Текст книги "Кукловод"

Глава двадцатая

Солнце, зловеще багровое, словно пропитавшееся пролитой кровью, свалилось за разрушенный забор усадьбы Джабилова.

Вторую половину дня Каширин отдыхал. Он, временно потерявший дееспособность, отлеживался в спальной на широченной кровати людоеда, страдал от безделья и разглядывал отражение в круглом зеркале, укрепленном на потолке. Еще та картина. Каширин видел себя, раздетого до трусов, распластавшегося на белоснежных крахмальных простынях.

Не человек, а грязная скотина. Он видел бурые пятна на груди, свежую повязку на плече, замотанную бинтами ногу, лохматую голову, морду, заросшую густой щетиной. Встреть его сейчас кто из столичных знакомых, не узнал бы. А если и узнал, отшатнулся, как от вшивого бомжа. Впрочем, кто Каширин теперь? Он и есть потерявший человеческое обличие бомж. Хуже, он убийца…

Каширина быстро уставал пробиваться сквозь частокол мыслей, уставал смотреть в зеркало, закрывал глаза и проваливался в темное забытье. Через несколько минут он, разбуженный чьей-то ходьбой, разговором, снова приходил в себя и видел все ту же картину: грязный, залитый кровью человек валяется на чистой кровати. Каширин снова закрывал глаза, но заснуть не давали какие-то шумы и шорохи.

* * *

Тем временем Акимов и Величко поливали соленым потом твердую, как бетон, землю, копая братскую могилу на заднем дворе покосившегося дома. Работали без охоты и здоровой злости. Поэтому и могила получилась не слишком глубокой, неряшливой, больше напоминавшей силосную траншею. В траншею покидали раздавленных овец и погибших слуг Джабилова.

Величко за ноги приволок к яме обезглавленное тело людоеда, похожее на освежеванную телячью тушу. Ногой уперся в толстый зад, обтянутый мокрыми шелковыми кальсонами, столкнул останки Джабилова вниз. Величко вытащил из-за уха две сигареты, одну протянул Акимову. Тот прикурил, подпер плечо лопатой, как костылем. Величко сел на землю, обратился к Рогожкину.

– Ну, скажи что-нибудь подходящее случаю. Ты специалист по таким вещам. Тары-бары, базары на похоронах.

– А мы пока курнем, – сказал Акимов. – Сегодня не самый легкий день в жизни.

За два с половиной часа работы это были первые слова Акимова. Он немного шепелявил, говорил неразборчиво. Никак не мог привыкнуть, что вместо верхних передних зубов у него торчат два острых неудобных осколка, к которым больно прикасаться языком. Разбитые губы одеревенели от побоев, плохо слушались.

Рогожкин пребывал в относительно бодром настроении. Он филонил, не желая копать землю, часто отлучался якобы по нужде, якобы понос прохватил. Во время одной из таких отлучек он спустился в подвал дома, нашел под лестницей ящик коньяка двадцатилетней выдержки и вынес одну из бутылок наверх. Непьющий Джабилов держал коньяк для почетных гостей. Припрятав бутылку в большой комнате за креслом, Рогожкин время от времени тайком прикладывался к горлышку.

Пить в открытую, когда другие ишачат, казалось ему неудобным. Ополовинив бутылку, он после долгих размышлений пришел к неожиданному выводу, что он, Рогожкин, все еще жив и неплохо себя чувствует. В отличии, скажем, от Джабилова.

– Так ты скажешь чего-нибудь? – снова спросил Величко.

Рогожкин, осознавший важность момента, откашлялся в кулак. Не каждый день он хоронит знаменитых, как народные артисты, людоедов.

– Разумеется, скажу. А как же? Не воспользоваться таким случаем глупо с моей стороны. Сегодня окочурился самый уважаемый человек в здешних местах. Джабилов думал, что ему сто лет намерено. Потому что он, мать его, людоед. Но сегодня фортуна играла в нашей команде. Поэтому он там, в яме, а мы здесь. Вот и все, что я хотел сказать.

Величко выплюнул окурок. Он вытянул вперед руку и задрал кверху большой палец:

– Хорошо сбацал. Я бы сам лучше не смог. Все правильно: он там, сука, тухнет. А мы здесь, землю топчем. Хотя лично моей заслуге в его смерти нет.

Акимов сходил на окраину села, к оставленному грузовику, подогнал его к дому. Тело Галима завернули в брезент и положили в кузов.

– Давай похороним Галима здесь, – предложил Величко. – Какого хрена возить его труп за тридевять земель? И он ведь мусульманин. Его тело положено обернуть тканью и похоронить до захода солнца. В сидячем положении.

Акимов покачал головой.

– Казах, не значит мусульманин. Галим не верил в Бога. Пусть мать увидит сына в последний раз. Хоть и мертвого.

– Из-за него мы сами чуть не подохли, – сказал Величко. – Схороним его здесь.

– Нет. Галим хотел, как лучше. Помочь хотел, его вины тут нет.

– Все хотели, как лучше, – проворчал Величко. – Все хотели помочь. А мы имеем то, что имеем.

* * *

В сумерках вернулись две вдовы людоеда, прятавшиеся у соседей. Женщины в темном узком коридоре натолкнулись на Рогожкина. Вежливый молодой человек обложил вдов матом.

После этого испуганные насмерть женщины заперлись в маленькой комнате на первом этаже и сидели там, не издавая ни единого звука. Рогожкин продолжал плутать по большому дому, открывая двери ударами ноги и освещая дорогу электрическим фонариком. Рогожкин прикидывал, в каком месте Джабилов мог прятать свои сбережения и ценности.

Акимов долго копался во дворе, сматывая спутанные разорванные провода. Затем нашел в сарае и запустил генератор. Дом осветился электрическим светом. Однако и свет не помог Рогожкину в его поисках. Ни сейфа, ни тайника обнаружить не нашлось. Прикончив остатки коньяка, Рогожкин снова спустился в подвал, набил карманы изюмом, вытащил из ящика новую бутылку.

Он вошел в спальню, придвинул стул к кровати, на которой лежал Каширин. Утопив пробку перочинным ножом, протянул бутылку Каширину. Тот сделал из горлышка пару добрых глотков, вытер губы ладонью.

– Уже лучше, – сказал Каширин. – Я поспал немного.

– А мы похоронили этих псов, – ответил Рогожкин. – А потом я искал в доме тайники людоеда. Ни хрена такого. Какие-то серебряные кинжалы, амулеты и прочее говно. А денег нет. Правда, я нашел целый ящик порнографических журналов. Хочешь посмотреть?

– Нет, спасибо, – покачал головой Каширин. – Лучше расскажи что-нибудь. Ну, про себя. Что хочешь.

– Про себя я уже все рассказал. А фото невесты я демонстрировал?

Рогожкин и спьяну помнил, что уже показывал Каширину фотографию Светки. Но решил лишний взгляд на полуголую девицу в красном купальнике с блесками и в головном уборе из серебряных перьев больному мужчине не помешает. Это как глоток кислорода. Поднимает и окрыляет.

Рогожкин выудил из кармана потертое портмоне, вытащил из него карточку, долго держал ее перед носом Каширина. Убрав Светкину фотографию, достал фотографию матери. Она сидела на диване, рядом с ней пристроился отчим Сергей Степанович.

– Это моя мать, – сказал Рогожкин. – А это ее муж.

Мать в шелковом халате из искусственного шелка с вышитыми на нем крупными цветами и синей цаплей выглядела на все сто. Женщина просто цвела и пахла. Хоть снова замуж выдавай. А отчим, напротив, выглядел, как мешком прибитый. С перепоя, что ли снимался? Сидел, вжав голову в плечи, ссутулив спину. Казался мелким и совсем дохлым.

Рогожкину почему-то захотелось сказать про отчима теплое слово. Только он никак не мог придумать, что хорошего сказать про отчима. Наконец, вспомнил.

– Сергей Степанович хорошо на гитаре играет. И вообще… Этому человеку я многим обязан в жизни. Просто очень многим.

Рогожкин спрятал карточку в портмоне.

– Чем, например, ты ему обязан? – заинтересовался Каширин.

– Ну, многим. Например, он научил меня играть в шашки. Давай я тебе свет погашу?

– Погаси, – сказал Каширин. – Но разбуди меня через пару часов. Надо будет наложить новую сухую повязку.

– Хорошо. Я бутылку на тумбочке оставил. Выпей еще.

Рогожкин выключил свет, вышел из комнаты.

* * *

Послонявшись по комнатам, он снова решил спуститься в подвал, осмотреть его как следует. Нашарив выключатель электрической лампочки, освещавший подвал, Рогожкин врубил свет. Заскрипели под башмаками ступеньки деревянной лестницы, ведущий вниз. Спустившись, Рогожкин огляделся.

Стены выложены красным кирпичом. Просторный подвал заставлен пыльными полками и антресолями со всяким хламом. Старый велосипед без колес, банная шайка, каркас люстры… Под лестницей уже хорошо известный ящик с коньяком, несколько мешков сушеных фруктов, полупустые корзины с овощами. Где-то тут наверняка и есть людоедский тайник. Рогожкин прошел в темную вглубь погреба, наткнулся на металлическую дверь.

Рогожкин отодвинул засов, толкнул дверь от себя. Пискнули ржавые петли. В лицо пахнуло сыростью, тяжелым застоявшимся воздухом. Переступив порог, Рогожкин пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Вспыхнула яркая лампочка. Комнатенка оказалась довольно тесной, словно каменный мешок. Искать тут тайник – пусто дело. Теперь ясно, для каких целей Джабилов использовал каморку в подвале.

Посередине каморки стояло корыто, дно которого покрывала толстая корка засохшей крови. С потолка свешивались несколько толстых цепей, увенчанных острыми трехгранными крюками разной величины. В углу валялась ножовка, молоток, разделочный нож, медицинский скальпель. На инструментах кровавая ржавчина. А что это в темном углу? Шприцы, полиэтиленовые пакетики, щипцы для удаления зубов. Точно такие Рогожкин видел у стоматолога.

А это что? Похоже на свернувшуюся кольцом змею. Рогожкин нагнулся, поднял не ядовитую гадюку, а русую девичью косу. На ее тонком конце белел шелковый бант. Он пощупал косу пальцами: тугая, волосы красивые, с серебристым отливом. Такая коса была у Светки до того времени, пока она не устроилась в кордебалет.

– О, бля, – Рогожкин качнулся.

Только сейчас он сообразил, что пол в каморке земляной, а не бетонный, как в другой части погреба, за дверью. Но земля не плотная, не утоптанная ногами, а совсем рыхлая, пружинящий под ботинками. Будто пол совсем недавно перекопали лопатами. Видимо здесь, под этим полом, за тонким слоем земли, Джабилов прятал останки своих жертв. Чтобы долго не канителиться, не таскать кровавые обрубки наверх.

Рогожкин втянул в себя воздух, явственно услышал запах тления, гниющей человеческой плоти. Вот тебе и клад, вот тебе и тайник с валютой. Рогожкин решил, что блевонет, если немедленно не уберется отсюда. Он бросил девичью косу на пол.

Через минуту Рогожкин вышел на свежий воздух, развел во дворе костер. Из палки, пустой консервной жестянки, битума и ветоши смастерил смоляной факел. Рогожкин глотнул коньяка, сунул за пояс пистолет. Он зажег от костра факел, нещадно чадивший, и отправился в пешее путешествие по аулу. Пошатываясь, Рогожкин добрел до середины темной, как могила, улицы минуту постоял в задумчивости, решая, куда бы повернуть.

Он вышиб ногой первую попавшуюся калитку.

Оказавшись во дворе чужого дома, долго стучал кулаком в ставни. Никто не отозвался. Хозяева затихли где-то в глубине дома. Рогожкин погрозил неизвестно кому горящим факелом, поднялся на крыльцо, стал барабанить кулаком в запертую дверь. Тишина. Рогожкин стал стучать в дверь ногой. Хозяин, видимо, понял, что незваный гость просто так не уйдет. Он подошел к двери с другой стороны.

– Кто там? – спросил казах хозяин придушенным голосом.

Про себя он решил, что на крыльцо дома пожаловала большая беда. А то и сама смерть.

– Тут живут друзья людоеда? – заорал Рогожкин.

– Тута нет никого, – проблеял хозяин с другой стороны. – Нету.

– Все равно открывай, – буйствовал Рогожкин – Буду ваши задницы поджаривать. Открывай, тварь такая. Открывай, паскуда.

Дальше один мат. Хозяин сбегал в комнату, шепнул младшему брату и молодой жене, чтобы пряталась в погребе. А если негодяй с факелом подожжет дом, пусть выбираются через заднее окно и бегут в степь. Хозяин вернулся продолжать опасные переговоры. Поднатужившись, он придвинул к двери неподъемный сундук. Достал топор, на случай ближнего боя.

Но Рогожкин решил, что просто так он не уйдет. Он спустился с крыльца, положил на землю факел. Подпрыгнул и повис на оконной ставне, как обезьяна. Ставня заскрипела, погнулись, вылетели заржавевшие гвозди. Оставшись в руках Рогожкина, оторвалась от оконного блока. Рогожкин приземлился на зад, отбросил ставню в сторону. По плоской стене до высокого окна можно добраться только протрезвев. Он вернулся на крыльцо.

– Ты там? – спросил Рогожкин хозяина дома.

– Я там, – ответил казах.

– Тогда открывай, сволочь.

– Не открою, – отозвался хозяин.

Рогожкин двинул по двери ногой. Армейским ботинком он уже расколошматил в щепки низ хлипкой двери, уже готовой сорваться с петель. Вытащил из-за пояса бутылку коньяка, глотнул и запустил посудиной об стену. Бутылка взорвалась, как осколочная граната. Затем выхватил пистолет и трижды выстрелил в воздух. Хозяин все не открывал. Рогожкин готовился к решительному штурму неизвестного, но явно враждебного жилища.

– Ну, ты выйдешь или нет? – надрывался Рогожкин. – Или зажигаю на хрен твою хибару.

– Зачем зажигать? Тут нету никого. Мы ничего такого не делали. Зачем зажигать?

– А я говорю, выходи. У, гида.

Казах про себя уже решил, что участь его определена. Этой темной безлунной ночью он умрет в страшных нечеловеческих муках. В лучшем случае сгорит в огне или падет от бандитских пуль. К выстрелам и отчаянным воплям Рогожкина, затаясь по темным углам и замирая сердцами, прислушивались все жители аула.

Но дело кончилось довольно мирно, без огня и крови. На шум прибежали Акимов и Величко.

– А, это вы, – обрадовался Рогожкин. – Помощь пришла. Сейчас вместе навалимся. Все, ублюдок, хана тебе.

Рогожкин стукнул кулаком в дверь. Акимов и Величко переглянулись. Рогожкин пьяно усмехнулся, развернулся, чтобы в последний раз врезать ногой по треснувшей двери. Но не рассчитал сил, упал на крыльцо. Акимов выхватил из его руки пистолет. Подхватив Рогожкина за руки и за ноги, молодого человека потащили в темноту.

* * *

Литвиненко и компания пересекли границу с Казахстаном ранним утром. А к вечеру группа из девяти человек прибыла в поселок агрокомбината имени Алтынсарина. Три белых «Нивы», собравших на себе пыль степных дорог, остановились возле дома сельского учителя Галима Мусперова. Из машин вышли девять мужчин, прошли во двор учителя.

Мать Галима стояла на крыльце, безмолвно наблюдая за незваными гостями. Только что она принесла ведро колодезной воды, мутной, с коричневатым осадком. От неожиданности старуха расплескала воду. Сказать, что Шара Исаевна была удивлена, значит, ничего не сказать.

В последний раз машина останавливалась у ее дома лет шесть назад или более того. Это был потрепанный "Газик" с пятнами ржавчины на кузове, с помятыми крыльями. Но и то была настоящая машина, а не какая-нибудь телега на двух колесах. Галим сказал, что "Газик" принадлежит какой-то очень важной персоне, человеку районного значения. То ли председателю общества "Знание", то ли директору протезной мастерской "Рассвет".

"Газик" доставил до дому победителя межрайонного конкурса учителей Галима Мусперова, ее единственного сына, ее гордость. Водитель помог выгрузить подарки, которыми наградили Галима. Газовую плиту, в духовке которой теперь хранили обувь и одежду, и столовый сервиз на шесть персон китайского производства.

В тот день здесь собралось много народа. Во дворе натянули брезентовый тент, в его тени поставили столы. Зарезали барана, Галим ходил от гостя к гостю, показывал грамоту, в металлической рамке, под стеклом. Да, это большой запоминающийся праздник, но как давно это было. В другой, прежней жизни. Да, еще Галим купил в районе шикарный костюм польского производства. Ткань синяя в светлую голосочку, шерсть пополам с синтетикой. Этот костюм сын надел только один раз. Когда неудачно сватался за Люсю, русскую женщину, работавшую тогда учетчицей на молочном комплексе. До сих пор костюм лежит в духовке бесполезной газовой плиты…

И вот теперь перед домом остановились сразу три белых машины. В каждой машине по три человека, все русские, молодые мужчины. Двое выходят, по-хозяйски распахивают калитку, проходят во двор. Впереди высокий мужчина в кожаной куртке, за ним семенит парнишка лет двадцати пяти. Лицо у мужчины неприятное, большой выступающий вперед нос, узко сощуренные глазки, шишковатая голова брита наголо.

Видно, у гостей плохие вести. Сердце сжалось в предчувствии беды. Она вспомнила, что утром соседский мальчик нарвал в овраге сухих камышей и ковыли, притащил эту гадость к ней в дом. Суеверная Шара Исаевна не сдержалась, шлепнула мальчика по заду, выбросила траву. Погорячилась. Откуда десятилетнему парнишке знать, что ковыль в доме – к покойнику? Примета верная, сбывается. И вот эти машины, эти люди. Не к добру они появились. Она убрала с дороги ведро, шагнула с крыльца навстречу бритому наголо мужчине.

– День добрый, – Литвиненко растянул губы в улыбке. – Галим Мусперов здесь живет?

– День добрый, – отозвалась Шара Исаевна. – Здесь живет. Но его сейчас нет. Он уехал. А вы что, по делу?

Глупый вопрос, по делу к ее сыну никто на машине не приедет. Да и пешком никто не придет. Разве что сосед, бывший механик, заглянет сыграть в нарды.

– По делу, – кивнул Литвиненко.

– А по какому делу?

Литвиненко давно потерял счет километрам. Дорога из Москвы в эту глушь в эту деревушку, маленькую и вонючую, как мышиная промежность, отняла уйму сил и времени. Этого времени хватило бы, чтобы придумать самую изощренную, хитроумную комбинацию, ловушку, западню. Но Литвиненко не удосужился пораскинуть мозгами. Оказался не готов к самым простым вопросам какой-то старухи, примитивной казашки.

– По какому делу? – переспросил Литвиненко. – А вы сами, простите, кто будете?

– Я мать Галима, – сказала старуха.

– А, вот оно что, мать, – Литвиненко погладил себя по замерзшей на ветру лысине. – Значит, мать…

Вмазать бы этой старухе вместо ответа по лбу, меж рог. И еще добавить, в честь знакомства, чтобы загнулась на месте. Чтобы узнала перед смертью, с кем, сука старая, разговаривает. Но нельзя, не ко времени это. И не к случаю…

– Так вы по какому делу? – Шара Исаевна так разволновалась, что дрогнул голос.

– Мы приехали из самой Москвы.

До сего момента Литвиненко почему-то казалось, что чертов Галим обязательно окажется на месте. А дальше все решат деньги. Наверняка с мужиком можно будет договориться по-хорошему, даже руки об него пачкать не придется. Да что там договариваться… Хозяин этой хибары, этот Галим, видимо, никогда не знал, что такое достойная человека жизнь, по уши погряз в нищете. За какую-нибудь сотню он своим языком вылижет грязные ботинки Литвиненко.

И вот теперь надо что-то придумывать на ходу. Литвиненко вытащил из кармана пару писем Галима, которые ему передал Гецман. Потряс в воздухе письмами.

– Дело у меня такое, – мешкал Литвиненко. – Личное, можно сказать. Я должен встретиться с вашим сыном. Галим мне писал в Москву. А поскольку дело личное, не хотелось бы его обсуждать ни с кем. Простите, даже с вами.

Литвиненко чувствовал, что врет не слишком убедительно, но для безмозглой старухи и такое вранье сойдет. Проглотит. Он поднес к носу матери письмо, чтобы та разглядела подчерк сына. Затем сунул письма во внутренний карман куртки.

– Так где мне найти Галима?

Шара Исаевна покачала головой. Увидев письма, она немного успокоилась. Галим ничего не рассказывал ей о каких-то письмах. Но, знать, надобность у людей срочная и неотложная, раз они приехали сюда из самой Москвы. Такую-то даль. Старуха морщила лоб, она верила и не верила гостю. В здешних, опустевших от людей краях, нет дела, способного выдернуть из Москвы занятых людей. Из того ночного разговора, когда к Галиму пришли незнакомые мужчины и увели сына с собой, она помнила весь, до единого слова.

Одного из гостей узнала по голосу – Акимов. Столько лет прошло, и вот он явился. Поговаривали, будто его и в живых давно уж нет. Как бы не навредить сыну длинным языком. Старуха решила: лучше сказать полуправду, чем соврать. Про столовую, сгоревшую тем вечером, помянуть можно. И без нее узнают. А вот имя Назарова лучше не называть. И Акимова тоже.

– Не знаю, чем вам помочь. Пять дней назад к нему пришли какие-то люди. Дело было ночью, я этих людей не видела. Они сидели на половине сына, разговаривали. А потом он ушел вместе с ними.

– Эти люди приехали на машине, на грузовике?

– Машины я не видела. Но тем вечером в поселке сгорела столовая. Кто-то рассказывал, что во время пожара от столовой отъезжали два очень больших грузовика. А потом, ночью, пришли эти люди. И Галим ушел.

– Где его искать? Когда он вернется?

– Где искать, не знаю. Сказал, вернется через неделю. Может, раньше.

– Значит, будем ждать его здесь. Не возражаете?

Литвиненко даже не стал слушать ответ старухи. Он повернулся к машинам, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул, махнул рукой. Мол, выгружайтесь.

* * *

Чуть свет Величко залег под расстрелянный грузовик. Перепачканный копотью и соляркой, он вылез из-под днища, довольный результатами осмотра.

– Что, наши дела совсем плохи? – спросил Акимов.

– Бывали и хуже. Запас прочности этой машины будь здоров. Ходовая часть в порядке. Ну, радиатор пробит. Ну, скаты. Кое-что по мелочам подделать надо. Работы дня на два, если мне будут помогать. Может, на три дня.

Акимов только покачал головой.

– Тебе придется все делать самому, – ответил он. – Рогожкина я беру с собой. А Каширин… Из него плохой помощник. Пусть отдохнет. В твоем распоряжении нет трех дней. Только сутки, ну, двое суток.

– Может, освободим кузов целого грузовика? – предложил Величко. – Поедите налегке. Солярку сэкономим.

– Нет, возни больно много. А солярка… Да хрен с ней. У нас в кузове еще две бочки солярки.

Рогожкин слышал разговор. На подгибающихся от слабости ногах с великим трудом он спустился с развороченного крыльца, встал рядом с Акимовым. Катиться в тряском грузовике за сотню верст, везти матери тело погибшего сына. Это и с трезвой головы удовольствие еще то, не для слабонервных. А уж в его состоянии – это совсем кисло.

Рогожкин часто смаргивал красными, как у вампира, глазами, стараясь собраться с мыслями. Вчерашний вечер он помнил смутно, расплывчато. Оглядевшись по сторонам, он спросил:

– Значит, я так и не спалил этот аул?

– Как видишь, аул цел, – ответил Акимов.

– Жаль, что не спалил.

– Приведи себя в порядок, – сказал Акимов. – Умойся что ли. На тебя смотреть больно.

Увидев ведро, полное воды, Рогожкин опустился на колени, напился, всасывая в себя жидкость вытянутыми губами. Утолив жажду, задержал дыхание, сунул голову в воду. Продержался, сколько мог. Выдернул голову из воды, подскочил, кинулся в дом искать тряпку или полотенце.

– Фу, холодно. Уй, бля…

Через четверть часа грузовик тронулся с места, выехал с разоренного двора. Прокатившись по безлюдной улице, по мосту через ручей. Акимов свернул с петлявшей по полям дороги. Решил напрямик, так можно сэкономить время.