Текст книги "Психодел"

Глава 13
Ролики, шарики

– А я бы поехала! – пылко воскликнула Монахова. – И избила! Да, а что?! Прямо ногами, по яйцам! Она махнула ногой, обутой в роликовый ботинок, и добавила: – Или, допустим, морду ему всю расцарапать! Или еще чего-нибудь такое! Чтоб навсегда запомнил!..

– Успокойся, – сказал умный Дима. – Никого бы ты не избила. Тоже мне, героиня. Ты можешь только в «Седьмом континенте» своей тележкой в чужую врезаться. Человека ударить – это, девонька моя, серьезная тема.

Монахова азартно расхохоталась. Она была потная, раскрасневшаяся, от нее пахло вином и сексом. Сидевший рядом Дима тоже был потный и красный, но сексом от него не пахло, он плохо умел кататься на роликах и смотрелся нелепо: живот, белые жирные ноги и массивный зад человека, презирающего физические нагрузки. Правда, комплексы его не мучили, и он специально вырядился под продвинутого спортсмена: шорты, наколенники и майка; надпись на ней гласила: «НОРМАЛЬНО ДЕЛАЙ – НОРМАЛЬНО БУДЕТ».

Дима заранее предупредил, что кататься не умеет, а в «Ролл-Холл» идет, чтобы выпить пива. Ну, и за компанию со своей девонькой.

– Серьезная тема? – повторила Монахова. – Ты каждую неделю морду кому-нибудь бьешь, что тут серьезного?

– Только в пьяном виде, – с достоинством сказал Дима. – И только в припадке ревности. (Маша счастливо рассмеялась.) В других случаях я очень осторожен. Я же умный, у меня всё просчитано… И Борис тоже не дурак, он прав… Вора поймали, золотишко нашли – вот и хорошо, и нечего туда лезть. Ни ногами по яйцам, ни руками по голове. Я давно не лезу в такие дела. Никаких бандитов, никаких ментов, только люди моего круга. Зачем лезть в игру, если не знаешь правил?

– А затем, – сказала Мила, – что если ты не влезешь в игру, ты в нее не сыграешь.

Она не каталась – не было настроения. Зато с удовольствием наблюдала: ловкая Монахова, в танцевальных трусах и откровенном топе, валькирией кружила вокруг своего друга, умевшего двигаться только по прямой, и наслаждалась его беспомощностью, а друг комически взревывал, терпел и ждал, когда его отбуксируют к столу; им было хорошо, а Мила смотрела и грустила.

– Ну, касательно меня… – ответил умный Дима. – Я уже десять лет не играю в игры.

– Ну и дурак, – сказала Монахова. – Игры – это весело. Особенно чужие игры. А ты, – она ткнула его пальцем в живот, – зануда! «Люди моего круга»… Фу. Ужасная скука. Непонятно, почему я с тобой связалась.

– Потому что я умный, – сказал умный Дима.

– Причем здесь ум? – сказала Монахова. – Кстати, вон тот мальчик в оранжевых штанах достал меня своими взглядами. Ты бы пошел и разобрался с ним. Отвел бы за угол…

– Я слишком мало выпил, – сказал Дима. – Так что пусть смотрит. Ты тут самая раздетая женщина. Я тебе предлагал на каток пойти, на Красную площадь, там свежий воздух, солидная публика, но ты сказала – только в «Ролл-Холл»! И еще ножкой топнула. Потому что тут тепло и можно догола раздеться, а на катке – нельзя. Ты сама провоцируешь мужчин, девонька. Да я тут, если уж на то пошло, половину мужиков должен за угол отвести.

– Ну и сделай. Я люблю, когда из-за меня дерутся. Это очень романтично.

– Не сомневаюсь, – сказал Дима и ухмыльнулся. – Но сегодня драки не будет. Ты тут – королева, а я не могу один против всех… Допустим, в углу за стойкой бара сидят малолетки, алкоголем наслаждаются, целая банда мальчишек – они тебя уже целый час глазами пожирают. А сами – дети еще, это явно их первый алкогольный сезон…

Монахова передвинулась ближе к Диме и громко поцеловала его в шею.

– Не обижайся. Я знаю: ты у меня очень ревнивый.

– Кстати, Дима, – сказала Мила. – А почему ты такой ревнивый?

– Потому что умный.

– Я серьезно.

– Я тоже. – Умный Дима опустошил кружку и засопел. – Вообще-то, ревность – дело интимное. О ней не говорят. Ревность связана с самооценкой, со всякими подсознательными страхами. Ревнуют те, кто в себе не уверен. Если мужчина ревнует – значит, он в глубине души считает себя ущербным… Посмотрите на меня. Жирный, пьющий, некрасивый. Ущербный! Поэтому и ревную. Обдумайте это, девоньки. Насчет подсознательных страхов и прочего. А я пока схожу в одно место…

Он выбрался из-за стола и уехал, держась за стену, – рыхлый, мокрый, неловкий, однако смотреть на него было приятно, его чудаковатость в основе имела чувство собственного достоинства: он пришел не кататься на роликах, а придуриваться и комиковать ради своей спутницы.

– Надоел, – сказала Монахова. – Страшный зануда. Дай мне телефон Мудвина.

– Обойдешься, – ответила Мила. – Мудвин тебе не нужен, и ты ему тоже.

– Это я сама решу.

– О боже. У вас всё равно ничего не получится. Мудвин – серьезный положительный парень, а ты – бестолковая и шумная. Ты любишь деньги, а у Мудвина дома штор нет. И пылесоса. И посуды нормальной.

– Ты что, бываешь у него дома?

– Была недавно.

– Так и скажи, что для себя приберегаешь.

– О боже. Это здесь ни при чем. Просто Борис сейчас у Мудвина живет.

– Понятно.

– Что тебе понятно? – спросила Мила, внезапно раздражаясь.

– Не злись, – миролюбиво сказала Монахова. – Но ведь это очень понятно же! Ты ушла, он в обиде, решил пожить у друга, устроили типа мужской монастырь… Ну, как это у них делается: сегодня договариваются, что ни слова о бабах, а завтра все разговоры только вокруг баб…

Мила подумала – говорить или нет? – решила рассказать и заторопилась, пока не вернулся спутник подруги, ему как раз знать было необязательно:

– Твой Дима, кстати, прав. Насчет подсознательных страхов. Прошлой осенью Борис ко врачу ходил. К психологу. И таблетки принимал, от депрессии…

– А ты не знала, – утвердительно сказала Монахова.

– Тогда – нет. Он молчал. После того, как нас обворовали, я убиралась в квартире и нашла рецепт.

– И тоже промолчала.

– Да.

– Это плохо. Это твоя вина. Значит, вы были… – подруга сузила глаза, – недостаточно… близкими друг другу людьми.

Мила ждала от Монаховой немного другого ответа и ощутила досаду, но тут же подумала, что дела обстояли именно так и никак иначе; вещи названы своими именами.

– Я чувствовала, что с ним что-то не то. Но чтоб дело дошло до психолога…

– А тут еще кража! – перебила Монахова. – Прикинь, как его колбасило?! А невеста собрала вещички и сбежала к родителям! И в итоге человека вообще расплющило. Вот так отношения и разваливаются.

– Ничего у нас не развалится, – твердо сказала Мила. – Всё в моих руках. Захочу – сегодня же съедемся.

– Ну и захоти.

– Рано, – сказала Мила. – Я еще не всё решила…

– Сомневаешься?

– О боже. Да. Сомневаюсь.

Монахова улыбнулась.

– Давай-ка мы тебе возьмем коньки, и прокатишься! Хоть десять минут. Развейся, мать. Каждый день работаешь, каждый день за рулем, тебе надо отдохнуть. Вернуть бодрость. Ты устала, видно же. И мужчина, между нами, тебе сейчас тоже не повредит, для пользы тела. Я бы на твоем месте Бориса вернула, совместную жизнь наладила, ну, чтобы всё, как раньше… И уже потом спокойненько сомневалась бы, сколько душе угодно.

– Я так не могу. Жить с ним и сомневаться в нем – это разве нормально?

– Очень нормально! – вскричала Маша. – Очень! Нормальнее некуда! Бодро и круто!

– Может, и бодро, – тихо сказала Мила. – Только нечестно.

– Эй, – сказала Монахова. – При чем тут честность, если у вас любовь? Честность от ума идет, а любовь – от сердца. Ты его любишь, он тебя тоже любит…

– Не умеет, – перебила Мила.

– Что?

– Любит, да. Но не умеет. Не хочу такой любви. Вяло всё, тускло. Не тот градус. Всё у него по порядку. Подарки, постель, ресторан, цветы… Живет, словно штангу ворочает. Сегодня бицепсы качаю, завтра – трицепсы, и ни в коем случае не наоборот. В первый год всё было бурно, ураган, тайфун, цунами, потом стали вместе жить, потом поняли, что живется хорошо, удобно, а дальше что? Сходим в ЗАГС, прокатимся на остров Пхукет – и опять то же самое? Не хочу.

Монахова допила свой четвертый коктейль, оглянулась на роллердром, где толпа двигалась по кругу, как стадо северных оленей, и сказала:

– Глупо рассуждаешь. Ты еще не сходила в ЗАГС и не прокатилась на остров Пхукет, а уже себя… ну, как это… моделируешь. То есть, программируешь. Откуда ты знаешь, что там дальше будет? И зачем вообще об этом думать? Живи сегодняшним днем, поняла? А то сама скоро пойдешь к психиатру.

– К психологу.

Подруга досадливо махнула рукой – какая, мол, разница, соскочила с лавки и резво прыгнула на площадку, раздвинула вереницу детей, неумех и прочих дилетантов и помчалась, выделывая пируэты, а потом даже спиной вперед, эстетично отставив круглую попку и сосредоточенно глядя через плечо, на самом же деле отмечая интерес окружающих мужчин своим периферийным зрением, которое у нее, как у всякой авантюристки, было развито в высшей степени.

Вернулся Дима, подозвал официанта, попросил быстро принести рюмку текилы, к щеке его прилип кусочек бумажного полотенца, Мила ничего не сказала – у него есть своя девушка, вернется – наведет порядок. Посмотрел на толпу, где кружилась и показывала себя возбужденная Монахова, перевел взгляд на Милу, подмигнул, вдруг посерьезнел, оперся локтями о стол.

– Хорошая у тебя подруга. Очень живая тетка. Она мне нравится.

– Ты ей тоже.

Дима скривился, махнул рукой: кому я могу нравиться, такой нелепый? Мила вежливо улыбнулась, хотя именно сейчас этот полный человек вдруг стал ей отвратителен; его голые лоснящиеся руки, и шея, и массивные вялые бедра, подсвеченные с потолка бледно-розовым, имели цвет сырой говядины, весь он походил на огромный, сальный, колышащийся кусок мяса, а вдобавок из коридора, ведущего в ресторан, тянуло жареным, как будто там, за стеной, именно таких вот умных Дим распластывали на антрекоты и скармливали посетителям; она вспомнила Кирилла и ощутила озноб.

– До Машки, – доверительно произнес Дима, – у меня была совсем другая. Высокодуховная. Два раза в месяц – в Большой театр. «Дети Розенталя» и прочая порнография духа. Два языка, МГИМО, папа из «Роснано», мама из мэрии Москвы… Или наоборот, забыл уже… Уважала меня, ага. Умница, красавица, любимые слова – «культовый», «гармония» и «восхищаюсь». Ах, у нас с тобой абсолютная гармония! Ах, я тобой восхищаюсь! Ах, ах! И таким, знаешь, голосом, как будто я – Энди Уорхолл, а она – доярка. Хотя сама не доярка ни разу. Ах, ах… Однажды я нажрался, вот такой же текилы, только эта серебряная, а та была золотая, и говорю: послушай, любимая, хули ты мной восхищаешься? Что во мне такого восхитительного?

Мила опять улыбнулась; приятель Монаховой принадлежал к редкой породе людей, умеющих материться стильно и со вкусом.

– Она говорит: нет, ты самый лучший, я тебя обожаю, ты такой умный, ты такой трудолюбивый, ты приехал из города Владимира без копейки и стал известным, блядь, человеком… Ты культовый, ты успешный, ты крутой, ты нереально мощный… Твои статьи читает вся страна… Ага, говорю, всё так. Не отрицаю. И культовый, и приехал без копейки, а чем восхищаться? Этим, говорит она, этим и надо восхищаться. Дура, говорю я, этим не восхищаются, этого стыдятся. «Сладкую жизнь», говорю, пересмотри, которое Феллини кино, там про таких, как я, всё сказано. Да я, говорю, десять раз Москву на свой Владимир поменяю, потому что там никто не культовый, ни одного культового деятеля на весь город, и никто не берет с лоха миллион долларов за работу, которая стоит две тыщи с копейками. Если работа стоит две с копейками – возьмут пять. Или семь. В крайнем случае – десять. Но не лимон! Меру соблюдают, края знают. Вот смотри, говорю, мы с тобой лежим, голые, и любим друг друга. Неужели даже в постели с тобой, любимая, я должен разговаривать на этом гнилом офисном жаргоне? «Культовый», «успешный»… Наверное, говорю я, если двое лежат ночью голые, они должны называть вещи своими именами! Вот при советской власти люди на партсобраниях врали и лицемерили, а ночью в койке разговаривали откровенно. Почему сейчас мы с тобой лежим в койке и лицемерим? Я, говорю, не хочу в постели быть «успешным» и «культовым». А хочу быть просто голым и пьяным. Я приехал и продал себя, попал в струю, подсуетился, встроился в систему, где фуфло продается как реальная вещь, а реальные вещи вообще не продаются, потому что их никто не делает… Я, говорю, сам себя растоптал – а ты мне про гармонию…

Дима ухмыльнулся.

– И мы разбежались. А потом Машка появилась. И сразу мне стало хорошо. Знаешь почему?

– Конечно, – ответила Мила. – Потому что для нее ты не культовый персонаж, а просто мужчина.

– Вот, – мрачно сказал умный Дима. – Она умеет любить. Она любит меня не за то, что я культовый, а за то, что у меня член твердый. И грудь волосатая.

Раскрасневшаяся Монахова вернулась, с разгону прыгнула на него, осведомилась:

– Обо мне говорите?

– Обо мне, – сказал Дима.

– О тебе? Врете! Ты скучный. О тебе невозможно говорить. Лучше говори обо мне. Если б не я, ты бы пропал на хрен! Это я тебя сделала. Ты ведь, когда я тебя встретила, был дурак надутый. А сейчас – вот: нормальный веселый мужчинка. Ты меня любишь?

– Я не умею, – сказал Дима.

Маша погладила его по голове:

– Ничего. Потерпи до вечера. Я тебя научу.

Глава 14
Женский праздник. Часть первая

Ресторанчик был совсем маленький, на шесть столов. И явно недешевый. Дизайнерский: буфеты времен позднего Хрущева или раннего Брежнева, свернутые салфетки в металлических кольцах, по стенам – полки с виниловыми пластинками, плакатики с мускулистыми пролетариями и плечистыми крестьянками. Мила ощутила неудовольствие. «К чему этот размах, – подумала, – зачем швыряться тыщами, все-таки два года вместе, лучше бы купил что-нибудь полезное…» Тут же испугалась. Желание сэкономить деньги жениха – это же кошмар, хуже чем старость; куда исчезает романтика в год твоего тридцатилетия?

«Что-нибудь полезное». Что может быть полезнее маленького, на шесть столов ресторана, где свечи горят и цветами пахнет?

Кстати, все столы были заняты почему-то одинокими мужчинами при галстуках и букетах, у кого розы, у кого орхидеи – видимо, дамы опаздывали, но Борис оказался верен себе и сидел на лучшем месте, в углу возле окна, смотрелся шикарно, настоящим принцем со всеми ультрасовременными опциями: двойка оттенка «бензин», белая рубаха, выбрит с изумительным тщанием, взгляд сенбернара, немигающий, флегматичный, а плечи – вдвое шире, чем у любого из остальных присутствующих. Правда, он был без букета, и вид имел не слишком торжественный.

Встал навстречу, Мила поцеловала его в щеку, села, огляделась: да, она единственная женщина в зале. «О боже, – подумала, – теперь все будут на меня глазеть».

– Как тебе местечко? – спросил Борис.

– Приятное. Только народ какой-то… странный. Давно ждешь?

– Неважно.

Кавалер справа – молодой парень с худым вдохновенным лицом – перестал стесняться: развернулся всем корпусом, сложил руки на груди и сосредоточился на изучении ее декольте.

– Здесь хорошая рыба, – сообщил Борис. – И вино с юга Италии.

– Я за рулем.

– Не страшно. В этом заведении есть… ну, как бы… услуга, специальная. Вызываешь шофера – и он везет тебя домой. На своей машине или на твоей.

– Еще чего. Я чужого за свой руль не посажу.

Кавалер слева сменил позу, подпер кулаком щеку и громко вздохнул. Официанты отворачивали лица и улыбались. Борис оставался невозмутим.

– Слушай, – пробормотала Мила, – я так не могу. Они смотрят.

– И что?

– Это невежливо.

Он наклонился, прошептал:

– Хочешь, тут никого не будет? Останемся мы. Вдвоем. И больше никого.

– Хочу, – кивнула она. – Только как? Ты же не выгонишь отсюда всех?

– Зачем выгонять? – Борис стал серьезен и загадочен. – Сами уйдут. Я, бля, крут, я волшебное слово знаю.

– Тогда скажи его, побыстрее.

– Хорошо, – тихо произнес прекрасный принц. – Я тебя люблю. С праздником тебя.

Он сделал знак, свет погас, заиграло нечто печальное, сладкое, старомодное: то ли Азнавур, то ли Адамо. Пятеро гостей встали, как по команде. Пять пустых кофейных чашек опустились на блюдца, стукнули и скрипнули пять отодвигаемых стульев, и пять букетов приблизились с пяти сторон.

– С праздником.

– Поздравляю, сударыня.

– От всей души, мадемуазель.

– Искренне поздравляю!

– Всех благ и вечной красоты…

Щелкали каблуки, цвели улыбки. Первый кавалер изобразил бравого гусара, второй – светского хлыща, третий взмахнул воображаемой шляпой с перьями, на манер мушкетера, четвертый и пятый тоже исполнили какие-то миниатюрные остроумные репризы, но Мила была слишком ошеломлена и возбуждена, чтобы разобрать детали.

За спинами подсадных гостей теснились официанты с вазами для цветов. Мила поднесла ладони к щекам. Собственные пальцы показались ледяными.

Пятеро с достоинством откланялись. Официанты отступили в углы.

– Теперь давай праздновать, – сказал Борис.

– О боже. Пусть принесут воды.

– Уже несут.

– И вина.

– Вино сейчас вместе выберем.

– А эти мальчики… Откуда ты их взял?

– Профессиональные актеры.

– Ты арендовал весь ресторан?

– До пятнадцати ноль-ноль. Хотел купить до вечера, но…

– Понимаю. Выкатили беспредельный ценник.

– Угадала.

«Дура, – выругалась Мила про себя, – не будь бухгалтершей, не порти момент».

– Неважно, – сказала она. – Всё равно, это лучший подарок в моей жизни.

– Есть еще один, – сказал Борис и положил на стол ключи.

Кольцо украшал брелочек, совсем маленький – золотой или позолоченный, какая разница, не больше монетки в пять рублей, буква «Л», заключенная в овал, Мила взяла, провела пальцем, смотреть на брелочек было невыносимо, он был такой блестящий, такой гладкий, такой тоненький и красивый, он так много значил и символизировал; как представить себе, что большое и грубое существо бросает свои большие и грубые хлопоты, придумывает этот маленький брелочек, выкраивает время и деньги, потом находит того, кто зажмет маленький кусочек желтого металла в маленькие тисочки, припаяет, отполирует, доведет до совершенства, до веселого сверкания? Брелочек был слишком маленький и слишком изящный, чтобы не понять, насколько большие и грубые силы сосредоточены в его драгоценной малости.

– О боже, – сквозь слезы сказала Мила. – Ты снял новую квартиру?

Борис кивнул. Подождал, пока она справится с собой и приведет в порядок глаза, сообщил:

– Кстати, гораздо ближе к твоей работе. Там есть… ну, как бы хитрая улочка, я тебе покажу… Проскакиваешь буквально километр – и на Третье кольцо, и по нему до Профсоюзной, двадцать минут – и приехала…

Выставляя ладони ребрами, он показывал, как Мила будет проскакивать хитрую улочку и выруливать на Третье кольцо – а она смотрела и еле сдерживалась, чтобы не броситься ему на шею.

Большой, свежий, чистый, яркие губы, держится отстраненно, одеколон резковат, и вообще, при желании можно отыскать в его внешности и жестах множество мелких недостатков, включая плохо проглаженный воротник рубахи и манеру устанавливать локти на стол так, что посуда звенит, но краем глаза девочка Лю видела, что официантки пожирают ее принца глазами. Будь он хоть горбатый беззубый карлик – сейчас он мог брать любую, ибо дал понять, что способен на красивый поступок. Что умеет любить.

«Интересно, он сам это всё изобрел или подсказал кто-нибудь? – подумала она. – Ладно, потом спрошу. И потратился, небось…»

Ощутила голод. После всплеска эмоций она всегда сильно хотела есть. Азартно назаказывала себе всякого разного, включая горячий торт с шоколадным кремом, счастье должно быть полным, это надо понимать; в ушах шумело, вино не пьянило, Борис говорил мало, зато смотрел так, что мог бы вообще ничего не говорить, она в ответ хихикала или пыталась съязвить, сбоку была сплошная стена роз, невыносимо хотелось раздвоиться, отплыть бесплотным духом в угол зала и взглянуть оттуда. Наверняка всё выглядит сказкой.

Потом вышли из заведения, следом служка нес букеты, Борис открыл дверь своей машины, Мила решила возразить и тут же отругала себя (после всего, что произошло, нельзя возражать, а можно только идти за ним, с ним, к нему и делать то, что он скажет), и поехали, в облаке розового запаха, пока не приехали, и беззаботно оставили цветы на заднем сиденье, и набросились друг на друга уже в лифте; в квартире стоял чужой запах, но ей понравилось, только номер на входной двери был не слишком приятный, пятьдесят пять, а пятерки всегда казались ей легкомысленными; две комнаты, мебель только самая нужная, в прихожей – огромное зеркало, немедля отразившее ее, хрупкую и покорную, и его, нетерпеливого, полетели в разные стороны срываемые одежды, выступило знакомое тело, каменные бугры и жилы, знакомые руки протянулись и взяли ее, знакомая грудь раздулась, знакомый язык заиграл, и девочка Лю прыгнула, обнимая его, как он любил, ногами, и потом он ходил, держа ее на весу, она вскрикивала и трепетала, а он, совмещая приятное с полезным, делал паузы и показывал ей их новую пещеру; было весело и жарко. Сила его мышц всегда казалась Миле сказочной, ее пятьдесят пять килограммов он мог бы удерживать одной рукой. Посмотрели, правда, только одну комнату и коридор, потом принц сознался, что больше не может сдерживать себя, зарычал и задрожал, она помогла ему, он опустил ее на диван, перевели дух – и вместе отправились в душ.

Потом завернул ее в халат, отнес в спальню, принес кофе. Стоял – голый, огромный, – ловил ее взгляд, сопел. Глухим голосом объявил:

– Больше я тебя никуда не отпущу.

– Я уже поняла, – сказала Мила. – Я и сама не хочу уходить. Но сейчас надо идти. Во-первых, маму поздравить, во-вторых, Монахову, в-третьих – мои вещи…

– Вместе съездим. Я тоже поздравлю твою маму.

– Тогда довези меня до ресторана, я заберу машину, и разделимся. Я поеду к Монаховой – а ты к маме.

Принц кивнул.

Простыни и наволочки пахли магазином. «Чудак, – подумала она. – Не знает, что новое белье тоже нужно стирать». Поразмышляла и уточнила:

– Но лучше ты к маме не езди. Поздравишь завтра. Когда приедешь за мной и вещами.

– Почему не сегодня?

– Потому что сегодня я не успею собраться.

– Как всё сложно.

– Ничего сложного. Ты просто отвык от меня.

Он помолчал и спросил:

– А ты?

– И я тоже. Немножко.

Они бодро промчались по пустой праздничной Москве, Мила пересела в свою остывшую букашку, помахала рукой, Борис посигналил и укатил, а ей стало неловко, почти стыдно. Вдруг поняла, что ощущает себя взрослой теткой, трахнувшей мальчика. После двух месяцев разлуки влюбленные воссоединились – и невеста обнаружила, что сильно повзрослела. А жених остался, как был. Или еще хуже: два года жили вместе – и не взрослели, законсервировали друг друга, создали микромир, один на двоих, а потом расстались, и за два месяца она резко состарилась. Наверстала годы. А возлюбленный – нет; не повзрослел, не состарился. Не наверстал. Теперь она глядела на него новыми взрослыми глазами, умилялась и даже посмеивалась про себя: большой, добрый, обаятельный, романтичный, любящий, искренний. Самый лучший. Идеальный. Прекрасный. И абсолютно наивный. Всё ему важно, как половчее вырулить на Третье кольцо. О боже, разве это тема для разговора? До сих пор как-то выруливала и дальше будет выруливать. К черту Третье кольцо. И Садовое, и Бульварное. Принц задержался в развитии, ему давно пора становиться королем, а он не желает об этом думать. До сих пор ему было хорошо, и он решил, что дальше будет точно так же. Ему всегда было хорошо. Делал что хотел. Обстоятельства позволяли. Мама не возражала. Надоело учиться – бросил учебу. Захотел «свой бизнес» – на деньги, сынок, делай «свой бизнес». Занимайся тем, что тебе интересно. Проблема куска хлеба не стоит. По сторонам не смотри, у тебя своя жизнь. С плохими не водись, водись с хорошими.

А королем быть не хочет, это трудно, это пугает его до такой степени, что приходится звать доктора с таблеточкой.

Приятный, хороший, сильный. Славный. Замечательный.

Небитый, не обжегшийся, не знающий вкуса поражения.

Она бы всё отдала, чтоб он и дальше не знал этого проклятого вкуса, не обжигался, не проигрывал, – только так не бывает.