Текст книги "Психодел"

Глава 19
Людское

Установился солнечный март, теплый, даже горячий, окна спальни выходили на восток, и по утрам Кирилл чувствовал тоску и отвращение. Солнца было слишком много, оно ничего и никого не жалело. Оно торжественно объявляло, что настала пора мыть окна, что повсюду в комнатах висит пыль, что ковер пора почистить, а лучше выбросить. И вообще всё пора мыть, чистить, а многое – выбросить. И в доме, и в голове.

Несколько дней кряду он вообще не выходил на улицу. Всё таяло, повсюду орали птицы, дворы и улицы превратились в сплошные лужи, в них плавал мусор, машины взметывали черную воду на высоту вторых этажей, сугробы темнели и оседали, а сверху волна за волной накатывал, бил, бушевал солнечный свет. Весна пожирала зиму. Видеть это было страшно. Кирилл много курил, в бассейн ходить перестал. К черту бассейн, весь город стал бассейном, прыгай с крыльца и плыви.

Вытаивало битое стекло, бумажки, окурки.

Пить начинал в полдень, сразу крепкое. Засыпал рано. Ничего не хотелось. Даже сладкий мальчик Боря не казался достаточно сладким.

Он знал, что это пройдет, надо перетерпеть. Весна слишком яростно набросилась на зиму, зима слишком поспешно и послушно подыхала, эта послушность всегда пугает человека. Невыносимо понимать, насколько силен и беспощаден ход природы. Суета рукотворного мира, войны, выборы, биржевые крахи, премьеры фильмов, олимпиады, параолимпиады, государственные перевороты, скоростные поезда, пенсии, аборты – всё это интересно до тех пор, пока Земля опять не приблизится к Солнцу и не начнет таять снег.

В какой-то особенно яркий, желтый день стало совсем невмоготу; переборол себя, вызвал такси, поехал в Москву. Прокатился в метро, сидел в «Кофе-Хаусе», в «Шоколаднице», в «Кофемании», потом бродил – руки в карманы, – смотрел, как весна жрет зиму, как солнце плавит и убивает лед. Новое грызло и проглатывало старое. Машины катили мимо, хрустя остатками стальных шипов по теплому асфальту, – Кирилл дрожал и терпел, он знал: так хрустят кости зимы, переламываемые зубами тепла и света. Природа неостановима, она не знает жалости, кто идет против нее – тот ломает хребет.

Забивался в темные углы баров, пил то чай, то коньяк, смотрел в экраны, где показывалось нечто скучное: политический скандал, убийство, футбольный матч, катастрофа с жертвами. О главном – ни слова. А главное лезло в двери и распахнутые форточки, ревело и лязгало клыками. К черту мерцающие экраны, если главное шоу происходило за окном. Ошеломляюще доходчивая демонстрация простой истины: одно приходит, чтобы пожрать другое; потом, в свой черед, его сожрет третье; все жрут всех, каждый питается каждым.

Это знание приходило к нему каждую весну, в марте, когда белый снег становился черным. Открывался третий глаз, или как это называется. И мир – зимой понятный, монохромный – представал диким скопищем животных, лихорадочно алчущих пропитания. Бешеный хаос, плоть гонится за плотью.

Он заходит в очередное заведение, садится у окна. Играет то ли техно, то ли транс – элементарный набор энергичных звуков, приглашающий танцевать, двигаться резко и много, потеть, тереться телами, праздновать здоровье, питаться ритмом. Что есть человек, как не танцующее животное?

Курил, смотрел через стекло.

Вот влюбленные. Он пожирает ее глазами, она смеется и льнет. Дождутся ночи, найдут место и будут питаться друг другом, пока не утолят взаимный голод.

Вот женщина и мальчик, совсем маленький, а потому естественный в желаниях, он ест гамбургер, а заодно и маму, клянчит игрушку, плачет и топает ногой, и непрожеванное вываливается из его рта, но мальчик настолько маленький и милый, что это выглядит симпатично и весело. Потом подбегает папа, и мама начинает жрать папу: что-то выговаривает с досадой и сверкает глазами. Папе не нравится, что его жрут, но он уже давно сожран своей женой, обглодан и переварен: он худ, утомлен, одет минимально прилично, тогда как супруга его завернута в дорогую дубленку.

Множество мужчин можно увидеть, сожранных своими женщинами, иногда их жалко до слез, видны раны, страшные следы зубов.

Вот милиционер, прихвативший смуглого гражданина без регистрации. Несчастный трепещет, но ему не удовлетворить аппетитов патрульного сержанта. Сержант угрюм и голоден, таких граждан без регистрации ему нужно десяток на обед и еще столько же на ужин. Сержант ведет жертву в участок, там ему никто не помешает отделить мясо от костей.

А мимо проезжает мощный черный человек в мощном черном авто – это крупный хищник, он временно сыт и потому благодушен, он притормаживает и пропускает пешехода. Кирилл усмехается. Это мы знаем. Сытые часто бывают вежливы, у сытого вся кровь приливает к желудку, сытый вял, расслаблен и не прочь изобразить тягу к разумному, доброму и вечному. Но попробуй отнять у такого его пищу – разорвет.

А с боковой улочки выруливает менее крупный, но более быстрый и гибкий, его тачка скромнее, но глаза горят ярче. Этот – самый опасный, недавно он впервые наелся до отвала, и помнит это восхитительное ощущение полной сытости, и хочет снова его испытать.

А с лавки в сквере смотрит группа начинающих, подрощенных, у них две бутылки пива на троих, спортивные штаны, кепки, пустые карманы, тут мы имеем обратную ситуацию, голод и жажду, пустые урчащие животы, лихорадочный поиск жертвы, которая была бы по зубам, кого-то слабосильного, отставшего от стада, увечного, обреченного; но день прекрасен, весна, солнце, и даже самые слабосильные делают вид, что крепки. В раздражении трое в кепках переругиваются, покусывают друг друга. Известное дело: не сожрал чужого – попробую своего. Поедают глазами потенциальную жертву, лохматого малого в старом обвисшем пиджаке, зато с дорогой машинкой для прослушивания музыки, но место людное, и лохматый проходит мимо невредимым.

Кактус вглядывается в лохматого и понимает, что он особенный. Этот жрет не других, но самого себя. Человек искусства, художник, или музыкант, или поэт. Создатель нематериального. Богемная бородка, воспаленное лицо, отмахивает рукой в такт собственным мыслям. Избранный. Вкус мяса не волнует его, он нектар пробовал.

Кирилла отвлекает официантка. Он заказывает еще сто и смотрит, как девчонка уходит, покачивая станом. У нее некрасивые толстые щиколотки, зато ловкие узкие бедра и брюки с низкой талией, видно крестец, чуть выше – татуировочка. Хотите простую забаву? Когда увидите в общественном месте яркую, рискованно одетую женщину – не смотрите на нее. Наблюдайте за рядом стоящими мужчинами. Это смешно и поучительно. Самцы напрягаются, сглатывают, шарят глазами. Иные запрещают себе, но взгляд возвращается сам собой. Настоящее шапито, праздник плотоядия.

Кафе полупустое, Кирилл видит всех: трое простолюдинов с пивом и двое деловых в кожаных регланах. Простолюдины невеселы, девчонка с татуировкой обслуживает их небрежно, почти грубо, зато с деловыми – исполнительна и любезна, старается, в расчете на чаевые или даже на знакомство; почти все официантки находят себе женихов среди своих клиентов, дело обычное. Простолюдины грубо ругаются и кричат: «Эй, девушка!» – зато деловые ведут себя тихо и подзывают официантку шевелением пальца. В какой-то момент простолюдины начинают хамить, а деловые предлагают девчонке успокоить пьяных идиотов, назревает драка, но Кириллу неинтересны драки, он встает и выходит. В юности – да, любил посмотреть какой-нибудь боевик, с мордобоем, но потом понял, что его больше привлекают не схватки, а их финалы, когда герой наносит последний разящий удар, а злодей обрушивается кровавым куском мяса.

Зачем нужны драки, зачем пятьдесят раз бить кулаком по лицу, если можно один раз – ножичком в артерию?

Улица цветная, дикая. Джунгли. Людей много, людского мало. Кто змеей скользит, кто пыхтит дикобразом, иголки выставил, не тронь меня. Из ларька тянет жареным, вывеска предлагает крылышки и ребрышки, копченый мальчишка с антрацитовыми волосами красиво манипулирует ножами. Шипит и обугливается мясо, у прилавка очередь. Неудивительно, думает Кирилл, мясо всегда в ходу. Займись мясом – будешь сыт и весел. Все мы люди, всем хочется жрать, все мы знаем, что такое голод, все мы умеем грызть и жевать.

Но есть те, кто не умеет нападать и грызть. Чтобы найти их, надо спуститься в метро. Это особенные существа, Кирилл их знает. Они уже не способны сожрать ближнего, они не умеют прыгать и вонзать клыки, они вынуждены оставаться людьми и делать то, чего не делает ни один хищник: просить. Это нищие старухи. В них нет ничего животного – только людское. Они слабы и морщинисты, иные уродливы. Они вынуждены действовать только по-человечески. Умолять Христа ради. Кирилл нашаривает мелочь, но потом достает бумажные деньги, пятьдесят рублей, подходит, дает, наклоняется, смотрит в лицо, в глаза старухи, но ее взгляд направлен вниз, а губы шепчут неразборчивую благодарность, призывают Бога спасти и сохранить его, Кирилла, или что-то в этом роде, и человеческого, на уровне слов, контакта не получается, зато когда Кирилл сует вдвое сложенную купюру в ладошку – она захлопывается капканчиком, прихватив указательный палец Кирилла, и в момент касания сильный энергетический импульс переходит из тела старухи в тело Кирилла, особенный, чисто животный, он не как удар током, он не теплый и не холодный, но живой, контакт меж мясом и мясом, и Кирилл отходит; людское перешло от старухи к нему, небольшое количество, но достаточное, чтобы успокоиться.

Он едет в вагоне и понимает, что хандры больше нет, страх перед солнцем прошел, весна перестала ужасать.

«Состарюсь, – подумал он, – буду так же стоять. В переходе между „Новокузнецкой“ и „Третьяковской“. Ссохшийся и больной, буду брать медные деньги, а взамен от меня к дающим по капле будет передаваться людское».

Но это будет не скоро. Сначала – сладкий мальчик Боря. Уловить, сломать, утолить голод. Буду зверем, пока сильный, а ослабею – стану человеком.

Часть третья

Глава 1
Песочница

Во дворе все было сырым и гадким – земля, асфальт, полусгнившие лавочки, ржавые детские качели. Но поверх трухи и грязи так туго тянуло апрельской свежестью, такие набегали дуновения, что казалось, всё мокро и грязно оттого, что новорожденное, подождать – и само высохнет, примет правильные очертания, станет цветным и опрятным. Мила постояла возле машины – уж больно хорош был воздух – и пошла к дому. Зазвонил телефон, неизвестный номер, включила, голос умного Димы зашипел, забулькал, словно колбасу жарили:

– Послушай, не выключайся, я хотел…

– Чего тебе надо? – грубо перебила она. – Иди к черту.

– Подожди… Извини, я сорвался, я не… Только не выключайся!

– Ну? Чего надо?

– Где Маша?

– Спроси у Маши.

– Ты же знаешь, она… У нее – абонент недоступен! А я… Мне… надо поговорить. С ней. Я тебя прошу. Пожалуйста. Ты знаешь, где она. Найди ее.

– Она сама тебя найдет.

– Я тебя прошу… О, что ж вы обе такие…

– Какие?

Абонент издал болезненный пневматический звук – полувсхип, полускрип – и закричал, глотая концы слов:

– Твари вы, обе, вот вы кто! Шлюхи. Животные. Я сам ее найду, без тебя обойдусь, ненавижу, особенно тебя, это ты виновата…

Мила торопливо нажала кнопку. Последние две недели Дима звонил не менее пяти раз в сутки. И не стеснялся в выражениях. Она внесла его номер в черный список, но Дима был умный и стал пользоваться чужими телефонами. Или, может быть, даже купил себе десяток новых сим-карточек. Он просил прощения за грубость, умолял устроить встречу со сбежавшей подругой, получал отказ – и обрушивал новый водопад оскорблений. И смех и грех, обезумел человек.

«Но я ни при чем, – подумала сейчас Мила, – моя совесть чиста, я до последнего отговаривала Монахову и, кстати, оказалась права, Мудвин всего лишь хороший человек, одинокий мужчина, на которого женщина сама прыгнула, – а Дима любит ее, не любил бы – не ругался такими страшными словами…»

Но бог с ними. Разберутся. Там игра, там всего лишь взбалмошная бездельница развлекается, а здесь, в мрачноватом пятиэтажном доме, в подмосковной тишине, решают судьбу человека.

Кирилл встретил ее церемонным поклоном, помог раздеться, но не дотронулся, держал дистанцию. Боялась – начнет обнимать, в щечку целовать, или что там принято делать, когда любовница к любовнику домой является… Но он только смотрел. Даже не улыбался. За его спиной висел глубокий коричневый полумрак – видимо, всюду в доме были плотно задернуты шторы.

– Что-то ты сегодня бледная.

– Долго ехала, – сказала Мила. – Ужасные все-таки эти подмосковные дороги… Пыль, грязь… Грузовики. Чем дальше – тем больше грузовиков. Кошмар.

– А как ты хотела? Это тебе не Москва.

– Месяц назад такого не было. В прошлый раз я доехала за час, а теперь – почти два…

– Тогда был март, – сказал Кирилл. – Сейчас – апрель. Начало строительного сезона. И дачного. Дальше будет лучше.

– Ты хотел сказать: хуже.

– Тебе – хуже. А им – лучше.

Мила села, вытянула уставшие ноги. Вспомнила, как ее маленькую легкую машинку едва не сбросило с дороги воздушной волной от пролетевшей навстречу фуры, удержать руль удалось с трудом, снесло на обочину, она успела увидеть ямы с водой и серый от грязи кустарник, а чуть дальше – чернозем с прошлогодней стерней; вот так вылетишь в кювет и останешься там, никем не замеченная, а смрадные автопоезда будут с ревом катить мимо.

Кирилл принес поднос, уставленный чашками и рюмками.

– Тебе, – мягко заметил он, – на шоссе вообще нельзя. Ты – городская. Тебе надо, чтобы было гладко, чисто, чтоб светофоры, бензоколонки на каждом повороте и прочие прелести… Подъезжаешь, вся такая красивая, на каблуках, ногти накрашенные – подбегают работяги, бак наполняют, стекло протирают, а сама ты в это время кофе пьешь с булочкой… Город – территория женщин. Там хаос, там ты имеешь иллюзию самостоятельности.

– Разве город – это хаос? Это порядок.

Он сел рядом с ней, придвинул ближе огромную пепельницу, закурил.

– Нет. Всё наоборот. Город – территория хаоса. Чем дальше от города – тем больше порядка. Порядок – это черная дорога, вонючие грузовики. Женщина сидит дома, а мужчина едет к ней, в дыму, в грязи, в мазуте, через ночь, через пустыню – вот настоящий порядок, Мила. И этот порядок установлен не людьми. Не мужчинами, не женщинами. Так налажено Богом и природой, во времена, когда не было еще ни мужчин, ни женщин – а только самцы и самки.

– О боже, – сказала Мила. – Прекрати немедленно. «Самцы», «самки» – фу. Примитивно, неинтересно.

– Прекращаю.

– У тебя опять травой пахнет.

– Да. Пахнет. Потому что я ее курю. Траву. Хочешь – и ты покури…

– Лучше вина налей.

Он поморщился.

– Весной вино не идет. Красное для зимы, белое для лета – а весной я пью портвейн. И тебе советую. Проверено годами практики.

– Тогда и ты выпей, – велела Мила. – А то я буду пьяная, а ты обкуренный, каждый на своей волне, так неинтересно…

Кирилл укоризненно покачал головой.

– Что ж ты так плохо обо мне думаешь? Мы поймаем одну волну. Я прослежу. У нас будет наша общая волна. Тебе понравится.

– Верю.

Мила сделала глоток сладкого густого порто, рассмотрела черную бутыль, вспомнила Мудвина, Монахову с блестящими глазами и всё, что было потом: исчезновение подруги, поиски и обнаружение – отважная дамочка двое суток зависала у нового любовника.

А началось тоже со стакана портвейна.

Наверное, людоед прав: есть в портвейне что-то такое, чего нет ни в буржуазном вине, ни в аристократическом коньяке, ни в универсальной простонародной водке.

Еще вспомнила собственное любопытство и даже легкий приступ восторга. Подруга решительно сбежала от богатого сожителя к небогатому спортсмену, никакой любви, обыкновенное весеннее приключение, история из жизни современных бодрых девушек, доживем до старости – будем вспоминать и смеяться…

Посмотрела на Кирилла. В полумраке людоед выглядел малореальным. Казалось, сейчас криво улыбнется и повиснет меж полом и потолком, не выпуская бокала из руки. «А этого – подумала – как вспомню? С каким чувством? Кто он мне? Зачем нужен? Почему ушла сегодня от хорошего Бориса и пришла к плохому Кириллу? Потому что девочки, типа, любят плохих мальчиков? Так он и не мальчик уже. И вообще не человек. “Плохой”, “хороший” – это не про него; нечисть, вурдалак с безволосой грудью, умный, тихий, идеально замаскированный под мирного обывателя; не теплый, не холодный – посторонний, не от мира сего, такой не будет, как Дима, реплики в “Твиттере” вывешивать, такому только натуральное подавай, живое, теплое…»

Сделала еще два глотка. Решила: если охмелею, обратно поеду на такси, машину здесь брошу. Машина резко потеряла в обаянии, ненадежная, маленькая, упырь прав, на такой машине из города выезжать нельзя.

– Слишком тихо, – сказала она. – Включи музыку.

– Какую?

– Неважно. Радио.

Людоед нашарил пульт, и меж стен запрыгал голос Мадонны, женщины со слабым голосом и сильным характером, – но песенка быстро кончилась, и забренчала натужная реклама элитного коттеджного поселка; этой весной всё больше появлялось рекламы элитного и престижного, по ломовой цене; кризис кончился, он никому не был нужен, всем хотелось назад, в 2008-й, умеренность не прижилась, никто не пересел на велосипеды, не переехал из трехкомнатных в однокомнатные.

– Налей еще.

– Не налью, – сказал Кирилл. – Тебе больше не надо.

– Я сама знаю, сколько мне надо.

Людоеда никак не тронула ее грубость – он миролюбиво кивнул.

– Конечно. Не спорю. Только… со стороны виднее.

Мила скинула туфли, забралась с ногами на диван.

– И что же тебе видно? Со стороны?

– Ты устала и раздражена, – сказал людоед. – Сегодня ты села в машину и поехала, но не в гости ко мне, а просто – куда глаза глядят. Отвлечься, сменить картинку перед глазами. Была бы под рукой подружка – ты бы поехала к подружке. Засели бы в каком-нибудь уютном месте и напились. Но подружке – не до тебя… Зато Кирилл на месте, дома сидит и всегда рад видеть… И ты поехала к Кириллу.

– О боже. Откуда ты знаешь про подружку?

– Борис рассказал.

– Я всегда знала, что мужики – сплетники хуже баб.

– Может быть. Только я не мужик, а ты не баба. И вообще, меня эти ваши молодежные истории не касаются.

– Врешь! – сухо сказала Мила. – Тебе интересно. Хочешь, я познакомлю тебя с Димой? Отдам его тебе? На съедение?

Кирилл недоуменно улыбнулся.

– Дима – это… Тот мыслитель? Твоей подруги корефан?

По радио теперь ныла, хныкала некая малолетка, изображающая тоску простой девушки по простому парню. Мила сама налила себе, устроилась поудобнее.

– Не делай вид, что не помнишь. Ты всё помнишь. Ты знаешь, кто такой Дима. Он, кстати, парень при деньгах. Не богатый, но вполне… Сейчас с ума сходит. Звонит через каждые три часа, пьяный… Оскорбляет, матом орет. Он решил, что это я виновата… Это же твой случай, правильно? Человек не в себе, ему плохо, он пьет, он выведен из равновесия – тут появляешься ты и начинаешь его пожирать. Так? Угадала?

Кирилл смерил ее взглядом.

– Какая ты красивая, Мила. Особенно когда говоришь умные вещи. Ты права. Дима вкусный малый. Только с ним… – людоед развел руками, – не получится. Чтобы съесть человека, нужны отношения. Длительные. Чем дольше – тем лучше. Нужно быть ему другом. Хотя бы приятелем. Я выбираю из тех, кого давно знаю. Вот если бы я сейчас пришел к этому вашему Диме и сказал: «Уважаемый Дмитрий, я знаю, как устранить соперника, я помогу вам вернуть вашу девочку…» И завязал бы на этом знакомство… Тогда через три-четыре года можно было бы…

И он гулко щелкнул зубами.

Мила вздрогнула. Тихо, с нажимом произнесла:

– Давай сделаем это. Я тебе помогу. Сожрешь Диму. А Бориса не тронешь. Дима тебе понравится. Пьет, деньгами швыряется, уголовников боится и вообще – слабак. Забери его, а Бориса не трогай…

– Нет.

Мила посмотрела, как собрались и распустились морщины на его низком лбу, испытала миг невыносимого отвращения и веселья, расхохоталась:

– Но ответил людоед: нет!

Встала. Хотела сделать что-то грубое и плохое, стакан разбить или весь поднос на пол опрокинуть, как-то испортить это место, опоганить эти ковры, ударить их хозяина каблуком в лицо, вырвать из руки сигаретку и в глаз ему воткнуть, почти шагнула вперед – но наткнулась на пристальный взгляд; людоед всё понимал, он был готов, он наблюдал за ней с интересом и удовлетворением.

– Давай, – хрипло сказал он, – сделай. Вон, пепельницу возьми. Она тяжелая.

– Зачем?

– Ты хотела в меня чем-то кинуть.

– Читаешь мысли, да?

– Иногда это легко, – ответил Кирилл. – Ты думаешь: «Что за непонятная тварь передо мной сидит? Нарисовался черт знает откуда, скользкий, опасный, жениха моего погубить собрался, меня домогается… Убила бы, но страшно…»

– Я тебя не убью, – сказала Мила. – Другие убьют.

– Знаю, – небрежно ответил упырь. – Но не сегодня.

Он тоже встал, потянул ее к себе, полез руками, с коротким глухим стоном – она собралась с силами, оттолкнула, отступила, продолжая переживать отвращение и веселье и еще твердое убеждение в собственной правоте.

Так вышло, что ее место здесь, в постели упыря, и нигде больше. Не за офисным столом и не за рулем красивой машины решится ее судьба. Там, во внешнем мире, происходит много важных событий, но самое главное вершится здесь, в спальне за шторами. Здесь ее, Милы, территория, здесь она управляет ситуацией. Здесь она сделает всё по-своему. А заодно и удовольствие получит.

И девочка Лю отправилась в постель упыря.

Не церемонилась, велела раздеть себя, велела принести еще бокал портвейна – он повиновался, смотрел мутными глазами, потом дрожал, трогал, не спешил, ждал, пока она расслабится, водил пальцами, понемногу забирал власть; нежности не было в нем совсем, но была зато сосредоточенность, внимание, ничего не упустил, каждый сантиметр освоил, прошелся ладонями, губами, языком, потом усилил нажим, а она – ей было удобно и спокойно в ситуации «решила дать и дала».

Хотел, чтобы я тебе дала? На. Тела не жалко. Оно всегда со мной, понял, дядя? Хочешь спереди – пожалуйста. Сзади – нет проблем. На, занимайся. Лобзай, пока я добрая. Не знаю, какой ты людоед, но мужчина способный. Особенно когда вот так пристраиваешься и одну руку вот сюда помещаешь, а другую вот сюда. Однако стонов и криков не жди – во всяком случае, не теперь, а чуть позже, когда всё будет то же самое, но побыстрее.

Она попробовала командовать, сначала шепотом, потом вслух, грубо – людоед только ухмылялся, исполнял в точности, однако не суетливо, а с особенным альковным достоинством, а она распоряжалась всё более коротко и хрипло; вдруг поняла, что с людоедом можно обращаться совсем по-людоедски, он только счастлив будет; хватала его за ухо, за волосы, прокусила предплечье, и в конце концов нашарила яйца, стиснула и рванула, и повторила – он зарычал, она расхохоталась, это было интересно, никогда не имела такой забавной игрушки; живой, горячий, потный, можно пнуть, можно сломать, испортить, не жалко, вот сейчас вырву все причиндалы с корнем – и ничего мне не будет; хохотала, как ведьма, пока молния не ударила в позвоночник и не побежали от затылка вниз горячие волны – и тогда закричала, вонзая ногти в его лопатки.

А когда перевела дух – снова смеялась, потому что он опять остался ни с чем. Полез, потянул руки – уперла колено в его живот, напряглась.

– Всё, всё. Хватит.

– Не «хватит», – обескураженно сказал он. – Почему «хватит», я не…

– Пошел к черту. Я не хочу больше.

– Хочешь, – возразил людоед. – Отдохни, поваляйся – и продолжим.

– Не хочу валяться. Сделай мне поесть. Творога хочу и грушу на гриле.

Он смотрел, ждал; очень похожий на обыкновенного разочарованного самца. Красный, злой, неудовлетворенный.

– Чего смотришь? – гневно крикнула она. – Иди, иди! Больше ничего не будет.

Он подождал, втянул носом воздух, выдохнул; странно было видеть, как быстро возвращается его невозмутимость, как твердеет взгляд и подбираются губы.

– У меня нет творога.

– А что есть?

– Только мясо.

– Не хочу мяса. Хочу фруктов. Ты говорил, в соседнем доме есть ресторан. Позвони, пусть принесут. А я пойду в ванную.

– Хорошо, – сказал Кирилл. – А ты не боишься, что я утоплю тебя в ванной?

– Не утопишь. Я тебе нужна. Живая, невредимая и бодрая. Мы с Борисом – твоя жратва. А жратва должна быть свежая и горячая, правильно? Так что иди. Мне нужен творог и фруктовый салат… Нет, два салата.

Под колючими теплыми струями воды ей стало немного грустно и стыдно. И одиноко. Одно из внутренних «я» – самое ранимое и дорогое – прекращало свое существование. Отправлялась в прошлое девочка Лю, маленькая московская барышня, внимательная читательница журнала «Секс ин зе Сити» и прочих журналов, созданных циничными стервами для наивных обывательниц. Глотая теплые слезки, девочка исчезала, унося с собой песенки Наташи Ветлицкой, распечатки расходов по кредитной карточке «Альфа-банка», планы поездки во Флоренцию и Милан, а главное – мечты о прекрасном принце, который прискачет однажды на белом коне и решит все проблемы.

Принц прискакал, и он прекрасен, да. Но остальное придется делать самой.

Потом ела, салат был смехотворен, какие-то грубо очищенные мандариновые дольки и кислый виноград, Кирилл налил себе коньяку, был тих и вежлив, порывался вытирать ей губы салфеткой, она отстранялась, рассматривала кухню; ящик для стерилизации шприцев исчез, на его месте лежала книга писателя Адольфыча.

– А что Борис, – спросил людоед, – он тебя не проверяет?

– Насчет чего?

– Насчет других мужчин.

– О боже. Как он это проверит?

– Я бы на его месте проверял.

– Да? Слежку бы устроил? Или допрос с пристрастием?

Людоед удивился:

– Зачем сразу «слежку»? Достаточно послать тебя сдать анализы. Любой врач определит, был у тебя другой мужчина или нет.

– Я предохраняюсь.

Людоед посмотрел с превосходством.

– Неважно. Есть микрофлора, у постоянных партнеров она всегда примерно одинаковая. Одни и те же колонии бактерий живут у тебя и у него. Появляется другой партнер – он заносит свою микрофлору. Меж колониями начинаются всякие разногласия, войны… Двадцать лет назад женщины жили с этим и не подозревали, что происходит на их слизистой. Гонорею, конечно, выявляли – но более мелкая зараза никого не волновала. А сейчас умеют обнаруживать кокки шестого, седьмого ряда, почти неопасные, но надо знать, что всякий новый мужчина добавляет к населению твоей пиписьки новых маленьких жильцов. Я думал, Борис это знает. Это же просто. Раз в месяц давать женщине деньги, отправлять в лабораторию… Резкие изменения в микрофлоре означают появление нового полового партнера.

– Расскажи Борису, – предложила Мила. – Это сильно укрепит наш брак.

– Кстати, когда свадьба?

– Через две недели.

– Молодцы.

Мила доела творог, отложила ложечку.

– Учти, – сказала она совсем тихо, – если с его головы хоть волос упадет…

– Зачем мне волос? – усмехнулся Кирилл. – Я волосы не ем. Они не перевариваются. Не волнуйся. Ты никак не пострадаешь. Для тебя так будет даже лучше. Наш мальчик станет тихий, спокойный… Будет жить только ради тебя. Поняла, нет? Забросит свои игрушечки, машинки, так называемый бизнес… Он будет тебя любить, уважать и слушаться. Он всегда будет делать то, что ты ему скажешь. А иногда – то, что я ему скажу. Потом он тебе надоест, и вы разведетесь.

– Почему ты решил, что мы разведемся?

Людоед тяжело вздохнул, скривился, стал особенно некрасив и бледен.

– Потому что он тебе не пара, – с расстановкой, скрежещущим фальцетом ответил он. – Потому что он – никто. Декорация. Мужик, который не пристроен к мужскому делу. У него нет шансов. Таких сейчас много, я их каждый день вижу… Замуж – ради бога, сходи на годик-два, но всю жизнь прожить с таким – глупо. Он тебя в свою песочницу утащит, пропадешь.

– С любимым можно и в песочницу, – сказала Мила.

– Нельзя, – каркнул упырь. – Нельзя взрослому в песочницу! Ловушка это. Для лохов. Журнальчики, машинки, кино, кредиты, поездки в Египет – всё это придумано крутыми людоедами мирового масштаба. Поняла? Там такие пасти, такие клыки, там людей миллионами жрут… Заманивают – и вот так!

Он опять громко щелкнул зубами. Подмигнул и вдруг захихикал.

– Что? Страшно? Да, я плохой дядя. Со мной нельзя водиться. Особенно маленьким девочкам… Но некоторым – можно. Таким, как ты. Я – зло, а зло надо знать. Поэтому ты приходишь сюда.

– Не поэтому, – сказала Мила.

– А почему?

– Не твое дело.

Людоед кивнул.

– Ладно. Не хочешь – не говори. Но поверь мне, с Борисом нет будущего. Он тебе надоест. Любовь пройдет, останется быт, совместная жизнь, партнерские отношения… А из этого мальчика партнер никакой. Он слишком медленный, нерешительный, вперед не смотрит, осторожничает… Надо грызть, зубы вонзать – а он думает, буксует… Ты будешь ненавидеть его. А потом – сама сожрешь. Все женщины жрут своих мужей. Особенно если мужья не против. Лучшее, что ты можешь сделать, – это посадить меня за свой стол. Я буду со своей стороны откусывать, а ты – со своей, поняла, нет? Вдвоем интереснее. Ты крутая, ты мне нравишься. Никаких комплексов, смелая, умная, всё на лету схватываешь… А? Что скажешь? Устроим трапезу на двоих?

– Не знаю, – пробормотала Мила. – Я подумаю.

– Думай.

Она помолчала. Откуда-то сверху донеслись хриплые вопли: пьяная семейная свара, женщина визжала, мужчина ревел.

– Соседи, – хмыкнул Кирилл. – Тоже людоедская семейка. Можно часы сверять: в половине пятого с работы приходят, в пять накатывают по первому стакану, в половине шестого концерт начинается…

Мила смотрела, как он шевелит короткими пальцами, словно крутит невидимую рукоять. Словно пытается настроить некий расстроенный механизм.

– Отпусти нас, – попросила она.

– Что?

– Отпусти нас. Бориса, меня.

– Не могу.

– Всё ты можешь.

– Не всё, – с сожалением сказал людоед и сжал пальцы, отчаявшись, видимо, настроить расстроенное. – Не всё. Не могу я. Конец пришел твоему Борису. Хочешь, скажи ему это прямо сегодня. Накажу я его. За глупость. Он думал, что жить умеет. Он меня из песочницы своей учил и по плечу похлопывал. Было такое, однажды. Очень он меня разозлил, поняла, нет? Так разозлил, что я никому такое не расскажу никогда, всё равно не поверит никто. Даже ты.

– Я поверю. Расскажи.

– Придешь еще раз – расскажу.

Мила кивнула:

– Приду.