Текст книги "Психодел"

Сейчас можно набрать его номер, сказать: слушай, брат, а она у тебя ничего, Мила твоя, мне понравилось, особенно если ее соски сильно пальцами сжать – они тогда становятся твердые, как рукоятки у старой автомагнитолы… Очень похоже: крутишь – и звуки раздаются… Кстати, о звуках: согласись, что аналогия между женщинами и музыкальными инструментами все-таки самая верная…

И ведь формально он не совершил ничего дурного. Мила Борису не жена. Пришла, сказала: Кирилл, возьми меня, пожалуйста. А как же Борис? – озабоченно спрашивает Кирилл. – Никак, отвечает Мила, забудь на время про Бориса. Я свободная женщина, я не клялась ему в вечной любви, сейчас мне нужен не Борис, а другой мужчина. Хочу развеяться. Разнообразить половую жизнь. Предлагаю совокупиться. Чисто по-дружески. Не хочешь – найду еще кого. Разумеется, как товарищ я обязан был ее пристыдить и выгнать к черту, и тут же тебе, Борис, позвонить. И всё рассказать. Но она сама разделась и легла, и я – уж извини – не смог удержаться, слишком она у тебя привлекательная… Банально не хватило силы воли… Я старый, мне сорок два, когда еще у меня будет такая сладкая девочка…

Он поймал себя на том, что улыбается. Самое смешное, что именно так, или почти так, он Борису всё и расскажет.

Но не сегодня. Может быть, дней через десять.

Глава 17
Сама пришла

Она не знала, хочет или не хочет, и с этим незнанием переступила порог его дома, и внутри этого незнания ей было удобно.

Главное было известно: она его не боится. Точнее, боится, но не так, как боится наивная юная старшеклассница. Конечно, этот аккуратный сорокалетний разбойник не станет отрезать ей уши; он, может быть, никому ничего не отрезал – всё придумал; или отрезал однажды, по глупой молодости, а потом на этой основе сочинил про себя легенду, повесть о страшном потрошителе по имени Кирилл. Конечно, он излучал опасность, но она знала, что он ничего ей не сделает. Ощущение было новым и интересным, оно захватывало.

Кому и что он отрезал – неважно; важно, что с нее он готов сдувать пылинки.

И будет сдувать, пока все не сдует.

Может, она пришла позабавиться. Все-таки весело наблюдать, как видавший виды взрослый дядька дрожит от желания. Вожделеющий мужчина всегда смешон – это целое кино, представление, иногда от такого просто грех отказываться. Вожделеющий мужчина управляем, зависим, беззащитен. Вожделеющий мужчина – не совсем настоящий мужчина. Настоящие не вожделеют, а любят.

Может, она пришла от тоски. Или чтобы развеяться. Или чтобы вспомнить, что она свободна, независима и никому не обещала верности до гроба. Или всё это вместе и еще что-то. Пришла – и пришла, чего теперь причины искать. Захотела – и пришла. Прихожу к кому хочу, ухожу когда надоест, ясно?

Немного сомневалась насчет денег. Если бы он стал добиваться близости как альтернативы, если бы меж ними повис хотя бы слабый намек на то, что взамен денег происходит оплата натурой, – разумеется, она бы исчезла немедленно и даже дверью, может быть, хлопнула. Она ждала этого – и когда пила его кофе, действительно весьма недурной, и когда вынимала из кошелька доллары, и когда он вдруг разозлился, посуровел и произнес над ее долларами целый монолог о том, как сложно дружить с ментами. Но как ни пыталась уловить момент перехода от денежной темы к постельной – не заметила и ощутила уважение и благодарность; он не соврал, с таким лицом не врут, он действительно не нуждался в ее деньгах и не хотел, чтобы меж ними были какие-то счеты и расчеты. Настолько не нуждался, что даже не похвалил ее щепетильность, столь редкую в наше время, когда множество резвых и бодрых дамочек норовят придержать наличные, а отплатить улыбочкой, поцелуйчиком, многообещающим взглядом или вручением личного мобильного номера всего лишь с одною неправильной цифрой.

Потом был аттракцион с раздеванием и пошлая лекция на тему «какие у меня были женщины и как небрежно я их покрывал», но она простила это своему новому партнеру, в конце концов, она тоже могла прочитать лекцию, примерно такую же; рассказать, как умнейшие тончайшие джентльмены в интимные минуты называли ее «малышка» и обламывали напрочь; не было такого мужчины, с которым она ни разу не обломалась, все без исключения хоть как-нибудь да портили удовольствие: один пыхтел, от другого беспредельно разило табаком, у третьего пальцы были, как напильники, четвертый держал собачку, норовившую пристроиться сбоку в самый интересный момент, пятый – кстати, это был нефтяник Жора – называл собственные яйца не иначе как «Фаберже»… В общем, какая разница, никто не идеален. Почему она никогда никому не читала лекций, но сама выслушивала от каждого?

Очень твердое тело, даже слишком твердое, и спина, и руки, и бедра, но не грубое, и ничего лишнего, нигде ни складки, и еще он оказался очень легким, может быть, не вообще, а по сравнению с Борисом, чьи девяносто килограммов тщательно нарощенного мяса часто мешали и даже раздражали, а сейчас этот другой, новый – словно парил над ней, бесплотный, сухой и горячий, и если касался грудью или рукой – то касался с целью, если сжимал – то не больно, а крепко, если кусал – то для забавы, а не для какого-нибудь бездарного экстрима. Приятно было понимать, что он ничего от нее не ждет и совсем не думает о себе; вернее, думает, но сначала о ней и только потом о себе, а когда она пыталась сама что-нибудь придумать, развернуться как-нибудь или подыграть, или навязать свой ритм – он глухо, коротко возражал или просто молча сильными руками останавливал ее инициативу и приспосабливал иначе, ловчее и – она не сразу себе призналась, но в конце концов призналась – интереснее. И даже эта его манера внимательно, жадно вглядываться, словно в попытке навсегда запомнить, это пожирание глазами, по временам сменяемое слабой, но ясной ухмылкой превосходства, – не мешало ей.

Потом контроль и вовсе исчез, она перестала думать, это он ее заставил перестать думать; в общем, всё делал он, а ей осталось только позволять и вспоминать старинное и давно замыленное слово «отдаваться». Хорошо, когда можно не думать, а просто плыть по воле волн, но так бывает не со всеми, а только с теми, кому доверяешь и над кем имеешь власть. Допустим, протягиваешь ногу к его лицу, мыском ступни вперед, и он хватает пальцы губами и языком, а сам, сволочь, глядит внимательно, но и с веселой безуминкой… Потом она поняла, что скоро будет совсем хорошо, потом это сбылось и вышло даже лучше, чем она предполагала, а потом ей сделалось так хорошо, что даже плохо, а пока пыталась сообразить, хорошо ей или плохо, – стало невыносимо хорошо, слишком хорошо. И одновременно очень плохо.

Тогда, в приступе страха, вздрагивая и покрываясь поверх горячего любовного пота холодным потом отвращения, рванулась прочь. Отрезвела, отдышалась; смотрела, как в метре от нее глухо рычит голое жилистое нечто, трепещет разочарованно, зовет, алчно тянет, хватая за запястье пальцами, вдруг удлинившимися, многосуставчатыми, нечеловеческими, раскаленными. Подползает, хрипя и сглатывая, сложно шевелится, перекатывая тонкими твердыми мышцами. Хочет. А в голове ничего, кроме звона и ударов сердца. И вот наконец появляется первая связная мысль: надо бежать. Вставать и уходить. Спасаться. К нему – нельзя. Хотя – было бы весьма… Еще полчасика можно было бы… Но нет. Хочется – перехочется. Слишком сладко. Так сладко не бывает. Он намеревается не ублажить ее, не трахнуть, а погубить. Он едва не сделал это. Он сожрать ее решил. И всё, что между ними произошло – и сейчас, на простынях, и раньше, в ресторане, все эти беседы, возвращение украденного барахла, – всё было поеданием. Выедались мозги, выдергивались и наматывались на вилку нервы, высасывалось дыхание – что будет дальше? Обглодает до костей, отполирует языком и деснами, выкусывая мельчайшие хрящики? Так ее папа вчера поедал курицу, оставляя после себя лишь кучу фиолетово-розовых костей без единой пленочки мяса.

А оно смотрело, как настоящий человек: печально и приязненно. Глухо простонало, что не наелось. «Еще наешься», – пообещала она, удивляясь собственному голосу: сказала тихо, доверительно, и губы сами собой раздвинулись в многообещающей улыбке. Нельзя его злить; нельзя, чтобы оно что-то заподозрило.

Оно испугалось. «А вдруг ты больше не придешь?» Чуть ли не слеза блеснула в белом глазу.

«Приду, – твердо ответила она и сыграла блудливый вздох. – Можешь не сомневаться».

Оно облизало губы.

«Ты не придешь… Такие, как ты, приходят к таким, как я, только один раз, из любопытства…»

«Я пришла не из любопытства, – сказала она. – По другой причине. Ты не поймешь».

И ушла в ванную, и заперлась.

В ванной надо запираться. Однажды девочка Лю оказалась в гостях у знакомого мальчика и по юной глупости уступила его домогательствам, после чего ушла в ванную, приводить себя в порядок, а знакомый мальчик вдруг решил, что ему дали мало и плохо, выпил полбутылки водки и влез к ней под душ, с намерением продолжить, а она продолжать не хотела; всё закончилось едва не дракой, совместным падением и ссадинами.

Ванная комната, разумеется, была стерильна, и на особой полке стояли тут банки и флаконы с разнообразными моющими средствами, везде были салфетки и полотенца, и влажные, и бумажные, и махровые, и черт знает какие, и в нижнем ящике шкафа обнаружились десятки новых упаковок с резиновыми перчатками. «Трупы он здесь расчленяет, что ли? – подумала она почти равнодушно. – И, между прочим, я так и не увидела его коллекцию ушей».

Трахаться он умеет, да. Значит, всё остальное тоже умеет. И подарки ментам носить, и конфискованное золото из сейфа у следователя вытаскивать. И уши отрезать. И Бориса он сожрет без усилий. Ее Бориса. Ее принца на белом коне. И коня заберет, и всё остальное. И ничего ему Борис не сможет противопоставить, силы неравны. Человек людоеду не противник. Сейчас, вон, школьницы с ума сходят по книжкам про вампиров, и фильмы уже сняли в Голливуде, про то, как юные сексуальные вампиры малолеток в себя влюбляют, и везде, в каждом фильме и в каждой книге особо подчеркивается, что люди для вампиров – пища. Это неспроста. Так род человеческий расписывается в своей слабости и предчувствует появление нового сверхсущества.

Но это будет не припудренный смазливый мальчик с клыками. Это будет упырь со скучной внешностью. Тусклый, никакой. Средних лет, среднего роста, отвернешься – сразу забудешь. Одень его в дорогой костюм – будет выглядеть солидно. Наряди в обноски – покажется ничтожеством.

Это будет существо, равнодушное к деньгам. И к машинам, и к жизни красивой. Никакой роскоши, она оставлена людям. Пусть люди слабеют в драке за золото, за кожаные кресла, за офисы со стеклянными стенами. Людоед не привлекает к себе внимания, он берет главное, то, чего нельзя купить за деньги. Естество человека. То, что душу с телом скрепляет. Он выедает соединительную ткань, и человек рассыпается на составные части – душа направо, тело налево, деньги и прочее говно сыпятся в грязь. И ключи от лондонских квартир, и брелоки от «бентли», и карточки кредитные, и айфоны, и айподы, и айпэды – остается только жалкое «ай… ай… ай…» и ничего больше.

Глава 18
Сэнсэй

В кимоно Мудвин выглядел очень мужественно и смешно. Мила удержалась от улыбки, а Монахова, девушка непосредственная, не выдержала и рассмеялась. – Хорошо выглядишь, – сказала Мила. – Только пояс очень грязный.

Мудвин не ответил. Судя по выражению лица, он был не слишком рад гостям.

За его спиной носились по залу два десятка детишек. Топот, визг, вопли; прохладный воздух дрожал от восторга.

– Мы не будем мешать, – извиняющимся тоном сказала Монахова. – Мы просто посидим и поглядим. Интересно же.

И она состроила гримаску, с понтом обворожительную, хотя дамы, склонные к авантюрам, редко бывают по-настоящему обворожительны, Мила давно это заметила.

Мудвин вежливо кивнул, заложил большие пальцы за пояс и вопросительно посмотрел на Милу.

– Я ни при чем, – Мила показала на подругу. – Это всё она. Хочу, говорит, посмотреть.

– На что?

– На тебя. Чем ты занимаешься.

Мудвин вздохнул и сказал:

– Пошли.

Провел их в тесную комнату с окном, смотревшим в зал. В комнате сильно пахло кожей и потными тряпками, со стен свисали гроздья перчаток, шлемы, панцири и прочие мордобойные приспособления.

– Сидите здесь и смотрите. Стекло зеркальное, с той стороны вас не видно.

– Прикольно, – развязно похвалила Монахова. – Я знаю, зачем тебе зеркальное стекло. Когда девки аэробикой занимаются, ты подсматриваешь. Угадала?

– Хорошая идея, – вежливо оценил Мудвин и слегка поклонился. – Надо будет попробовать. Но в этом зале девки аэробикой не занимаются. Только единоборства. В общем, устраивайтесь, вон там на полке – чайник и стаканы, и даже портвейна бутылка есть. А я пошел.

– Ага, – сказала Монахова, – портвейн! Я так и знала! Все спортсмены на самом деле – пьяницы.

– Не все, – возразил Мудвин. – Но я люблю. После тренировки полстаканчика можно.

Он кивнул гостьям и вышел.

– Слушай – протянула Монахова и дернула Милу за рукав. – Какой он приятный, сил нет.

Мудвин громогласно призвал воспитанников построиться, и броуновское движение понемногу прекратилось. Сэнсэй велел всем сесть на пол – дети немедленно исполнили; только один мальчик, самый маленький, остался стоять, заявив, что мама не разрешает ему садиться на пол, потому что грязно.

Рассыпался веселый смех.

– Мама правильно говорит, – солидно сказал Мудвин, мановением руки восстановив тишину. – На пол нигде нельзя садиться. Но здесь – можно. Это наш зал, мы его уважаем. Тут всегда очень чисто. Мы ходим по полу босиком, мы падаем на пол, мы сидим на полу. Садись и расслабься.

Мальчик тут же повиновался.

– Ты, – сказал Мудвин, указав пальцем на ближайшего клопа, – встань. Зачем ты смеялся над ним?

– А он глупости говорит! – мгновенно отреагировал клоп и нахмурился.

– Да? – удивился Мудвин. – Я не слышал глупостей. Человек пришел в первый раз и просто не знал, что у нас полы чистые. Ты тоже ничего не знал, когда пришел в первый раз. Если человек чего-то не знает, это не значит, что над ним надо смеяться. Мы все должны уважать друг друга. Если хочешь, можешь посмеяться надо мной. Разрешаю.

Клоп нахмурился еще больше.

– Садись, – велел сэнсэй и протянул руку в сторону новичка, явно загордившегося: взрослый дядя, учитель, защищал его от нападок целой оравы. – Ты – пять отжиманий на кулаках! Остальным – пятнадцать отжиманий. Начали, начали!

– Круто поставлено, – прошептала Монахова. – Дисциплина. Слушай, тут, наверное, и курить нельзя?

– Дура, – сказала Мила. – Конечно, нельзя.

– Даже тонкие?

– Никакие.

– А что он такое сейчас кричит?

– Считает до десяти. По-японски.

– Прикольно. Он знает японский?

– Сама спроси.

Тем временем Мудвин вновь усадил коллектив на пол, обвел взглядом. Некоторое время держал паузу, медленно, вразвалку прошелся взад и вперед.

– Все вы сейчас расстроили меня, – мрачно произнес он.

Мальчишки притихли. Сэнсэй выдержал вторую паузу, еще более драматическую.

– Вы посмеялись над человеком. Вы посмеялись над ним только за то, что он не знал наших правил. Это плохо. Это значит, что вы его не уважаете. Мне кажется, что вы пришли сюда, чтобы учиться драться. Кто пришел сюда драться, поднимите руку.

Ученики сидели недвижно. Мудвин подождал и заговорил, негромко, медленно, низким звучным голосом:

– Если я пойму, что кто-то пришел сюда учиться драться, я сразу же выгоню его. Я не учу драться. И сам никогда не дерусь. С тех пор, как я начал заниматься карате, я ни разу не дрался. И никто из вас больше никогда не будет драться. Тут никого из вас не научат драться. Тут вас научат уважать друг друга. В этом заключается самая главная сила. Сильный человек – это тот, кто уважает других. Когда настанет время, вы будете проводить между собой поединки. Запомните главное: кто не уважает своего соперника, тот никогда его не победит. Уважайте себя и друг друга. Всегда. И в зале, и вне зала. Везде. Уважайте всех. Знакомых, незнакомых, мальчиков, девочек. Умных, дураков – всех. Мы все люди. У всех две ноги, две руки и одна голова. Мы все ошибаемся. Мы делаем глупости. Мы приходим в незнакомое место и думаем, что полы грязные, хотя они чистые. Мы все разные. Но у всех есть человеческое достоинство, и его, это достоинство, нужно видеть, беречь и уважать. Его надо чувствовать. И в себе, и в других. Кто ведет себя достойно, тому не надо драться. Кто себя уважает, кто знает свою силу – тот живет смело и спокойно. К нему не пристают хулиганы, к нему не суются грабители и преступники. Живите с достоинством, уважайте других людей, спокойно относитесь к их ошибкам. Если вы научитесь жить с достоинством, вы станете великими мастерами. Ваши руки и ноги станут железными. Вы не будете чувствовать боли и усталости, вы всегда будете спокойными и веселыми, в жизни у вас будет порядок.

– Эх, – сказала Монахова, – почему я не занялась карате? Сейчас у меня в жизни был бы порядок.

– О боже, – сказала Мила. – Этот сапожник без сапог. Ты бы видела, какой у него бардак в квартире.

– Еще увижу, – невинным тоном произнесла Монахова.

– Не сомневаюсь. А с Димой что будет?

– Понятия не имею.

– Дима тебя любит.

– Я знаю. Но я Диму не хочу. Я Мудвина хочу. Он умный, оказывается. Так красиво говорит… Век бы сидела, слушала. Я его прямо здесь хочу. На этой куче тряпок. Смотри, как он ходит. Смотри, какая попа у него сексуальная.

– О боже. На тебя весна действует.

Меж тем Мудвин работал. Дети выполняли замысловатые упражнения, то разбивались по парам, то строились в ряды и погружались в ритмичный боевой танец, делая одинаковые красивые движения, а сэнсэй втолковывал, присаживаясь на корточки то возле одного пацанчика, то возле другого и возлагая на стриженую голову сильную ладонь – для вящей доходчивости и для лучшего обмена энергиями.

– Не подпрыгивай, Клим. Не трясись. Просто стой и всё. Плечи вот так, спину вот так. Держись ногами за пол и стой. Сначала научись стоять, а потом уже двигайся. Это разве у тебя стойка? Стоять надо, как дом каменный стоит. Крепко. Все удары делаются из правильной стойки. Нет стойки – ничего нет. Удара нет, победы нет, пользы тоже нет. Упирайся и стой. Мощно стой, понял? Реально. Чтоб от тебя всё отскакивало. Тебя будут бить спереди, сзади, сбоку, ногами, руками, палками, чем угодно – а ты стой. Несокрушимо. Научишься так стоять – тебе всё будет нипочем. Кто умеет стоять – тому даже удары не нужны. Он стоит – и точка. Его бьют, а ему всё равно, он только смеется и дальше стоит. А ты, Сережа, зачем сопернику в живот смотришь? Ты не смотри ему в живот. И на меня тоже не смотри. Ты смотри на всё сразу. Открой глаза пошире и смотри. Ты его должен всего видеть. И живот его, и глаза, и колени – всё. Ты не знаешь, откуда пойдет атака. Жди ее отовсюду. Гляди на меня. Видишь, как я смотрю? Я ни на что не смотрю, но всё вижу. Представь, что у тебя тысяча глаз, они везде, даже на спине. У меня вот на спине глаза есть. Не веришь? Вот, смотри. Можешь потрогать. Это мои задние глаза. Не смейся. Я ими даже моргать умею. И у тебя такие будут. Только надо много тренироваться. Сколько? Не знаю. Где-то пятнадцать лет. У тебя, может, быстрее получится, ты парень способный… Эй-эй, стоп! Константин, что такое? Больно? Ну что поделать. Больно – терпи. Где больно, тут? Под ребром? Или ниже? Подыши носом. Досчитай до пятидесяти – пройдет. Не проходит? Иди посиди на лавочке. Мне тоже бывает больно, но я взрослый, у меня проходит медленно, мне приходится до двухсот пятидесяти считать… А бывает, и до трехсот пятидесяти досчитаю, целый час на лавочке сижу, и всё равно больно…

– Да, – тихо сказала Маша. – С ума сойти. Почему он столько всего про это знает?

– Потому что он этим живет, – сказала Мила.

– Хороший человек.

– Да.

– А почему у него жены нет?

– Потому что он только этим и живет.

– Но жена была, правильно?

– Сама спросишь.

Мила подождала ответа – какой-нибудь небрежной бодрой фразы, – но Монахова сделалась печальна. Встала, пошарила на полке, нашла бутылку алкоголя, портвейн оказался непростой, в черной пузатой бутыли с белыми буквами, настоящий, сделанный в городе Порто, в пяти тысячах километров от Москвы.

– Чего ты? – спросила Мила.

– Ничего. Не обращай внимания.

Монахова откупорила, понюхала и сделала два глотка.

– Чувствую себя дурой.

– С чего это?

– А с того, что этот мужик, – Маша кивнула на стекло, – знает, чем живет. А я чем живу? Хер знает чем…

Мила улыбнулась.

– Да. Хер знает.

– Не смешно, – зло сказала Маша. – Ужасно это всё.

– Что ужасного?

– А то и ужасно, – сказала Монахова. – Сидят две девки, молодые, незамужние, бездетные, и смотрят, как неженатый мужик с чужими детьми возится. Нашли развлечение… И ведь глаз не оторвать, настоящий талант у человека. Даже не верится, что это школа карате. Неужели он действительно умеет…

И она неловко изобразила удар ногой.

– Попроси, – предложила Мила. – Он тебе покажет.

Подглядывать ей было интересно, и за детьми, и за учителем, а еще интереснее – за Монаховой. Подруга всерьез увлеклась, не сводила с Мудвина влажного взгляда и явно считала минуты, оставшиеся до конца урока.

– Построились! – крикнул Мудвин. – Сели, подышали, закрыли глаза. Вспомнили всю тренировку. Каждый думает о своих ошибках. Клим думает, как держать стойку. Виталик думает, как правильно сжимать кулак. Сегодня мне понравился Константин: он вытерпел сильную боль и вел себя как мужчина. А Василий не понравился: он посмеялся над человеком и показал свое неуважение… Но это всё – позади. Константин теперь знает, как держать удар в корпус, а Василий умеет уважать даже самых слабых и неопытных. Думаем, думаем. Все молчим, все дышим и думаем. Ничего не слышим – слышим только меня. Сегодня мы хорошо поработали. Но можем еще лучше. Сегодня мы продвинулись еще на шаг. В следующий раз сделаем еще один шаг. И так пойдем по нашему пути, шаг за шагом. У нас всё получится, потому что мы уже встали на наш путь, мы сделали самый главный шаг: первый…

Мила смотрела, как маленькие мальчики погружаются в себя, двое или трое не умели вытерпеть покоя и одним глазом наблюдали за соседями, но остальные самозабвенно жмурились, и на маленьких подвижных лицах легко читались все переживаемые эмоции.

– Сегодня, – негромко произнес Мудвин, – я расскажу старую легенду. Однажды на лесной поляне встретились два великих мастера боя. Они были очень сильны. Они много слышали друг о друге, и оба считались непобедимыми, но встретились впервые. Они поздоровались, и первый мастер сказал: «Давай узнаем, кто из нас сильнее». Второй ответил: «Согласен. Устроим поединок». Первый сказал: «Предлагаю биться прямо здесь, на поляне». Второй ответил: «Нет, я не буду биться на этой поляне». Первый спросил: «Почему? Поляна удобная, ровная, большая…» Второй ответил: «Здесь слишком красивые цветы». Тогда первый поклонился второму и сказал: «Ты победил. Ты великий мастер». И они пошли – каждый своей дорогой. Пусть каждый из вас обдумает этот рассказ и сделает свои выводы. А теперь открываем глаза и встаем.

В наступившей тишине Мудвин обвел взглядом учеников, ухмыльнулся и спросил:

– Ну, что скажете?

– Кумитэ! – завопили несколько мальчишек, и остальные подхватили:

– Кумитэ, кумитэ!!!

– Какой у нас счет?

– Семь – один!!! Семь – один!!!

Сэнсэй сурово кивнул.

– Ладно. Правила те же: вы все – я один. Судьей сегодня будет Василий. Выходи, Вася; суди по справедливости. Напоминаю, никаких ударов, работаем только силой корпуса. Выталкиваете меня за татами – победа ваша. Не выталкиваете – моя.

Важный Василий, ростом не более метра, отошел в сторону, принял особую позу и выкрикнул команду. Мудвин стал в глубокую, низкую стойку, и вся орава, истошно завопив, набросилась на него; облепили, вцепились, уперлись, двадцать маленьких против одного большого; большой был умен и ловок, но педагогический расчет велел ему поддаться нажиму, и он стал отступать; двадцать гортаней азартно исторгли торжествующий крик, сорок рук вцепились в кимоно учителя, сорок глаз засверкали, сорок босых ступней уперлись в дерево пола, сэнсэй грозно заревел, раздувая ноздри и артистично демонстрируя нечеловеческое напряжение, и предпринял решительную контратаку; куча-мала сдвинулась вправо, потом влево, судья позабыл о своих функциях и сорванным голосом выкрикивал приятелям советы, Монахова и Мила хохотали в голос. Ор был дикий. Учитель понемногу проиграл метр, потом еще метр и наконец обрушился, имитируя стон раненого мамонта. Судья вскинул руку вверх. Мальчишки издали победный клич.

Через пять минут, затолкав возбужденную толпу в раздевалку, Мудвин вернулся в тренерскую комнату. С близкого расстояния обнаружилось, что он даже не вспотел. Но выглядел счастливым.

– Мы в восторге, – сказала Мила. – Это надо было снять на видео.

Монахова молчала, смотрела блестящими глазами.

– Иногда у нас бывают показательные тренировки, – объяснил Мудвин. – Их мы обязательно снимаем. Или родители снимают. Это стекло для родителей сделано, они часто приходят посмотреть…

– Мне понравилось, – сказала Мила, – про двух мастеров.

Мудвин засмеялся.

– Сам придумал. У меня есть сборник лучших дзенских коанов, я их наизусть знаю, а самые приличные переделываю в назидательные истории…

– Расскажи, – нежно попросила Монахова. – Только самую неприличную.

«О боже, – подумала Мила, – наверное, я должна оставить их вдвоем. Прямо сейчас».

Мудвин взял с полки стакан, протер полой куртки, плеснул на дно портвейна. Задумчиво посмотрел на женщин, выпил, улыбнулся.

– Встречаются два просветленных мастера дзен. Один говорит: «Привет, я – осел». Второй отвечает: «Раз ты осел, тогда я – жопа осла». Тогда первый сказал: «Если ты – жопа осла, тогда я – говно из жопы осла!» Второй кивнул и говорит: «Если ты говно из жопы осла, тогда я – черви в говне из жопы осла!» Первый поклонился и признал: «Ты победил, старый дурак».

– Прикольно, – сказала Монахова. – Я поняла. Реально назидательная штука. Ты классный, Мудвин. Ты так любишь детей… Умеешь.

– Что умею? – спросил Мудвин.

– Любить умеешь.

– Стоп, – провозгласила Мила. – Не спеши, дорогая. У меня к тебе дело, Мудвин. И у Маши тоже. Но у меня – свое дело, а у нее – свое. Давай-ка мы с тобой поговорим где-нибудь… В сторонке. Потом я уеду, а Маша останется. Пойдем.

Они вышли в зал, в дальний угол; Мудвин негромко осведомился:

– Чего она хочет?

– Сама скажет, – сухо ответила Мила. – Разберетесь, не маленькие. У меня серьезный разговор. Помнишь первое января? Утро? Приехал такой – Кирилл? Поздравить Бориса с Новым годом? Помнишь его, этого Кирилла?

– Конечно. Его старый друг.

– Он ему никакой не друг. А наоборот.

Мудвин пожал плечами.

– Это их дела. Кстати, Кирилл приезжал ко мне домой. Когда Боряка у меня жил. Мы втроем сидели. Бухали. Я его понял, этого твоего Кирилла…

Услышав про «твоего Кирилла», Мила крупно вздрогнула, словно ее уличили, но Мудвин смотрел не на нее, а так, как недавно советовал своему ученику: в никуда, рассеянным взглядом воина, ожидающего атаки с любой стороны.

– Что ты понял? – спросила она.

– Бывший бандит, – спокойно охарактеризовал Мудвин. – Сидел. Умный, хитрый, мутный… Прозвище – Кактус. Сейчас ищет, где урвать.

– Он уже нашел, где урвать.

– Думаешь, на Бориса нацелился?

– Я не думаю. Я знаю.

– У Бориса ничего нет.

– О боже, – сказала Мила. – Борис – миллионер! Обыкновенный скромный московский миллионер! У Бориса квартира в центре, в сталинском доме, она страшных денег стоит!

– Ерунда, – сказал Мудвин. – Есть еще мама. Твоя будущая свекровь. Она, насколько я знаю, дама с характером. Да Боряка и сам не лох тоже… Он своего не отдаст.

«Он уже отдал! – хотела крикнуть Мила. – Меня, меня отдал!!!»

Сглотнула, схватила Мудвина за толстый, на совесть прошитый ворот куртки.

– Мне страшно. Кирилл не человек, понимаешь? Он – упырь. Он людей пожирает. Он их ломает. Давит. У него свои подходы, методы… – она задохнулась. – Он вцепился в Бориса, он его не отпустит.

– Успокойся, – велел Мудвин. – Отпустит. Он опасный, это да, но… Ты это… слишком не накручивай. Говорю тебе, я этого Кирилла понял. Да, плохой дядя. Завистливый. Всех ненавидит, и себя тоже. Но и любит. Хочешь, я с ним поговорю?

– Нет. Не знаю. О боже, я ничего не знаю! Я только чувствовать могу… Я бы дорого дала, чтобы он исчез, Кирилл. Пропал с горизонта.

– Ладно, – сказал Мудвин и покачался с пятки на носок. – Допустим, я встречусь и скажу: есть мнение, что ты к моему другу Борису клешни свои тянешь. Убери клешни и вали к черту, чтобы тебя не видели. А если это Боряке не понравится? Боряка его уважает. Советуется. Мне кажется, у тебя просто нервы играют…

– Мудвин, – прошептала Мила. – Ты же знаешь Бориса. Мышцы, машинки гоночные… Он в своем мире обитает. Он жизни не понял… И не поймет, может, вообще никогда… Я только на тебя надеюсь. Я тебя умоляю, будь начеку.

– Я всегда начеку.

– Ты мне звони, ладно? Если что-то почувствуешь – сразу звони. И вообще – звони. И пояс свой привези, постираю…

– Пояс не стирают, – сказал Мудвин. – Такой обычай.

Мила улыбнулась, и пальцы сами собой нашарили замок сумки: найти пудреницу, проверить, как выгляжу после нервного разговора, не в пятнах ли шея, не стерлась ли помада.

– Иди теперь, – пробормотала. – Там… Маша. Она тебя ждет. Ты ее волнуешь. Не дура, не замужем… Бестолковая, конечно, – но сейчас все такие. В общем, желаю успеха. Только не пропадай, звони, я тебя умоляю…

И ушла, как просил Мудвин, – осторожно, вдоль стены, чтоб не повредить каблуками дорогостоящий пол, а на улице ударило по глазам весеннее солнце, атаковало сверху, выпрыгнуло из луж, отпружинило от оконных стекол, и какая-то машина проехала мимо, и номер ее состоял из восьмерки в середине и двух царей-нулей по краям, а число «восемьдесят» было самым главным и любимым числом девочки Лю, ибо она родилась в восьмидесятом году.