесь – толпа. И старики, и молодежь. И никаких, заметьте, понтов, никаких шикарных комбинезонов. Свитерки, шапочки старенькие. То есть не за модой гонятся, а за здоровьем. Вроде бы Москва совсем рядом, а жизнь немосковская. Я бы сказал, антимосковская.

– Но все они работают в Москве, – предположила Мила.

– Да. Кстати, я тоже. Но я… Мои дела в порядке, мне не нужно каждое утро на работу бежать… Два раза в неделю прокачусь, остальное время – здесь. Очень уютно, свежий воздух, никаких пробок, а если надо – вызываешь по телефону такси, и через сорок пять минут ты в метро…

Мила пожала плечами.

Рекламируемый Кириллом городишко показался ей забавным и немного ненастоящим: грязненький, кривенький, запутанный, но симпатичный. Когда въезжала по окраинной улочке – через дорогу брело стадо из четырех коров под надзором меланхоличного мужика в ультрасовременном светоотражающем жилете кислотной расцветки, жилет был из XXI века, всё остальное – и резвые мосластые коровы, и мужик, и чуни на его кривых ногах, и нехилая хворостина в черной руке – из девятнадцатого или раньше, из мутных глубин вечности; Мила едва не расплакалась от тоски. Родина… Навоз… Переправив скот и огуляв последнюю корову по пятнистому, в лишаях, заду, мужик величаво отмахнул дланью: теперь и ты проезжай, баба на машине!

Чуть позже она задумалась: куда гонял своих телят этот Макар в конце февраля? Странно, непонятно, чудно.

– …Чем вы тут занимаетесь? – спросила она. – Целыми днями?

Кирилл развел руками.

– Сплю. Ем. Читаю. Плаваю. Бывает, женщина придет или друг. Но чаще я один. Думаю, гуляю… Праздность – вот мое главное занятие. Я праздный человек, Людмила.

– Это скука.

– Нет. Это роскошь. Мне не бывает скучно. Как вам кофе?

– Весьма, – искренне сказала Мила.

– На родниковой воде. Вроде – пустяк, а ощущения совсем другие.

Она вздохнула, на кухне уже стало неинтересно – захотелось изучить комнаты.

– Кстати, а почему вы не показываете мне вашу коллекцию ушей?

– Всему свое время, Люда, – без улыбки произнес хозяин. – Вижу, вам любопытно узнать, что у меня еще есть… интересненького… Пойдемте.

Он открыл дверь, проводил ее в гостиную, напоминающую дорогой офис: огромный кожаный диван пожирал пространство и одновременно облагораживал; телевизора не было, но по углам стояли колонки мощной аудиосистемы. Низкий стол, несколько книг – слишком толстых, чтобы ей захотелось прочитать хотя бы названия, – стопа компакт-дисков, журнал (между прочим, «Знание – сила»), несколько остро отточенных карандашей, початая бутылка коньяка (между прочим, французского), бюст неопознанного ею старика (нечто римско-греческое, борода и волосы, зачесанные на лоб), на шее – разноцветные кольца резинок (между прочим, знаем эти резинки, они для денег), несколько дешевых зажигалок, маникюрные ножницы. Огромная бронзовая пепельница, на вид – не менее чем два килограмма; окурок сигары. Неплохой запах, а вот и источник его: подоконник уставлен туалетными водами.

– Честно говоря, я вашу квартиру по-другому представляла.

– Как?

– Ну… Вы такой суровый. А тут у вас обои в цветочек и духами пахнет…

Кирилл разглядывал ее, не стесняясь. Специально сделал три шага в сторону – и созерцал. Учтиво хмыкнул:

– Что же, у суровых людей не может быть цветочков на обоях? Или у меня должны кинжалы малайские по стенам висеть и скальпы врагов?

– Что-то типа того.

– Ну, скальпы, они… Некрасиво смотрятся. Вы, кстати, присаживайтесь, я принесу еще кофе… От времени человеческая кожа сильно ссыхается… Если вы когда-нибудь видели мощи святых, вы поймете. А развешивать кинжалы – это, по-моему, вообще дурной вкус…

– Вот, – сказала Мила. – Я всё искала это слово. Вкус. Откуда у вас такой вкус, Кирилл?

– Не знаю, – с сожалением ответил хозяин, ушел в кухню и продолжал оттуда, звучным баритоном:

– Папа мой полжизни в лагерях просидел, там и помер… Про деда почти ничего неизвестно, кроме того, что он был лихой человек, бродяга и убийца… Мама – простейшее советское создание, лимита из Пензенской области… Откуда у меня вкус? Слушайте, Люда, какой тут особенный вкус? Где вы его видите? Если человек варит кофе на родниковой воде и отличает глинтвейн от грога – это не вкус. Это любовь.

– К себе? – спросила Мила, борясь с желанием заглянуть под диван или в ящики комода.

Кирилл вернулся, поставил перед ней поднос, сам садиться не стал, отошел, привалился спиной к стене. С вежливой обидой ответил:

– Почему «к себе»? К еде. К пище.

– Тогда вы просто сноб.

– Я? Сноб? Слушайте, есть хорошее место, там быстро лечат излишний снобизм. Называется «тюрьма».

– Ах да. Я всё время забываю… По вам не скажешь, что вы там были…

Кирилл усмехнулся, вдруг ловко устроился на полу, по-турецки, упер ладони в широко расставленные колени, цыкнул зубом.

– А так?

Мила засмеялась.

– Теперь похоже. Слушайте, я не прощу себе, если не спрошу… А вы там… Ну, с мужчинами…

Хозяин поморщился.

– Нет. Никакой педерастии. Помилуйте. Это отвратительно. Пидоры были во всех камерах, куда я попадал, но к ним ходили только самые дикие, синие уголовники. Которые – всю жизнь по зонам. Тюремный пидор – он, как правило, пидором быть не хочет, он сидит себе под шконкой, грязный, тихий, чтоб склонить его к этому делу – надо либо какой-нибудь жратвы хорошей ему дать, сигарет, чаю… Либо, наоборот, силой заставить. В лучшем случае он тебе рукой поможет… Ужасно это всё, Людмила, и гадко. Между мужчиной и мужчиной не может быть секса. Любовь – да. Но не физическая. Допустим, в армии у меня был друг – я его очень любил. Меня к нему тянуло. Мы были единомышленниками, мы вместе мечтали… Если его не было рядом, я скучал, мне его не хватало. Это была не дружба, нечто большее, духовная близость, родство… – Хозяин посмотрел на нее с сомнением, словно опасался недопонимания. – Или вот Борис… Я люблю Бориса. Он на самом деле как брат мне… Но это не значит, что я хочу делать с ним любовь.

Она поставила чашку, помолчала; хозяин ждал; она решилась.

– А что вы хотите с ним сделать?

Кирилл посерьезнел.

– Давай на «ты».

Она кивнула.

– Давай. Что ты хочешь с ним сделать?

– Я собираюсь освободить его, – он коротко провел ладонью по воздуху. – От всего, что ему не принадлежит.

– Например?

– Например, от тебя.

– Ты считаешь, что я ему не принадлежу?

– Конечно, нет. Ты гуляешь сама по себе.

– А если…

Она на миг поколебалась, потом подумала: «Какого черта?» – и резче, чем было нужно, продолжила:

– А если я его люблю?

– Ну и люби, кто тебе мешает? Я не претендую на твою душу и сердце. Только на тело и разум.

– Насчет тела – понятно. Но зачем разум?

Хозяин поморщился и возмущенно поднял брови, словно услышал глупость.

– Ты не поняла, – сказал он с раздражением. – Я не козел похотливый. Я тебя пальцем не трону, пока сама не захочешь.

– Я тебя не хочу, – сказала она.

– Тогда почему ты здесь?

– Я приехала за вещами. Ты сказал, что забрал из милиции мои вещи и готов их отдать…

– Ты могла бы прислать Бориса.

– Он против этой затеи. Он не знает, что я здесь.

– Ты могла попросить, и я бы всё привез к тебе домой.

– О боже. Нет. Я воспитанная женщина. Ты делаешь мне услугу, ты спас мои шубы и драгоценности – я не могу капризничать и просить. Ты сказал, что мне лучше приехать к тебе, – я приехала. Если ты решил, что я должна заплатить… ну… натурой…

– Вот черт, – хрипло и весело произнес хозяин. – С чего ты взяла, что я потребую оплаты натурой? Я разве дал тебе повод считать меня подонком и гадом?

– Да.

– Когда?!

– Ты сам рассказывал, как отрезал людям уши.

Хозяин фыркнул.

– Я отрезал людям уши, и поэтому, значит, я подонок? Сволочь и быдло? И я верну тебе твои меха и твои бриллианты, только если ты ляжешь со мной в постель? Уважаемая, за кого ты меня держишь?

– За злодея.

Хозяин кивнул; вдруг встал с пола, шагнул, протянул руку (ей показалось – к горлу), но не закончил движение, отдернул, выставил указательный, погрозил.

– Послушай меня, женщина. Воткнуть в человека ножичек – это не злодейство. Вот воин, солдат, он бьет врага мечом или штыком – разве он злой человек? Или хирург, ногу отпиливает или руку – он что, делает зло? Откуда ты знаешь, Людмила, при каких обстоятельствах я отрезал уши? Люди, которых я резал, – это были не совсем люди… – он помедлил, наклонился, оперся руками о стол. – Или совсем не люди. Им надо было вырвать ноздри еще в детстве. Это были жадные и хитрые твари. Один задолжал три миллиона долларов и типа скрылся, я стал его искать, нашел его маму, она сидела в грязной каморке без стиральной машины и горячей воды, больная, у нее не было еды, денег, лекарств, нормального постельного белья, вместо подушки у нее была наволочка, набитая тряпками. Другой обманул собственную сестру, заставил ее продать квартиру, забрал деньги и уехал в Амстердам, там просадил всё до копейки на кокаин, а потом вернулся и поселился у той же сестры, в комнате, которую она снимала, работая продавцом в магазине «Евросеть». Третий начал бизнес на деньги инвестора, а потом нанял киллера, и киллер задушил инвестора рояльной струной, а инвестор был не какой-то Вася Форточкин, а настоящий академик, лауреат премий, автор фундаментальных исследований в области теоретической физики! А тот бизнесмен, нанявший киллера, был настолько глуп, что даже слов таких не знал, понимаешь? Для него академик был просто доверчивым старикашкой! Почему я запомнил этих троих – я тебе скажу. Я ничего им не отрезал. Я даже ножичка своего не достал из кармана. Я просто нашел их, приехал и сказал, что отрежу. Одному пообещал губы от лица оторвать, другому – ноздри, третьему – просто блядский шрам исполнить… Прости за грубость… Блядский шрам – это когда, ну… Неважно. Потом расскажу. Если захочешь. И после таких моих слов все трое резко поумнели и долги стали возвращать. Расписки написали и так далее… Заметь, я не фунт плоти с них требовал! Я просто обещал нанести телесные повреждения средней тяжести… Теперь мне интересно твое мнение услышать: по твоему, это всё люди? Говори: люди? Или нет?

– Не знаю, – тихо сказала Мила. – А при чем тут фунт плоти?

– Фунт плоти? – Хозяин скривился. – Есть такая история. У одного парня, Шекспиром его звали… Но я не об этом. Те, кого я резал, не люди. При Иване Грозном таких казнили на площадях. Колесовали, четвертовали, подвешивали на дыбе. При Петре Первом отправляли на рудники. При Николае Втором везли на вечную каторгу. В Нерчинск. При товарище Сталине сажали на двадцать пять лет. А сейчас эти существа в дамках! При деньгах, при власти, даже при погонах некоторые. Они развивают в стране спорт, дают денег художникам и кинорежиссерам. Их дети ездят на «ламборджини». Они ничего не боятся. Ни ментов, ни тюрьмы, ни старости, ни импотенции. За деньги теперь можно и здоровье купить, и счастье тоже. Они боятся только ножичка моего. Только физической боли. Пыток, металла острого, пентанола натрия… Сейчас в моде цивилизованные методы, с тварей пылинки сдувают… Сейчас у нас демократия, права человека, свобода, уважение к личности…

– О боже, – перебила Мила. – При чем тут демократия? Ты что, Робин Гуд?

– Я? Нет, конечно. Дура ты, что ли, какой из меня Робин Гуд, на хрен… Возможно, я еще хуже, чем эти суки, которых я резал, кошмарил и живьем глотал. Но требовать от женщины, которую я едва знаю, чтобы она легла со мной из-за какой-то шубы и трех колечек с камешками?

Он выпрямился, смотрел странно – глаза презирали, губы улыбались.

– Я не старик, не урод, не дурак, у меня есть деньги, квартира, живу один – неужели ты думаешь, что для меня проблема найти женщину?

– Кстати, – осторожно возразила Мила, – как раз это ничего не значит! Есть много таких мужчин… Сам красавец, при деньгах, обаятельный – и одинокий. Моя подруга однажды познакомилась – знаешь где? В очереди в химчистку! Сама первая заговорила. Мужик – мечта, вылитый Марчелло Мастрояни, веселый, интересный, музыкант, симфонический оркестр, гастроли по всему миру, цветы, поклонницы, он ее в ресторан, потом в другой, потом привез к себе домой и говорит: «Знаешь, у меня женщины год не было».

– Ну, я не музыкант, – сухо возразил Кирилл. – У меня они бывают немного чаще. Прекратим эту дискуссию. Жаль, что я в твоих глазах выгляжу… – он коротко вздохнул и встал. – Пойдем, заберешь барахлишко.

Мила ощутила досаду. Но не целовать же его в щеку, не просить же прощения. Неловко пробормотала:

– Я не хотела тебя обидеть.

– Чепуха, – ответил он, не глядя на нее. – Пойдем.

Провел ее в полутемную спальню. Шуба лежала на кровати, упрятанная в особый пластиковый чехол. Рядом – дубленка. Золото разложено на салфетке. Кровать была огромна – сексодром, застеленный атласным покрывалом с вытканными на нем портретами: четыре битла в мундирах со шнурами, вокруг психоделический орнамент – цитата с обложки «Сержанта Пеппера». Сволочь, подумала Мила, и после этого он будет говорить, что не хотел со мной переспать? Разложил богатства прямо на постели, как будто другого места не нашел.

– Проверяй, – глухо велел хозяин.

Она подавила желание поковыряться в украшениях: на первый взгляд это были именно ее украшения, изученные до мельчайших завитков и крючков броши, кулоны, браслеты, кольца.

– Не буду.

Ссыпала в сумку.

– Я б тебе помог, – сказал он. – Донес бы шмотки до машины. Но твари и гады так не делают. Сама справишься.

– О боже, – зло сказала она.

Он бы выглядел уязвленным или расстроенным, если бы отводил взгляд, – но стоял, свободно опустив руки вдоль тела, и смотрел, и улыбался, а потом солнце, проникнув сквозь щель в шторах, положило бело-желтое пятно на его висок, на щеку и внешний угол глазницы, и стало видно, что щека – старая, в порах, хоть и выскоблена бритвой, а кожа над глазом совсем дряблая и начинает провисать.

Она вышла из дома с двумя огромными пакетами в руках, чувствуя себя полной дурой: торбу на плечо – и была б неотличима от жены, мужем выгнанной. И не за измену, а за бестолковость, например. Пока доставала ключи от машины – едва не уронила шубу, кое-как открыла дверь, после чего все-таки уронила, но не шубу, а сумочку, и когда затолкала многострадальное имущество на заднее сиденье – в сердцах хлопнула дверью так, что несколько унылых птиц в панике снялись с ближайшего дерева, и хмельной человек в китайском ватнике, шедший по своим делам, остановился поодаль и стал смотреть, что будет дальше.

А она не знала, что будет дальше.

Просто взять и уехать – означало признать поражение. Она приехала не за шубой и не за золотом своим. То есть, конечно, и за ним тоже, золото оно и есть золото, тем более – с бриллиантами; но не столько за золотом, сколько на разведку. Изучить территорию. Понять, что за человек ходит вокруг Бориса, постепенно сужая круги? Что ему нужно? Почему вдруг в ее жизни, вроде бы спокойной, а главное – понятной, появилась вдруг эта совершенно непонятная фигура и не просто появилась, а выползла, и не из глупых девяностых, про которые сейчас уже песенки сочиняют и чуть ли не комиксы, – а из черного далекого далека, из праха могильного; с той стороны; оттуда, где никогда ничего не меняется, где нет законов, платежных терминалов, жидкокристаллических мониторов, двойных сплошных линий, ресторанчиков «Кофемания» и дисконтных карт системы «Малина», а есть только то, без чего люди не живут: кровь, страх, боль, вожделение, смерть, зависть, родниковая вода?

Она была бы спокойна, окажись он обычным животным, замаскированным под мужчину, таким, как Жора-нефтяник: снаружи красиво и круто, внутри же два-три основных инстинкта меж собой конкурируют – хочу пожрать, но больше хочу трахаться, поэтому сначала потрахаюсь, а потом пожру. Когда она сюда ехала, она ждала именно этого. Даже приготовила баллончик с перцовым газом. И кто скажет теперь, что она не солнечная овца? Что этому седоватому негодяю ее перцовый газ, если у него в спальне по углам иконы, а на столике – журнал «Знание – сила» за 1977 год, а на подоконнике – парфюма на две тысячи долларов, и только что он дружески вручил ей ювелирные изделия на огромную сумму. А мог бы, кстати, одно-два колечка себе оставить… И вообще, глупо – и, главное, пошло – думать о нем в этих сволочных категориях: две тыщи долларов, три тыщи долларов, его купюрой не измерить, этого Кирилла, а она забыла уже, чем измерять, если не купюрой; вся жизнь, весь внешний мир велит измерять купюрами чужие принципы, судьбы, взгляды, а потом вдруг приходит, улыбаясь опасно, некто непонятный, ты к нему подступаешь с купюрной линейкой – а он словно газ: ни высоты, ни длины, ни радиуса, занимает весь предложенный объем…

Так уехала, аккуратно притормаживая в заснеженных переулках; понимая, что человек из слишком чистой квартиры с обоями в цветочек занимает весь объем ее головы.

Глава 12
Моллюски

Девчонка отбыла, а он налил себе полстакана, выпил, достал из ящика пакет с травой и выкурил, лежа на диване, небольшую порцию. Потом переместился на кухню и запек себе в духовке хороший кусок говядины, развалил ножом на куски и сжевал, тягая с блюда руками (вилок не любил с детства).

В последнее время Кактус редко жарил мясо, в основном запекал, обернув фольгой. Для сохранности соков. Сейчас – жуя и одновременно втягивая воздух меж зубов, уже во рту остужая огнедышащую животную плоть – подумал: старею. Оказывается, мне теперь соки важны. А еще пять лет назад наплевать мне было на сочность куска, лишь бы горячий был.

Ему нравились стейки, но на обычной бытовой плите стейка не приготовишь, не та мощность, мало жара. А может, еще какая хитрость есть, недосуг выяснять. Все древние профессии имеют свои секреты. Кроме того, поваром надо родиться. И дантистом. И газетчиком. И палачом тоже. Кто рожден палачом, тому в кулинарии делать нечего.

После девчонки остался ее запах, ощущаемый даже сквозь марихуановую вонь и кухонный чад, какие-то неплохие духи, их аромат был стоек и жил как бы отдельно от всех прочих. Сейчас он раздражал Кирилла; пришлось открыть форточки.

Девчонка хороша. Такую голыми руками не взять. Женщины вообще хуже поддаются манипуляции, они от природы уравновешены и недоверчивы. А умная, взрослая, тонкая женщина, знающая себе цену, может быть и вовсе неприступна, и это большая проблема для всякого людоеда.

Уснул рано, а ночью приснилась одна из таких неприступных – законная жена несчастного виноторговца, принявшего смерть от его, Кирилла, руки, сильная, яркая, и он, Кактус, рядом с ней, маленький и наголо бритый. Тогда, в девяносто седьмом, он был на пике могущества и наслаждался открывшимся ему тайным знанием: богатый человек не обязательно силен и крепок. В конце девяностых богатых людей стало много, вокруг них сформировался круг «обеспеченных», вокруг «обеспеченных» крутились «небедные», потом «уверенно себя чувствующие» и «крепко стоящие на ногах», и все они наслаждались, полагая, что деньги защищают их, тогда как избранная прослойка людоедов – Кирилл Кактус в их числе – давно догадалась, что капитализм врет, а коммунисты были правы: все люди – братья, все – одинаковые, повсюду равенство, каждого защищает только собственная кожа, и ничего, кроме нее. Каждый рожден голым и вступает в мир с воплем боли и ужаса. Потом большая часть привыкает, меньшая – разнообразные гении, избранные существа, художники и поэты – продолжает хрипеть от боли и ужаса, но их мало кто слышит. Сюда же, к избранным, отнесем и людоедов: они редки, как настоящие поэты, только им горше живется, им никто не аплодирует.

Дальше – всё известно: каждый умирает. Как умер виноторговец от его, Кирилла, пули.

Кириллу нравилось быть избранным существом. Он смеялся, наблюдая, как мощные самцы покупают себе черные автомобили с мягкими креслами, просторные квартиры со стальными дверями и особняки с толстыми кирпичными стенами. Они оснащали себя мышцами, пистолетами, тонированными стеклами, красными корочками, они содержали целые роты телохранителей, они выводили бабло на Багамы, в Швейцарию и Лондон, они пресмыкались перед людьми из Белого дома, из Кремля и с Лубянки, думая, что так безопаснее. Каждый полагал себя моллюском, каждый рассчитывал, что его притороченная к спине личная раковина крепка. Когда Кирилл приходил и отсекал от чужого тела раковину – тело обращалось в жалкий студень и становилось отвратительно, как отвратительна устрица, вынимаемая из панциря.

А Кирилл Кактус шагал по жизни таким же, каким был в момент выхода из родовых путей.

Голым.

Приклеив на жопу купюру, не думай, что защитил свой задний проход; захотят – отклеят и выебут.

Потом, спустя несколько лет, расплодились моллюски помельче, рачки среднего размера, а следом и совсем мелкие. Молва так и назвала их: «планктон». Каждый был озабочен укреплением личного панциря. Прежде всего – машина. Каждый мальчик внутри собственной машины – сам себе Бэтмен. Опять же – музыка бодрящая играет. Из машины – бегом в офис. Потом в магазин – и домой, там телевизор и компьютер с игрушечками, где можно мочить монстров из лазерной пушки. Или: заходишь под вымышленным именем на форум и там, не снимая тапочек, обкладываешь матом всех, кого душа пожелает.

А Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус, не отрастил себе раковины, она его не отягощала. Он двигался легко и быстро. Он всплывал на поверхность, где солнце обжигает тело. Он нырял в черные глубины, где давление невыносимо, где кровь течет из ушей. Ему было интересно и хорошо. И женщины – все как одна, – ложась с ним, спрашивали: почему ты такой спокойный? Почему улыбаешься, словно знаешь что-то такое, чего другие не знают? Многие ложились специально, только чтобы узнать ответ. Выведать его тайну. А он не делал из этого тайны. Сразу честно признавался: у меня просто есть ножичек, вот и всё. Кусок острого металла, берешь – и отсекаешь от моллюска его раковину. Но прежде других отсеки свою, это важно. И если обнаружишь, что новая наросла, – отсеки и ее и проверяй регулярно, легко ли спине и заднице твоей, не ороговело ли там, не отвердело ли, не появились ли стыдные признаки панциря? Точи, точи ножичек, скобли себя; они думают, что ты злодей, нехороший человек, садист и мясник, а ты всего лишь не желаешь быть моллюском.

Женщины слушали внимательно и уважали его. А он их имел. Им нравилось. Они представляли себе, что тоже свободны от своих раковин, это было ново, это возбуждало. Многие, единожды совокупившись, потом приходили еще и еще. Мужья, бойфренды и любовники переставали их интересовать: ведь когда моллюск ложится с женщиной, его панцирь, шершавый, холодный и мертвый, мешает ему, и однажды, побыв с тем, у кого нет панциря – с поэтом, или музыкантом, или людоедом, женщина запоминает это навсегда и хочет повторить при первой возможности.

А Марину, жену виноторговца, он не заинтересовал. И были еще две-три таких же. Они смотрели на Кирилла, как на пустое место. Он улыбался, он лез в поле зрения, маячил, провоцировал, а они не реагировали. Редкие самки новой формации, они составляли единое целое со своими раковинами; никаким ножом, даже самым тонким и острым, нельзя было отсечь теплое и живое от мертвых защитных пластин. Или, может быть, Кирилл был недостаточно умелый палач для таких, как они?

Ему снилось, что он хорошо одет, только что отобедал и чуть пьян, и в прекрасном расположении духа входит в комнату, где Марина то ли сидит, то ли даже лежит, изогнув узкое тело, и ноги ее обнажены, и плечи, и он ждет, что она посмотрит на него, и произносит что-то остроумное, цитирует Монтеня пополам с Конфуцием, а она не смотрит, и вдруг его это пугает; он весел, он блестящ, он ясно видит ее личную раковину за ее спиной, всматривается и понимает, что таких раковин никогда прежде не видел, это особенная раковина, очень легкая и гибкая и одновременно непробиваемая, и хозяйка ее тоже особенная, и ему страшно, он ощущает резкий приступ голода и жажды, он дрожит, он едва сдерживается, чтобы не наброситься и не вцепиться зубами, – но эту устрицу не извлечь из створок. Голод усиливается, Кактус тяжело дышит, он уже не цитирует и не куражится, а лихорадочно размышляет, как сожрать новую и редкую пищу, он ее очень, очень, очень хочет, а пища не обращает на него внимания, и вот вся картина мира рушится в его голове, ибо людоеду важно знать, что он может сожрать любого и любую, стоит только захотеть.

В пятом часу утра проснулся – и понял, что весь подбородок и щека мокры от слюны.