Текст книги "Наследник"

«Я смотрю, ты и в самом деле решил до конца поучаствовать в этом… фарсе?»

«Мама, у меня отпуск, почему бы не провести его в чужой интриге? Ну не вздыхай, прошу тебя. Заметь, я даже не возмущен тем, что ты опять здесь».

«Это не добавляет твоим решениям ни изящества, ни ума, ни дальновидности, сын».

«Неужели все так серьезно, что уже и не Ванечка, а сын? Сы-ын!»

«Нет пока. Особых причин для беспокойства нет. Признайся, что это тебя расстраивает. Не грусти, уж что-что, а усложнить свое положение ты сумеешь. Сомнений нет. Я ведь тебя не первый день знаю. Единственное, в чем ты предсказуем, так это в своей полной непредсказуемости».

«И для тебя? Не смеши…»

«А что ты думаешь? Иногда даже для меня. Кстати, что это еще за Милена? Я что-то важное упустила?»

«Ну, во-первых, в моей жизни нет никого важнее тебя…»

«Ой-ой, так и поверила».

«А во-вторых, Милена… Милена? Какое странное имя для медсестры».

«Отчего странное? Не всем же им быть Нюшами, Дашами…»

«Ничего не знаю ни про какую Милену. И вообще: покиньте мой мозг, женщина! Срочно покиньте. Не вынуждайте вызывать эвакуатор. Штраф завтра заплатите. Можно большой штраф в долг, можно чуть меньше и безвозмездно».

«Ну и пожалуйста. Ми-ле-на… Можно подумать! И еще я хорошенько подумаю насчет, хм, штрафа».

Порты мужчине коротковаты. Я не исключаю, что ему пришлось для удобства ходьбы подтянуть их повыше, под курткой не разглядишь. Мой опыт подсказывает, что ночная одежда – неважно, импортная она или отечественная – славится несуразно длинной мотней. Такой длинной, что либо гульфик, в простонародье ширинка, скрывает колени и сковывает движения, либо мотня худо-бедно на положенном месте, но тогда резинка – под грудью, а трубы штанин прерываются над лодыжками. Впрочем, не желаю будить ложных иллюзий, будто я хоть в чем-то такой уж прямо эксперт. Тем более не хочу казаться эстетствующим брюзгой. Виной всему старые фотографии из семейных альбомов с забранными в виньетки географическими уточнениями: «Трускавец», «Пятигорск», «Ялта», «Геленджик»… Запечатленные на них мужчины почти все выглядят именно так: майка, пижамные штаны под грудь, носочки и сандалии. Иногда через плечо перекинуто полотенце. Все очень практично и крайне демократично. Ведь и у демократии, как у всего прочего, тоже есть крайности.

Тощие лодыжки мужчины и впрямь выставлены напоказ. Пятки одна к другой – внутрь, мыски врозь. Случайные потуги на «первую позицию». Случайные, потому что муж явно не из балетных. Школьный кружок лет с полста назад? Предложили на выбор: военное дело или балет? Чудненько.

Из-за курьезной постановки ног в отвлекшем нас с доктором от печального персонаже прослеживается что-то неуловимо комичное, почти чаплиновское. Балетные позы редко добавляют воинственности, особенно если «танцевать» партию больного в пижаме. Лебедь занемог… При этом лицо посетителя не оставляет сомнений: клиент пришел поскандалить. Губы поджаты, щеки-брыли подрагивают, словно кто-то изнутри слабым током испытывает их на адекватность рефлексов. Чего молчим? А глазами молнии мечем. Понятно. Нахохлившимся в предвкушении стычки я выгляжу примерно так же. Только щеки не дергаются. Этот мимический навык приходит, по-видимому, с возрастом. Хорошо, когда знаешь, к чему идешь. Я смотрю на доктора, вопрошая гримасами: «Я прав? Скандал грядет? Тут нет никакой ошибки?» Он ловит мой взгляд. «Да», – коротко кивает в ответ. В смысле, нет никакой ошибки, пациент гарантированно заявился скандалить. Внешне доктор воспринял вторжение без малейшего напряжения, как данность, словно ждал. Он расслабленно улыбается гостю, как радушный хозяин улыбался бы докучливому соседу, от которого все равно не съехать. Я же мысленно благодарю судьбу и обстоятельства, ею подброшенные, за предостережение: старину доктора не следует недооценивать, он далеко не прост, «тертый калач». «Стариной» я, пусть и не вслух, называю его в ответ на «голубчика». Такие пустяки быстро сближают, а нам это важно. Наш общий и такой разный план состоит именно в этом.

– Что, любезнейший Павел Павлович, – оживает «пижама». Имя-отчество выговорено нарочито правильно, с расстановкой: «Па-вел Пав-ло-вич». Никаких закадычных «Палпалычей». – А ведь я выздоровел! Вопреки, так сказать…

– Не могу отказать вам в признательности за приятную новость, но, как мы оба догадываемся, я в курсе ваших дел. Прошу прощения, конечно же речь о делах касательно вашего здоровья. Можно сказать, сам руку приложил. А можно и про душу… Не будет преувеличением? Ну вот. Так что поздравляю, голубчик. Поверьте, есть с чем. В вашем случае – особенно. А сейчас, если позволите…

– Вы думаете, это я для себя выздоровел? Или, может быть, для вас? Чтобы вам премию за меня выписали? Или, может, вообще скажете, что вашими стараниями я не отчалил на тот свет? Руку он… Душу… Черта с два! И думать забудьте!

Пациент нервно, по-особенному сценично поправляет выбившуюся из-за уха прядь. Пальцы длинные и сложены щепотью. Так их складывают, когда руками едят плов. Сравнение абсолютно точное и совершенно дурацкое, если принять во внимание декорации и мизансцену. Почему, например, не представить себе мастеров восточных единоборств, «расклевывающих» друг друга руками? Потому что голоден, есть хочется. А тут еще этот мистер чертополох. Почему чертополох?

«Ванечка, может, ну ее, твою затею, и ко мне? У меня сегодня мясная солянка, сама готовила».

«Ой ли?»

«Ну, хорошо. Тебе всегда нравилась мясная солянка из «Пушкина».

«Не искушай».

«А как же без этого?»

«И не обманывай. Сама она наготовила…»

«Разве это обман? Это как разрез глаз тушью подправить, ну, правда…»

«Ну ладно. В смысле разреза глаз. Не отвлекай».

«Зря отказываешься».

«Всё может быть. Мам, ну зачем так жестоко… про солянку… Теперь в животе урчит».

«А как ты хотел? Кто-то безответственный посулил тебе, что будет легко? Я, кстати, могу вам прямо на месте столик организовать. На троих. Вполне мужская получится посиделка».

«Вот этого точно не надо».

«Что так?»

«Мама!»

«Я, Ванечка, я. Даже не сомневайся. Твоя мама. Пойду соляночкой себя побалую».

«Змея».

«Люблю тебя, мой беспокойный и бестолковый змеёныш. Может быть, шведский стол? Всё, всё, всё… Испаряюсь. Да, по поводу сэра чертополоха…»

«Мистера».

«Как скажешь. Чтобы ты случаем не сбился: его жест завладел твоим вниманием».

«Я помню».

«Ой ли».

«Ой. Без “ли”».

Жест «пижамы», он же «чертополох», не просто меня увлек – зачаровал. Он эффектен и подзуживает задуматься: а не отпустить ли мне волосы в вольный рост, чтобы подлиннее отросли? Ради такой вот светской картинности. Складывать пальцы щепотью я давно умею, еду солю так, по-деревенски, плов ел руками несколько раз. Однажды плов приготовил «доподлинный» узбек из дворницкой. Наколдовал горе-кулинар что-то рисовое, невообразимое, по наитию. Компьютер с Интернетом в его жизни напрочь отсутствовали, спросить рецепт было не у кого, да и спросил бы… – тот еще кулинар. Однако на закуску сгодилось и его варево. Ели руками, хотя и не плов. Вилки одному товарищу не хватило, и способ уравнять всех по-братски в правах нашелся сам собой. В самом деле, не есть же одной вилкой вдвоем? В конце концов, это негигиенично. Руками из общей кастрюли лучше. «Кошмарный ужас», как говорит одна моя знакомая.

Надо будет, перед тем как отращивать дополнительную шевелюру, порепетировать движения перед зеркалом. Подвигать рукой, головой подергать. Последнее особенно важно: задача – манерность, нервный тик нам не нужен.

Некоторые жесты чудовищно заразительны. Счастье, что я вовремя успел вернуть свободную руку в компанию к первой. Под собственный зад. Ладонями к стулу. Это не очень удобно, гораздо комфортнее, когда ладонями вверх. Вроде как попу, мишень не лучших приключений, поддерживаешь в трудную минуту. Потому что плечо ей подставить никакой гибкости не хватит, а чувства локтя, при всех акробатических издержках, может не хватить.

Словом, ладонями вверх – удобнее, а вниз – интеллигентнее, так как это положение рук оставляет окружающих в неведении о наличии в вашей жизни серьезных проблем. И, кстати говоря, голову такая поза надежнее держит в тонусе: меньше тянет повторять жесты, обезьянничать. Сомневаюсь, что еще кому-нибудь из живых существ дано так сидеть. И если я прав, то не только духовность, совестливость и еще неведомо что отличают нас от животных. Это радует. Не хватает духовности? Совести нет? Садись на руки ладошками к стулу – и ты уже человек. Здóрово.

Пациент в это время платком промокает губы. В «несобранном», не плотно сжатом состоянии его губы оказываются большими, красными и мясистыми. Им должно быть обидно столько времени проводить в поджатом виде, такая красота скрыта. Наконец дело сделано, губы из насосавшихся крови пиявок вновь превращаются в одинокого оголодавшего червя, а платок помещен в рукав пижамной куртки. Карманам продемонстрировано либо пренебрежение, либо недоверие.

Теперь нарушитель нашего с доктором тет-а-тет несколько раз сжимает пальцами щеки, двигая кожу вверх. Он словно бы проверяет – все ли на месте? Одна попытка не убеждает… Таким жестом можно было бы подправить форму лица, будь оно из пластилина или из глины. Лицо «пижамы», он же «чертополох» (всё же почему «чертополох»?) оказывается живым, и, как всё живое, оно тяготеет к привычному: стоит гостю убрать от лица ладони, все тут же возвращается на круги своя. А именно – щеки съезжают из-под глаз обратно к воротнику, слегка провисая ниже линии подбородка. Оголодавший хомяк, а не чертополох.

– Нуте-с, голубчик, что с вами? Что вы так возбудились? Вам ведь нельзя. Ну сами вы выздоровели, так сами. Да… Как вы выразились… Вопреки? Пусть будет вопреки. Но помилуйте, в таком случае мне тем более не ясно: при чем тут я? – Доктор окрашивает тон легкой обидой, но тут же вроде как берет себя в руки: – Однако ничто, уважаемый, не может мне помешать порадоваться за вас. Со стороны, если вам так больше угодно. Угу-угу… Ведь все так счастливо разрешилось! Вам бы, Валентин Саныч, и самому радоваться вместе со мной, а вы, как я смотрю, в полном раздрае. И недержание у вас, дежурная сестра в журнале отметила. Ничего унизительного, голубчик. Такое бывает. А вот зачем вы мокрый подгузник соседу подбросили? Вопро-ос.

«Знай наших! – аплодирую в душе доктору. – Получи, фашист, гранату…»

– Ложь! Злобный навет! Это всё потому, что я… Потому что она… А вот затем! Затем, что я против всех них выздоровел! Потому что…

– Ну же, не тушуйтесь. Продолжайте, голубчик.

– Это всё потому, что… сами отлично знаете почему.

Пациент на глазах теряет запал. Еще гоношится по инерции, но крышка над котлом негодования уже не подпрыгивает, огонь затухает, и это заметно. Доктор, молодчага, не поддался, не поддержал градус. Вскоре скандалисту, выдохшемуся и потерянному, предстоит вялое, вымученное объяснение чего-то совершенно необязательного. И вся эта неловкость возникнет лишь потому, что молча откланяться и прямо сейчас закрыть за собой дверь пришельцу представляется странным решением, в корне неверным. Справедливости ради надо признать, что его выбор понятен: какого черта, в таком случае, вламываться без приглашения и орать что есть силы? Уж конечно, не для того, чтобы бесславно отчалить, так и не дождавшись вожделенного скандала в ответ. На полуфразе. Тут с «пижамой» нежданно-негаданно происходит удивительная метаморфоза. Вероятно, где-то в складках его нелепого одеяния был мудро припрятан резервный источник энергии. Организм оказался мгновенно «запитан», и пациент заблажил:

– Потому что… вы все! Все одинаковые! Но эти хуже всех, сукины дети! Дармоеды! Всю жизнь на моем горбу! Они, чтобы вы знали, уже и соглашение у нотариуса подписали! А? Каково! Как деньги делить за проданную квартиру! Мою квартиру! Квартиру им, дачу, машину, деньги с книжки! Книжки! Видал миндал?!

Неожиданно, но очень целеустремленно его рука устремляется к ширинке.

По недоумению, промелькнувшему на лице Пал Палыча (он же Павел Павлович), я улавливаю, что его, как и меня, немало озадачило, покоробило даже слишком буквальное толкование расхожего выражения. Раньше под «миндалом» я подразумевал что-то совсем другое… Сейчас понимаю, что вообще ничего. Слово как слово. Смешное. И отлично рифмуется с «видалом». Просто говорил и не задумывался. У «пижамы», я так понимаю, оно вызывает весьма конкретные ассоциации. В наглядном подтверждении догадок я не нуждаюсь, поэтому что есть мочи гаркаю, потрясая недюжинной силой связок себя самого, присутствующих и, по-видимому, все отделение. Допускаю, что не одно:

– Хорош орать тут! Пшёл отсюда со своим «миндалом»! Жулик! Подгузниками он, понимаешь, людей шельмует. Нассы нам еще прямо тут, эксгибиционист хренов. И объяви, что это я нассал! Не видишь, доктор с больным занят? Больной – это я, если ты еще не проникся. Сам же признался, что выздоровел! Другим теперь дай! В женское иди «миндалом» своим трясти. Может там произведешь на кого впечатление, а тут не до тебя! Тут приговор человеку зачитывают!

Слова и воздух заканчиваются одновременно.

Доктор от моей неожиданной выходки мало сказать, что опешил. До визитера же только начинает доходить смысл моей тирады. Взгляд его напряжен, пристален и пытлив. Но мне не резон посвящать его в суть происходящего. В то, что я лицедействую, ломаю комедию. Не доверяя мимике, прикрываю лицо ладонью, вроде как бровь зачесалась. С той стороны, где соляным столбом замер Валентин Саныч. Незаметно для него подмигиваю врачу: «Как я его?!» Тот тихо щелкает дважды языком. На слух мне не определить: это укор или восхищение? Возможно, ни то ни другое. Просто он таким образом вывел себя из микрокомы, если такая есть. Есть, конечно. В народе ее называют ступором. Как бы там ни было, облегчения врач не скрывает. Потер ладони, поскреб ногтем возле уха, ручку переложил. Мы все одинаково ведем себя после шока – шевелимся бессмысленно, почесываемся… Это доказательства жизни. Предъявил его и «пижама», не отстал от Пал Палыча: сунул-вынул руки из карманов куртки, потеребил кончик носа, переступил с ноги на ногу.

– А у вас что? – демонстрирует пренебрежительный тон и умение пропускать мимо ушей неприятное.

Только что «пропесоченный» гражданин. Счастливчик, избавившийся от хвори. Откуда эта завидная сдержанность? Я почти уверен, что таких разносов ему еще не устраивали. Вообще сомнительно, чтобы кто-нибудь до меня позволял обращаться к нему в такой хамской манере. Если и случалось подобное, то очень-очень давно, в детстве. И получал он не словом, а «в глаз», скорее всего, от сверстников. Сомнительно, чтобы был маленький Валентин Саныч шкодлив и нервировал взрослых. Что до зрелых лет и нынешнего своего положения, то здесь нет и не может быть никаких разночтений – начальник. Пусть и средней руки, если судить по пижаме. Или разумно решил не выпендриваться в шёлке? Зачем дразнить людей из бренной части мира достатком? Выбрал что из старья, а то и в долг взял у кого-нибудь из небогатой родни. Или в счет долга. В любом случае – квартира, дача, машина, возможно не одна, непременный отпуск за рубежом, бездельники на закорках… Однако быстро с шоком справился. Респект тебе, незнакомец! Незнакомый Валентин Саныч.

Руку от ширинки Валентин Саныч еще во время моей тирады убрал и предусмотрительно скрыл за спиной. От греха подальше. В прямом смысле слова. Теперь и вторую руку заводит до пары. Подбородок вздернут, ни дать ни взять император гарцует вдоль гвардейского строя. Бесстрашен и недостижим. Так хочет выглядеть, но эта идиотская пижама на вырост…

Неужели этот человек пару минут назад в самом деле собирался предъявить собравшимся, а в их лице всей своей алчной родне личный детородный орган? Я уже сожалею, что поспешил, рано вылез с окриком. Вполне мог повременить пару секунд. Убедиться – правильно ли угадал намерения? Дождаться, так сказать, полной и окончательной ясности. Мы мельком переглядываемся с доктором. Подозреваю, что наши мысли слились в одном русле. Ничем, надо сказать, не подкрепленное допущение: недовольство моей поспешностью в глазах доктора не читается. Вообще непонятно, о чем он думает. Ненавязчивое напоминание бузотёру и выдумщику, что доктор тот еще «жук».

«Не время дремать, товарищ!» Неплохой плакат для заступающих в ночную смену.

* * *

– Ну же! И что же у вас за болезнь такая? – настойчиво, с нажимом повторяет свой вопрос Валентин Саныч.

И ножкой неслышно притопывает, забыл, что тапка на войлоке. Умел бы предвидеть, обрядился бы в туфли. Наверняка принесли из семьи для выписки, если сюда по «скорой» доставили. В туфлях и пижаме выглядел бы еще дебильнее, если таковое в принципе возможно. Надо было не «ну же!» вопрошать, а «нуте-с?!». И чтобы непременно с «сударем». Без сударя «штилю» не достает. Зато достает всё остальное. Уже достало.

«Какая такая болезнь?! А вот такая-сякая, незадачливый ты наш, докучливый енот, чертополох, пижама и потрясатель “миндалом”!»

Улыбаюсь при этом со всем возможным очарованием:

– Такая вот…

Сам не знаю, откуда приблудился «енот». Тем более в таком необычном, не делающим енотам чести контексте. Ничего личного против этих зверьком не имею. Вполне милые существа, если случайно с какими другими их не перепутал. Да вроде бы нет. Енот-полоскун. Маленький чистоплотный циркач. Когда меня раз в жизни привели в Уголок Дурова, я называл его «постирушкиным».

«Полоскалкиным».

«Пусть так. Так даже лучше».

«Догадываюсь, откуда произрос твой “постирушкин”».

«Тут и гадать нечего, тоже мне мисс Марпл. И не откуда, а из чего. Из бытовых трудностей».

«Извини».

«За трудности?»

«Э, нет. Трудности – это, мой друг, твой, как ты выражаешься, осознанно избранный путь. Но на время могу подставить материнское плечо под… сыновью попу».

«Один раз, буду обязан».

«Куда ты денешься, конечно, будешь».

«Но это не те обязательства, о которых я думаю».

«Конечно же, нет, никакого принуждения, шантажа, только сила убеждения и немного приправы из уговоров. Тебе енотов в быт запускать или как?»

Мне бы, факт, такие «постирушкины-полоскалкины» дома не помешали. Буквально дюжина. Дня на два. Стирки накопилось – страшно подумать. Но дома засел Дядя Гоша, ему такое соседство точно не понравится. Чего доброго споется с Петрухой, оба ревнивые, новичков не потерпят… Тогда – только держись! Зато полушубок на зиму может случиться. Енот – это ведь не бабский мех? Или, на худой конец, курточка, если Петруха раньше не подсуетится, не отхватит шмат на шапку, унты и варежки. Мечта, видите ли, у домового – сэт: шапка, унты и варежки. На Север он, что ли, со своим гаремом нацелился? В таком случае еще и доху затребует. Но если ему, мерзавцу, доху, то мне не останется не ху.

«Иван!»

«А что я сказал? Ровным счетом ничего. Намеренно и, заметь, без всяких усилий вовремя себя оборвал. Всё под контролем. Простенький такой экспромт, упражнение для ума».

«Для чего? У тебя мания величия. Кстати, к тебе обращаются…»

– Я вас слушаю, молодой человек. Вам был задан вопрос.

– А я уже, кажется, ответил. В детали посвящать не обязан, так что не упорствуйте зазря, милостивый государь.

После недавнего «соло» такой текст Валентин Саныча шокирует. Меня легче легкого заразить манерой изъясняться. Причем стиль не важен, без разницы стиль. Желаете «в падлу» – имеете, в «простите великодушно» тоже не будет отказа, «милостивый государь» – вообще мое, обожаю выспренность.

– И все же я настаиваю.

Повидло. Липучка. Смола. Точно начальник. А что если на его счет я заблуждаюсь? Такой тон, не манера, а именно тон, «мизантроп в капризе», столь же свойственен возрастным хроникам. Не всем. Только тем, кто чрезмерно дорожит статусом обладателя редкого, желательно единичного в природе заболевания. Таким людям отвратительна сама вероятность посягательства на их исключительность. В то же время, нисколько не обеляя заносчивых хроников, в интересах истины соглашусь, что похожее поведение встречается и у других типажей.

«Например?»

«Я и собирался…»

«Ну, извини. Поторопилась. Обычное бабское любопытство».

«Сгубившее Варварин нос».

«На базаре».

«Именно там».

Например, у людей, перенесших болезнь на первый взгляд незначительную, но непременно с драматичным названием. И еще раз – например… По заявкам особенно любопытных.

«Благодарствуем».

Например, микроинфаркт. Кому, спрашивается интересен размер?! Что вообще значит это «микро», если концы отдать можно – как полезет инфаркт вширь, сволочь такая. Каким бы он ни был, но это раз-рыв-сер-дца! Так или похоже убеждают себя эти граждане. Но еще больше их увлекает просвещение темных и беспомощных окружающих, прежде всего домочадцев. Последним, по счастью – а встречаются чудаки, что думают совсем по-другому, – часто нечего предъявить в ответ. Нет у них, сирых, «болячки» покруче. Да и такой нет, а значит, нет опыта, нечем крыть. Не насморк же предъявлять с чирием намного ниже. Словом, скептики, как правило, посрамлены, а болезный доволен собой. На время. До следующего разговора о здоровье.

Такие граждане обычно с мессианским неистовством веруют, что выжить им удалось по чистой случайности, чудом. При этом они трепетно лелеют и от себя несут в массы чужие воспоминания «заглянувших» туда, куда до срока смотреть не положено. К слову сказать: раз не положено, то и не удивительно, что никто ничего «там» толком не разглядел. Тоннель, туман… Услужливо подсунутое воображением предисловие к путеводителю по «тому свету».

Не поворачивая головы, вообще не меняя позы, я от всех этих мыслей так же мысленно сплевываю через левое плечо. Незаметно. Как дырку в воздухе сотворил. Три дырки. Плюнул трижды, так положено. Попал? Спугнул? Нет, пригнулся, гад. Ко всему, черт, приучен! Затем поспешно прошу прощенья у Господа, его близких и дальних, неведомых мне, кого оскорбил… нет, не языком без костей, все ведь молча. Мыслью без ума. «Микро» и в самом деле еще не означает «мелочь». Помню, на гвоздь велосипедом наехал. Дырка в колесе – микрее микры, а я обод погнул и велик километров шесть руками катил.

Всё же речь о здоровье. Всё же я дурак. И ко всему прочему суеверен. Суеверный дурак!

«Умница…»

«Я так и знал, что ты не упустишь такую возможность».

«А то!»

«Раз уж ты здесь, подскажи, сделай милость: говорят, что инициативный дурак страшнее классового врага. Кого в таком случае страшнее дурак суеверный?»

«Да никого. Ровно до тех пор, пока не начнет проявлять инициативу».

«Какая же ты все-таки язва!»

«Какая-какая… Родная! Какая же еще?»

– Ну же! – По-моему, в третий раз поторапливает меня Валентин Саныч.

Странно, что доктору не надоели его однообразные выпады. Видно, знает неугомонность товарища. Другого объяснения у меня нет. Выздоровел, «пижама», а замашки без пяти минут «переселенца» в иной мир остались нетронутыми. Все ему скажи да расскажи, потому как нельзя отказывать в последних желаниях.

Ловлю на себе заинтересованный, оценивающий взгляд Пал Палыча и сознаю причину его долготерпения. В самом деле, нет лучшего способа проверить, насколько усвоен преподанный материал, чем воззвать к его повторению. Или молча потворствовать. Как все мило устроилось. Везет вам, дорогой доктор.

Я скуп на лишние слова. Говорю всё как есть, без купюр. Диагноз, виды, отпущенное время. Разумеется, примерное. Делюсь всем, что недавно узнал о себе, безнадежном. Не упускаю ремарку по поводу шанса. Одного-единственного.

– Суть его мне пока что не удосужились прояснить, – позволяю себе легкое недовольство. Тут же виновато спохватываюсь. Мне не следовало скатываться до резкости. – Это не доктора упущение. Времени не хватило. Вы, с позволения сказать, зашли. Что же до шансов, то формально мне предоставлен один из ста. Правда, кто на выдаче – не уточнили. Даже напрягая воображение, не могу представить себе, кто бы это мог быть, и при этом ответ есть. Прошу простить, нервы… Один к девяноста девяти. Вот такая жизнеутверждающая пропорция, – завершаю я краткий экскурс в свою беду.

«Один к девяноста девяти».

«Драматично?»

«Опереточно, Ванечка. Нет, в общем и целом, и абстрагируясь… ты конечно же справился».

«Я рад».

«А я нет».

Вижу, что даже доктор напрягся. Словно кто-то другой, а не он собственной персоной поставил жестокий диагноз. Валентин Саныч вообще сам не свой. Потрясен. От корней до макушки. Был бы кедром – засыпал бы пол шишками: «бэнц», «бац», «бух»! Хорошо, что далеко от меня стоит. Вне всяких сомнений, с этого места мое неприкрытое хамство списано на душевное состояние. И перечеркнуто, как демократом прошлое. Но прощено.

– А я что… – тушуется незваный гость.

Как и следовало ожидать. Я и ожидал.

Он опять опускает руку куда не следует. На этот раз мирно, как какой-нибудь задумавшийся испанец, скребет в промежности. Надо признать, дьявольски заразительно. Как с непослушным локоном за ухом, как с «массажем» щек. Талант у человека. Я еле сдержался. Похоже, мы с доктором впрямь лопухнулись, слишком прямолинейно истолковав сорванную попытку. Слово сбило с толку. Чертов «миндал». Недооценили мужика. Или наоборот – переоценили?

Мне от нечего делать в голову лезут разные дурацкие мысли. Например: что если на эксцентричные способы поддержать общение Валентина Саныча вдохновила фигурка брюссельского «писающего мальчика»? И он, творческая натура, решил порадовать другую столицу, Москву, «живьем ссущим пожилым мужчиной»? Кому-то нюанс, который я подмечаю, покажется сущим смехом, но «живьем» в онкологии – это сумасшедший прогресс.

«Кто бы спорил».

«И ты не будешь?»

«Не буду».

«Я поражен и тронут одновременно».

«Надеюсь, тронут… за приличное место?»

«Мама, стыдись».

«А что? Вижу, как тебя увлекло. Точнее – куда».

– Идите, Валентин Саныч, голубчик. Я к вам загляну. Попозже. Через часик. Добро? Или даже раньше. Как только документы на выписку будут готовы. Думаю, раньше управимся. Полчаса. В крайнем случае – минут сорок. Я сейчас же распоряжусь. Отправитесь домой к совести упырей своих взывать, а неподдающихся лишать незаслуженных благ.

– Да пошли они… – устало отмахивается сникший моими заботами скандалист.

Больше резервов, способных ему вернуть кураж, нет. Мне кажется, он и домочадцам выговаривать ничего не будет. Сегодня точно нет. Затаится ради будущего. Тем более что встретит его семья наверняка радостным застольем с салатами и пирогами. В конце концов, не чужие же люди. Сволочи – это да: квартиру продавать, выручку делить… Но не чужие! Начать с того, что не продали и не поделили. Хотя, возможно, потому и не продали, что о дележке не договорились. Отметаем допущение как абсолютно ничем не необоснованное.

«Кроме показаний потерпевшей стороны».

«Заметь, дорогая моя, что сторона так и не потерпела. Она, сторона, с одной стороны не потерпела произвола, но с другой – так и не стала потерпевшей. Событие потерпения не наступило. Я всё понятно изложил?»

«Ты сам как думаешь? Исключительно нет. Будь я филологом, у меня бы на первой фразе терпение лопнуло. И потерпение тоже. Из-за нетерпимости к словоблудию. С твоей тягой к изобретению странных слов ты мог бы стать заметной фигурой в юриспруденции… Я недавно наткнулась в телевизоре на речь одного прокурора… Но по сути ты прав».

«Наконец-то, хоть в чем-то. Кстати, “исключительно нет” – это не менее заметный вклад в современную лингвистику».

«Благодарю за признание заслуг, однако не вправе претендовать на ваши, сэр, лавры. Продолжай, не отвлекайся».

«Ого! Тебе интересно!»

«Без комментариев».

То, что благородное семейство на бумажке циферки рисовали, так это нормально, научный подход, перспективное планирование называется. И чего мужик взъярился? Сам ведь во времена госплана вырос.

«Бинго!»

Пал Палыч выжидает, пока за Валентином Санычем плотно закроется дверь. Потом с коротким смешком поясняет мне если не все происшедшее, то самую интригующую его часть:

– Бреем… Как я сразу не догадался? Ну там… А когда волосы отрастают, то чешется – спасу нет. Я по собственному аппендициту помню.

– Я так полагаю, что с моим диагнозом… Мне брить… хм… нужды нет, я прав? Само осыплется. Как с белых яблонь дым. Потом яблоки, листва…

– Мне импонирует ваша выдержка. Правда-правда. Поверьте, здешние стены…

Ага, вот еще почему обои отклеиваются – от страданий. Нежные какие. А по узору не скажешь.

«А что скажешь по узору?»

«Двадцатый век. Поздняя эпоха застоя».

«Уверен?»

«Нет, конечно. Но скажу “да”. По поводу века точно. Ленина, однако, не помнят. Разве что деревом».

«Ленина?»

«Нет, бумага была деревом».

«Напиши об этом рассказ».

«Однажды непременно».

– Вы про шанс говорили. Насколько это серьезно?

– Вполне. Однако мне бы не хотелось, чтобы наш разговор… Понимаете ли, голубчик, врачебная этика, ну и все такое. Сейчас вы поймете, почему я об этом. Речь не о традиционной медицине.

– А что, в медицине тоже есть нетрадиционная ориентация?

– Я понимаю ваш сарказм. Вам сейчас очень непросто.

– Извините, мне не следовало…

– Не извиняйтесь. Всё в порядке. Есть один кудесник. Шаман, можно сказать… Он мою жену в прошлом году с таким же, как и у вас, диагнозом с того света вытащил. Но…

– Доктор…

– Подождите, дослушайте.

– А у меня есть время?

– Мало. К сожалению, времени как раз крайне мало. Но это еще не всё. Время не единственное, чего может оказаться недостаточно.

– Да не тяните же. Простите…

– Вы очень торопитесь.

– Так ведь сами признались, что зерен в верхнем сосуде моих песочных – воробью на поклёв, а может, и того меньше.

– Занятное сравнение. На мой вкус… Я бы, признаться, вспомнил о колибри. И то, как они пьют…

– И я пью. Даже сейчас вспомнить приятно.

– Насколько я помню, колибри потребляют нектар.

Шутит, ехидничает, умничает? Или провоцирует?

– Я тоже. Нектар – это, как я понимаю, образ. У всякого свой нектар. От всех по способностям – каждому по нектару. Читал что-то похожее про реалии социализма.

– Вы слишком молоды, чтобы судить.

– И ни чертá не разбираюсь в орнитологии. В юриспруденции тоже. Так что судить не берусь. Не мое. К тому же, если принять, что отпущенное мне на земное существование время и есть полноценная жизнь, то я очень стар.

«Ну, завернул так завернул».

«Вот и не разворачивайте пока, оставьте как есть».

– Вы же у нас журналист? Запомню, с вашего позволения. Сравнение то есть запомню. Очень… впечатлило. Часы, воробей… Действительно, про колибри – это как-то не по-нашенски. Вычурно. Забыли про колибри. Идет?

– Да, конечно, идет, почему нет. И еще раз да – журналист. Судя по всему, «очень скоро бывший». Нет, «очень скоро выбывший».

– Чувство юмора у вас не отнимешь.

– Отчего же? Похоже, способ найден. Вы его во мне обнаружили. Так что моим журналистским амбициям скоро… того.