Текст книги "Наследник"

«У кого как выходит, Ванечка…»

«И то верно. Главное, чтобы притих… ла. Если дверь».

«…ло. Лучше “ло”. Так ни с какой стороны не сексизм».

«Согласились. Ло. Как Джуд».

«Как Джуд».

Признаться, я поражен необычной покладистостью дверного замка. С чего бы ему выслуживаться передо мной? Видимо, замыслил что-то недоброе, распыляет внимание. Расслабляет мозг человеческий, чтобы врасплох меня, маленького, прищучить.

– Всё равно спасибо, – шепчу в надежде, что зачтётся.

При этом думаю о нем: «Сука зловредная». Потому что понимаю: не будет мне послабления ни при каких раскладах. По любому не отверчусь. Уже, можно сказать, – попал. Данность. Всего лишь вопрос времени.

«Сука? Нет, сука – это цепочка. Брякает что ни попадя. Замок все же – козел. Козел зловредный. Или сучок. Сучок тоже можно».

Я возвращаюсь к себе.

Я уже не мышь, а если и так, то «вожделенный сыр съеден» – Дядя Гоша отправлен восвояси. Уже трусит где-нибудь возле близлежащих построек в охоте на обыденные свои радости. Так ведь и день не праздничный. Обычный день. Пятница.

Теперь я бесшумен как подлодка на боевом дежурстве, хотя и перемещаюсь «вприжмурку», почти с закрытыми глазами. Уповаю на то, что шанс снова уснуть, покемарить еще часок-другой испарился не весь. Если повезет, остатков дремоты достанет для удачной попытки. И матушке уже нет повода вмешиваться. Что отрадно. Требовалось встать – встал. Потом опять лег. Но ведь встал же! Зачет вам, Иван Васильевич, по предприимчивости.

«Сын, ты шутишь!»

«Ну, вот уже и “сын”. А куда подевался милейший Ванечка?»

«Вот и я бы хотела знать, где он запропастился. И когда, спрашивается, его подменили на откровенного бездельника – тоже. “Милейший”… Чудесный образ. Это ты не о себе ли?»

«Мамочка, мамулечка, ты же знаешь, что мне сегодня не надо на службу. Мне нужно к до-октору. А для этого сил набраться положено. И вообще с мыслями собраться».

«Ну… С такими мыслями тебе безусловно нужно к доктору. Кто бы спорил. Но к другому».

«Ты про мозгоправа?»

«Не я сказала. Ты бы передумал, пока не поздно. Может, порадуешь… матушку? Ты ведь так обо мне подумал: “Матушка”? Старорежимно, несколько отстраненно, но в целом уютно. Как вязаным платком укутал».

«Да-а… Нет, конечно. “Да” – это по поводу матушки. “Нет” – ко всему остальному. Не передумаю. Про платок понравилось, сильно с платком».

«По-моему, дурака ты валяешь, друг мой любезный».

«И сам дураком валяюсь. Дай поваляться-то, если в самом деле тебе любезен твой друг».

«Ну, будь по-твоему…»

«Я так и поверил. И сразу повелся».

«Ванечка… Сообразишь, даст бог, где остановиться».

«А если не даст?»

«Значит, так тому и быть».

«Вот такой в чистом виде фатализм».

«Хорошо, сама подскажу. Только ведь ты все одно подсказку мимо ушей пропустишь».

«Я и говорю: фа-та-лизм».

«Говорите, сударь, говорите…»

«А вздох у тебя вышел превосходный, по первому разряду вздох. Академический, я бы так о нем выразился».

«Чай не на сериалах ваших современных учились».

«Мои поздравления. Правда, сериалы – совсем не мое».

«В свою очередь – мои поздравления».

«Принято».

«Как-то резко сказал».

«Мягко принято. Так лучше, мама?»

«Другое дело».

«И другое кино».

«Не можешь остановиться?»

«Уже».

«В таком случае удачи вам, пан Непутевость».

«Что за высокопарное приседание, шляхетна пани?»

«Почему сразу отсылки к Польше? А что, если я имела в виду Чехию?»

«Непутевость – чешское имя?»

«Интернациональное. И не имя, а тип поведения, компот из сумасбродства, глупости и упрямства».

«Судьба».

«Не утешай себя. Говорю же – компот».

«Ты прямо как механический пресс».

«И пан Неучтивость тоже».

Сегодня особая пятница. Утро тягучего ожидания. Поэтому я слегка сам не свой. Мама об этом знает и вся из себя либеральная. Скажем, больше обычного.

«Ох уж…»

«Ох. Уж».

О том, чего я жду, чуть позже. И это точно не возвращение Дяди Гоши. По правде сказать, мне сейчас не до него, пусть и родственник, и дни наши мы коротаем под одной крышей. Не о нем история. Впрочем, с какого ракурса посмотреть. Если с правильного, то его тоже зацепит.

Дядя Гоша нынче не торопится. Вот и славно. Хорошо бы еще в подъезде не нагадил, цены бы ему не было. Не нравится ему, видите ли, на улице нужду справлять, если погода кривляется. Оно хорошо, конечно, что никто из жильцов нашего подъезда не увязывает его «грешки» со мной, однако гадают весьма настойчиво. Но так уж устроен мой маленький мир, необычно встроенный в необъятно большой, что никакие тропы не приведут бедолаг к моей двери. Потому как не квартируют в нашем строении доктор Ватсон с его гениальным компаньоном. Порознь эти персонажи наличествуют: есть доктора – кожник, искусствовед и несколько разнокалиберных бизнесменов. У последних, может статься, есть компаньоны, но вряд ли из докторов. Мне кажется, что доктора – любого профиля – с бизнесменами не часто общаются, если только по долгу службы, нуждаются в чем или пытаются что-то продать. И между собой у докторов тоже не всё просто. Кожник с искусствоведом, к примеру, совершенно не стремятся к сближению. Хотя искусствовед, я знаю, тяготеет к поделкам из бересты. Тоже по сути кожа, только у дерева. Все-таки искусство – дело тонкое, соткано из нюансов. А кожнику, наверное, грибники ближе по духу. Кожник попроще. Сомневаюсь, что Дядя Гоша исходил из боязни навредить нежно организованной личности человека искусства, когда облегчался, подлец, на коврик кожника. Хотя, с другой стороны, выбирал, наверное, – двери-то докторов рядом. Ор был безумный! Шум, гам до крыши! Пытались подтянуть к делу йоркшира с последнего этажа, но столько дерьма в собаке и на беглый взгляд не могло поместиться. Однако ставили на коврик рядом с «подарком» от Дяди Гоши, называли это экспериментом, а на мой взгляд – это диагноз.

Вот и я сегодня иду к доктору за диагнозом. И всё в этом диагнозе мне наперед известно. Это вам не свидание вслепую, это пирожки с мясом на полустанке – начинкой не удивить. Одно неизвестно – почему так? Или нет… Почему мне все это устроили? Или сам я устроился? С этим еще предстоит разобраться. Хотя последнее определение мне по духу ближе всего. Устроился. На роль дурака к мошенникам. Причем даже не подсадного. Дурак по доброй воле? По убеждению? По образованию тоже…

«По жизни».

«Кто бы сомневался. Спасибо, мамочка».

«Это оговорка или намек на Великого Кормчего?»

«А что? Та же ясность, глубокомысленность, неопровержимость».

«Поговори мне!»

«Я именно об этом. Кстати, я не говорю, а думаю».

«Удивил так удивил!»

Короче, я о своем печальном диагнозе знаю. Матушка тоже. И доктор тоже, хотя ему только через час-полтора результаты моих анализов принесут. Совершенно нормальные результаты. Вот такой прорицатель. Хотя куда ему до моей матушки. В шали вязаной…

«Уважил, слов нет. Чуть было не прослезилась. И всё же, Ванечка, будь другом, поясни мне, пожилой, обреченной обстоятельством этим и полом своим незадавшимся на скудоумие…»

«Ма!»

«Хорошо. Услышала. Молодящейся, думающей, не обречённой… Видишь, как легко иногда удается обходить противоречия? Между словами и жизнью? А ведь запросто могла бы сказать: молодой, незаурядного ума… Учись!»

«Только этим и занят. Таков мой сыновий удел… И я мудел, мудел, мудел…»

«Ваня!»

«Напрашивалось. Извини».

«Откуда такая блажь?»

«Я же говорю, что напрашивалось».

«Я совсем не об этом, чучело…»

«Понял, манера такая. Ты же знаешь».

«Ну, хорошо. В смысле, ничего хорошего, что до манеры. Почему именно в эту клинику? Не ближний свет, кстати говоря. Сходил бы в психдиспансер, он рядом с домом. Или в кожно-венерологический. Тубдиспансер, наконец. Они вроде все кучно расположены. Бедам такое свойственно».

«Наконец… С такой проблемой в самом деле лучше в кожвен…»

«Так и знала. Какой же ты пошляк неотесанный. С матерью, однако, разговариваешь!»

«Виноват. Пошляк. Свинья. Форменный негодяй. Стыжусь. Больше не буду. Я отстираю. Или хочешь, отпылесосю? Что скажешь?»

«Язык свой отпылесось. И прополи. Кстати, мозги бы проветрить не мешало. А то и отстирать. Так все же? Неужели не замечаешь присущую твоему плану странность? Несуразность, я бы даже сказала».

«Мам, ты не поверишь, но я согласен. В самом деле, странный план. Вроде бы мой, а вроде как не совсем. Я даже на тебя погрешил, но с тобой это как-то совсем не вяжется».

«Да уж…»

«Проснулся и вдруг понял – как осенило, – что именно надо сделать и где. Все будто само собой в голове сложилось. Весь этот, с позволения сказать, розыгрыш».

«Ничего себе определил?! Розыгрыш!»

«Ну да, знаю. Звучит не очень, и вообще шутка с гнильцой, но… От скуки, наверное, такие идеи в голову и приходят. И уже не скучно».

«Значит, проснулся с готовым планом».

«В общих чертах».

«А на ночь ничего недоброкачественного не ел?»

«Давай серьезно: какая теперь разница? Сходил, сдал анализ… И что?»

«В общем-то ничего. Но может, не стоит второй раз идти дурака валять?»

«А чего ему, дураку, делать? Пусть хоть поваляется».

«Он и валяется».

«Ты как всегда… Тебе это так важно?»

«Нет. Но и пятнице нельзя впустую пропасть. Вот я ее и насытил событием».

«Смотри, чтобы не лопнула».

«Я тебя когда-нибудь подводил?»

По моим прикидкам, раз одиннадцать-двенадцать, вряд ли больше.

«Двадцать три. По серьезным поводам».

«Меньше раза на прожитый год. Это не бухгалтерия, а крохоборство. Стыдитесь, маменька!»

«Я тебе покажу маменьку».

«Мамаша… Нет! Мамочка».

«Так-то лучше».

«Я вот думаю… про подушку. Ее под ухом надо держать, а я затылком давлю, уши на воле. Неправильно лежу? Возможно, от этого все трудности? Не отвечай, я все знаю».

За окном на удивление тепло и сухо. В комнате тоже. Ни ветра, ни моря, ни Меркель. От всего вместе – радостно. Я против этой женщины ничего не имею. Ну подумаешь – пожелала приютить в своем мире мир иной. Позабыла, что в своем мире она не одна. Какие у меня к ней претензии? Никаких. Просто я умеренно конъюнктурен. Хотя ну где я, а где Германия!

Привычно упираюсь взглядом в разномастные потрепанные корешки книг на двух полках – одна под другой. Или одна над другой, если какая из полок ходит в любимицах и разница – кто сверху? – немаловажна. У меня на этот счет предпочтений нет.

Обе полки прибиты к стене в ногах постели. Впрочем, у постели нет ног, они мои, так что в корме.

Моя личная библиотека. Польстил собранию? Еще как польстил! Не библиотека, в лучшем случае библиотечка, чтобы не сказать «библиотечечка». Книг в ней не больше шести десятков. Если по уму, то следовало бы обзавестись еще дюжиной изданий. Желательно пообъемистее. И соорудить две стопки, каждая сантиметров по тридцать. Содержание книг роли не играет, куда важнее толщина корешков. Тогда удастся вернуть верхней полке нормальную жизнь. Параллельную с нижней.

На днях верхняя полка сильно просела левым крылом и теперь нагло нарушает симметрию. Это раздражает. Картина особенно неприятна в момент пробуждения. Просыпаешься весь из себя безрадостный – знаешь, что ждет, – а перед глазами всё вкривь-вкось. Нормально? Как после такого начала день сложится?

Петруха, здешний домовой, изгаляется. Затейник. Его проделки. Зарядку себе придумал – скакать по полкам. Вот и фотографию свалил, злодей. Где она? Придется под диван лезть, наверняка там. Хорошо еще, вместо стекла – пластик в рамке. Не то, чтобы предугадал, случайно так вышло, дома обнаружил, что не стекло.

Или другую фотку поставить? Под диваном наверняка пылища, извожусь как свинья. Потом вещи стирать, если одетым полезу. Если голым, то в душ. А голым в душ по коридору черта с два проскочишь. Как назло выползет, ведьма… Другую поставлю. И рамку другую. Там же куплю, с пластиком.

На испарившемся с полки снимке сфотографированы мы с мамой. Я дохляк, мне пять лет, там есть дата, исполненная каллиграфическим почерком. Постановочный кадр, в ателье снимали. Даты наверняка старушка какая-нибудь рисует, на подряде. Древностью веет от почерка. Не фотография – открытка. Причем от слова «открытие». И оно печально. Состоит открытие в том, что маленьким мне было лучше. В смысле, жилось лучше: улыбка от уха до уха, чертики в глазах. Или фотограф специально так свет поставил? Негодник Петруха, бесов сын. А еще говорят – бестелесные существа! И близко нет никакой бестелесности, фигня полная. Сами домовые о себе эти слухи и распускают. Вроде как бестелесные, значит неуязвимые. Если, мол, люди в курсе будут этого дела, в смысле – неуязвимости, то и пробовать «уязвлять» не станут – какой смысл силы зря тратить?! А следовало бы! Хитрющие бестии.

У моего домового характер прескверный. Не удивлюсь, если он ходит в передовиках среди пакостников. Имеет, наверное, за это послабления… Там, где особенно злостных говнюков послабляют. Хм… Что бы это значило? Ну… к примеру… К примеру, право сидеть в присутствии высокого начальства. Курсовка на воды. Или… скидки в русалочьем пруду.

Мама зовет Петруху «Домовошкой», «Никудышником» и «Паразитом». «Паразит» ему нравится. «Я кого хочешь паразю, а меня никто!» – куражится, выпячивая тщедушную грудь колесом. Лишь раз на моем веку мама снизошла до «Домовёнка», да еще и по имени его назвала. Выслужился Петруха, вот она и раздобрилась. Вспомнил, убогий, про ее день рождения, поздравил. Но мне-то откуда почерпнуть доброты, чтобы прощать это чудовище за его прегрешения? Вот устроил: даже полка кретинская съехала набок. Намекает, зараза, на то, как устроена моя жизнь! Будто кто ее спрашивает! Будто понимает она что в человеческой жизни! Банальная тара, хоть и элитная, а туда же – людей жизни учить! Ну да, не с нее спрос… Домовошка чертов! Никакого сладу с ним нет! Напра-асно я так… Не подумал. А ведь есть нынче с Петрухой… слад. И как это я запамятовал? Надо бы Дядю Гошу упредить, чтобы поаккуратнее был, нос свой не совал куда не следует… Вот и спрашивается: с какого ляду мне в сон фрау Меркель с ее проблемами подтасовывать, когда у меня свои персональные мигранты, чтоб их… Один из этих обормотов интересовался на днях «поясом шахида». Ну я расписал ему платок, обернутый вокруг талии, а в нем деньги спрятаны, лепешка на случай, если оголодает азиат… Вроде прокатило.

– Петруха! – стучу ногтем по банке из-под заморского табака.

Она тут, под рукой, на тумбочке. Содержимого в банке – щепотка, может быть и того меньше, но даже зарытая, она источает крепчайший аромат. Это, ясное дело, иллюзия, одинокая вспышка воспоминаний о том, как когда-то раскуривал на балконе трубку, подставлял лицо вечернему ветерку. Представлял себя на борту одинокой шхуны посреди бесконечного океана. Потом у какого-то гада во дворе на все лады заблажила противоугонка и разом подорвала сигнализации у соседних авто. Совершенно неприемлемый для океанских просторов гвалт. Посейдон таким мощным пинком вышиб мою шхуну на густонаселенный остров, что трубка от неожиданности выпала из моих рук на палубу. На моем балконе палуба покрыта древней керамической плиткой, о такой в детстве грезил, судя по всему, деревенский парень Сережа Собянин. Но плитка на палубе – явное пренебрежение к канонам судостроения, и трубка пала его жертвой, треснула. Я было вознамерился запустить картофелиной по крыше авто – виновника понесенного ущерба, но поди разбери, какая именно крыша заслужила кару в образе корнеплода. Так и остались неотомщенными – загубленный вечер, разбитая трубка, недобрые мысли о мэре… О мечтах и говорить не приходится. Впрочем, не первое и не последнее расстройство, частный эпизод. И хотя такие расстройства переносятся легче, чем, к примеру, расстройства желудка, но помнятся дольше. Думал выкинуть банку за дальнейшей ненадобностью, да вот пригодилась.

– Гюльчатай, открой ли-чи-ко! – откликается банка гарантированным инфарктом для непосвященного человека.

Так и есть, обнюхался. Надо было в сахарницу сажать. Там бы засахарился. Смешно.

– Петруха, угомонись уже, что ли, со своими бабами!

– Сухов, ты?

– Ступай лесом, зануда.

– Сухов, ты?

– Елки-палки, Петруха…

– Последний раз спрашиваю: Сухов, ты?

– Я.

Дядя Гоша бы сейчас точно влез со своим неизменным «Ты как, сволочь, со старшими разговариваешь!» Он в этой постановке подпоручик Семен. Еще один любитель «Белого солнца пустыни» на мою многострадальную голову. Страшно подумать, что стало бы с моей жизнью, если бы эта парочка на Хичкока подсела.

– Зарина, Джамиля, Гюзель, Саида… Сухов!

– Я, Петруха, я.

Спасибо, что не Абдулла я для него. Вот только чем для меня Абдулла хуже Сухова – толком не понимаю. Наверное, положительным героем быть все-таки приятнее. И выжил, опять же, красноармеец Сухов, что немаловажно и вполне может быть расценено, как шанс пережить коллизию с домовым. Пусть подранком. Не самая плохая, доложу я вам, перспектива. Но хотелось бы лучшей.

– Скажи там, этому бывшему человеку, чтобы не лез…

– Он и не лезет. Нет его дома. Но я скажу.

Буквально слышу как Дядя Гоша ярится: «Это кто бывший?! Кто бывший-то?!» С Петрухой у него свои трудности. Мне частенько приходится «цыкать» на обоих, совестить «Ай-яй-яй…», а то и кулаком пригрозить: «А-та-та! Сейчас кто-то сменит имечко на Пожопеполучаева!»

Оба пакостника в этот момент испытывают нечаянную радость глубокого краткосрочного единения. Они упиваются в ответ на мои недобрые посулы откровенной иронией, не утруждая себя фальшивыми этюдами, будто их проняло.

«Что еще изволят их Высочество? Вы, ради бога, не смущайтесь, все будет исполнено. Как вы изволили… хм… по жопе кто там чего?» Ироды, одно слово.

– Скажи Гюльчатай, пусть откроет личико, – доносится настойчивое из банки.

– Ты же вчера ее видел, я помню.

– Так то вчера! Да и мутный я был какой-то, не своим глазом глядел. Сверить надобно. Наложить образы друг на друга на предмет совпадений.

– Наложить, говоришь?

Петруха чихает, и мне кажется, что крышка банки на мгновение резко вспухает по центру. И опадает тут же.

– Не-а, на резьбе крышечка-то. Добротно делают, поганцы, – себе под нос, почти неслышно воздаю заслуженное изготовителю.

С чего вдруг причислил рукастых иностранцев к «поганцам», сам не понимаю. Зависть, наверное. Вот так странно восхитился. На манер: «Во дают, суки!» Но с голландцами – табачок, вестимо, оттуда – «суки» как-то не склеились. Странно. Никогда, вроде бы, слепо перед Западом не преклонялся. И на будущее в мыслях такого нет. Хотя свалить бы туда – свалил. Но гордым и непреклонным по части непонятого величия своей Родины буквально во всем.

* * *

– Ну правда же, Сухов, будь человеком. Пожалей. Порадей другу верному. Я тут от своего чиха чуть не оглох. Инвалид теперь на уши.

– Ты после чего чихнул-то?

– Ну типа после просьбы образ девичий освежить.

– Ладно, – соглашаюсь. – С приметами не поспоришь. Гюльчатай, – говорю командным голосом. На мой взгляд, именно так следовало бы интонировать команды в адрес женщин Востока. – Ну-ка завязывай уже мучить Петруху. Не будь стервой, кажи ему азиатское свое лицо! Я кому говорю!

В банке, я слышу, усиленное сопение, вслед за ним цоканье языком, каким хвалят еду, подманивают чужих собак, не одобряют цену и нервируют храпящих мужей. Об этом я уже сегодня думал, щелчок замка навеял.

– Ну как тебе, Петруха?

– Погоди, не гони коней, дай рассмотреть получше. Гюльчата-ай… А чего это ты прыщавая такая, ёкалэмэнэ? Сухов…

– Ты, Петруха, про гормоны, про половое созревание слышал что-нибудь?

– Да ну… Ты чего… эта… Еще ни того, что ли? Ни разу вообще? Да ладно. Не верю. Сухов, а ты веришь? Она же из этих…

– Верю. Конечно, верю.

– Ну ты, Сухов, чувак… Доверчивый…

– Всё чем могу, Петруха. Рад, что ты оценил. А прыщи вскоре сойдут. Днями. Вот увидишь.

– Угу… Вопрос у меня к тебе, ты уж не взыщи за въедливость: а почему это, спрошу я, она тебя слушается, а меня нет? Сухов, блин. Ну-ка, ну-ка… колись! И с чего бы это прыщам быстренько сойти? Э-э… Ты чего натворил-то, красноармеец! У меня же, можно сказать, серьезные чувства, отношения, а тут прыщи днями сойдут… Вот, значит, ты как с нами? А я-то, дурак! Ах ты…

«Дурак и есть», – с удовольствием вполголоса подтверждаю Петрухину прозорливость.

В банке переполох и «кудахтанье», там явно не до моих откровений. Можно подумать, Петруха и в самом деле внутри не один. Умора. И все же фантазии домового, позволившие вообразить несуществующую компанию, не могут не поражать. Где-то даже завидки берут. Ас. А я с ним так… От легкого чувства вины и накатившей, как ключ к искуплению, душевной щедрости – одариваю Петруху предупреждением:

– Держись крепче, Отелло! Или нет, ты сегодня – Леонов. Нет, с рисованием у тебя плохо, только с художествами… Белка и Стрелка в одном лице!

– Это еще что за пацан с животными? Я все понял… Ё-ё…

Ну, тебе не жи-ить!

– Я зна-аю.

Банка изумительно плавно скользит по растрескавшимся деревянным плашкам. Можно подумать, что она была создана исключительно для таких целей. Подрощённая шайба для игры в хоккей на паркете без клюшек. Удивительный такой хоккей – паркетный. Штучное действо. Однако же другого и ожидать не приходится – фирма! Импортное изделие эта банка. Не какая-нибудь занюханная пачка махры, от одного взгляда на которую в горле начинает першить.

Непроизвольно перхаю. Ловлю себя на мысли, что коль скоро моему горлу дым махорки неведом, а в горле першит, то, значит, и я не лишен воображения. Досадно лишь, что до «прыщей Гюльчатай» я никогда в жизни не дотяну. А до махры «вживую» – рукой подать. Импортозамещение, понимать надо. Не понимаешь – просто поддерживай, доверься. Не доверяешь – сопи возмущенно в две дырки. Кому есть дело до твоего сапа?! К тому же махра – это патриотично. Опознавательный знак завтрашнего патриота – пальцы желтые и табачная крошка, налипшая на губу. А если патриот не курит? Нет, это нонсенс. Как же ему веско ответить, не патриоту, без возможности жестко, картинно затушить бычок в пепельницу. Это же знак: ждите поступка! И вот Крым наш.

 
Я б тоже прокричал: «Ура-а!»,
Да рот забила гнусная махра.
 

Это ария точно не патриота, хотя слог, на мой авторский вкус, удался именно таковым, плакатным, разящим. Мне вообще-то по фигу, однако случилось так, что как-то исподволь я разучился косить под быдло и подыгрывать проверяющим. А такой полезной была привычка!

Собственно, мне и до крымских метаморфоз не докучало несварение от обжорства импортом. Неимпорта тоже не переедал. Скромен, по средствам. Причем в моем случае можно было устроиться и получше.

«И сейчас не поздно, Ванечка».

«Мы же условились».

«Я помню. Но, согласись, так в тему легло».

«Мама!»

«Извини».

Где-то в пыльной глубине под комодом банка долетает до плинтуса. До меня доносится характерный звук принудительной остановки. Петруха, кажется, ойкнул. Нет, это опять разогретое честолюбием воображение. Петруха слишком далеко от меня. Там же, где его занудные причитания и повторяющаяся перекличка –…Хафиза, Зухра, Лейла, Зульфия…

Наверное, для домового я не самый хороший хозяин. Или жилец? А может быть, подопечный? Какая, в сущности, разница. Да нет, наверное, я в самый раз ему подхожу, потому как мой домовой – совершенно сбрендивший перец, если понятно о чем я. Так и есть, ему со мной повезло. Ох, напихать бы Петрухе пчел в портки, вот бы сладенький вышел мужичонка! И как это я набрел на такую лютую фразу?

– А я тебе, Сухов, подношение приготовил. Давно поджидал случая, – доносится издалека, однако же очень внятно.

Сколько же хитростей у нечисти?! Больше-меньше стать – к этому я привык. В лампочке затаиться и рвануть ее изнутри при щелчке выключателем – тоже. Дяде Гоше страшный сон подогнать, чтобы тот вскакивал посреди ночи и мчался на балкон по-маленькому. Хорошо, что балкон в хозяйстве наличествует.

– За приличное отношение отблагодарить хотел, – долдонит Петруха. – Теперь все видят, как ошибался. Однако же праздник вниманием обойти – это нам, домовым, не по званию. Не пристало. Заранее не поздравляю, но если завтра не свидимся… С краю под диваном пошарь. Даже вставать не надо, лежи себе, руку опусти и пошарь.

В легко обнаруженной обувной коробке лежит горсть кроличьего дерьма. Не будь там же мелкого крольчонка, чучела, набитого кусками мочалки, которая с месяц назад исчезла из ванной, я бы непременно задался вопросом: откуда оно там взялось? Без чучела я бы никак не смог разобраться – чье именно это дерьмо. Наверняка бы подумал на крысу. Или на миниатюрную такую козочку. Карликовую. Как бансай. Уверен, что у японцев такие есть. Даже молоко дают. Мало, правда, но для гордости самурая хватает.

А был бы выпивши, рискнул бы попробовать какашки из коробки на вкус – а вдруг это кофейные зерна в шоколаде? Обожаю это лакомство, но оно мне не по карману. Не по карману, но очень по кайфу, а ничего, что «по кайфу», от Петрухи ждать не приходится. Однако мог бы на язык попробовать, мог. Лизнуть разок. Раз уж Петруха считает меня доверчивым. А там, не ровен час – подсел бы, втянулся… Если вдуматься, зависимости довольно часто возникают из пустяков. Экзотические ничем не хуже. И вообще, чем одно дерьмо хуже другого?

– Спа-си-бо-пет-ру-ха, – шепчу что есть силы в ту сторону, куда улетела банка из-под табака.

Можно нормально сказать, но мне сдается, что уместнее прошипеть по слогам. Наверное, это как-то связано со змеиной злопамятностью и коварством. Подкорка разыгралась.

– Служу трудовому народу! – доносится из-под комода. Всё так же издалека и различимо.

– Глупо ответил. Не в тему. Зато в образе, – отдаю должное завидному постоянству домового.

Негромко отдаю. Чтобы хуже нынешнего не зазнался.

Подарил бы лучше книгу. Она же – лучший подарок, это даже неграмотные знают. Правда, неграмотным вместо книг часто дарят бесплатные прививки и презервативы. Они далеко не лучший подарок, но всё равно лучше заразы. А по-моему, так книга всё одно надежнее резинки, читать безопаснее. Мне бы сейчас книга точно не помешала. На одну меньше пришлось бы для выравнивания полок покупать. Это же затраты. Словарь какой-нибудь потолще. Китайско-индийский, к примеру. Чудовищный, по моим представлениям, должен быть томина. Возможно, что и все два. Или три? Тяжеленные… Нет, новые книжки – дурная идея. Обе полки рухнут. Прямо мне на ноги.

Лодыжки как по команде напрягаются и, что уж вовсе бессовестно с их стороны, начинают слегка ныть от мнимых ушибов. Приучают исподволь. Оптимизма в лодыжках ровным счетом никакого, очень нервные части тела. Я инстинктивно поджимаю ноги, убираю их с опасного места. В конце концов, так всем нам спокойнее. Имею в виду себя и ноги. К тому же денежка давно закончилась, так что не до книг. А до чего тогда? Кстати, когда подтягиваешь ноги поближе к животу, то меньше хочется есть. Идеальная поза – зародыша. Лежишь бездумно и ждешь, как все нужное начнет поступать извне. Потому как зародыш… себя же, но только спокойного и умиротворенного. Ура!

В полном и беспросветном безденежье может таиться очарование. Случайное. Как страсть в браке по расчету. Лично меня очаровывает кончина понятия «приоритеты». Ненавижу их расставлять. Если только как брюки в поясе, то есть вширь. Так ведь нет! Приоритеты – не портки какие-нибудь, их следует ранжировать! Естественно, мне известно – что правильно, но… к дьяволу судьбу самонаводящейся ракеты!

Хочу по-другому. Правда, долго по-другому не получается. Не выдерживаю. И… добыча презренного металла оказывается по умолчанию вознесенной на верхнюю ступень самых важных дел. То есть превращается из гонимого прочь в самое почитаемое. Испытываю при этом гнусное чувство. Наверное, таков вкус у предательства самого себя. Или у чебурека, купленного на последние. Вкус такой, будто купил с рук, на вторичном рынке.

* * *

Стремлению пусть к скудному, но обогащению на верхней ступени приоритетов тоскливо, конкурентов там нет. Да и кому охота сидеть нахохлившись рядом с затеями, заведомо обреченными на неудачу? Все мои знакомые, у кого, казалось бы, можно разжиться копеечкой до зарплаты, как по сигналу получают из какого-то тайного места эсэмэски: «Разбегайся! Ванька на мели, занимать собрался!» Твари. И хозяйка, нюх у подлой старухи на чужие трудности, в такие дни только комнатным холодильником пользуется. Специально. Большой кухонный у нее, видите ли, размораживается. Оттаивает. Моет она его. Потом сушит. Жаба. На плите тоже ничего съестного не оставляет. Помню, из-за одной-единственной захудалой котлеты с пюре такой скандалище закатила! Будто насмерть ее объел. Бывают же люди! К слову: другие две котлеты – это не я, это Дядя Гоша. И суп в тот раз тоже он. Прямо из кастрюли употребил, даже мыть не пришлось. Иногда Дядя Гоша проворен, как ящерица. И так же быстр. Голод не тетка.

Срочным порядком вспоминаю полезные, лечебные для полок слова – «шуруп», «дюбель», «дрель»… И где что из названного может лежать. Дрелью, точно знаю, никогда не владел. До чего же обидны такие открытия. Пошли они к дьяволу, эти полки.

Может, свалить к чертовой матери на Галапагосы? Помнится, как раз Дарвин отметил их удивительную изолированность от остального мира… Удалиться и посвятить себя работе над новой ветвью человечества. Скажем, существо «уныло-галапагосское». Унынье – мой вклад. Но там крупнее ящерицы вряд ли кто водится. И что такого? Целовал же царевич лягушку. Никому в голову не пришло вешать на него ярлык зоофила. А мне пришло. Да, тебе пришло.

Дарвин-Дарвин… Дался он мне сегодня. Может, дата у него какая? Что-то я упустил, не интересовался никогда. Стыдно. Должно быть стыдно. Но нет. Так ведь и не натуралист. Правда, гербарии, было дело, собирал. Или это не натурализм? И вообще, есть в натуре слово такое – натурализм? Пусть будет. Дарвин… Старая умная обезьяна. Не чета мне – молодой, туповатой мартышке с удивительными, прямо-таки замечательными корнями. Надо же, как славно подумал! Если добавить «манерность», «капризность» и «снобизм», то получится портрет вырождающейся аристократии… Мне бы наследство побогаче, и я, видит бог, готов начать вырождаться. Запросто. В настоящий момент мельчание – или всё же истончение? – генов нации меня не волнует. Мельчание, истончение… Какой-то я сегодня нерешительный. Можно сказать, двоякий. Или так не говорят?

«Так даже не думают, обормот».

«Я так думаю, мама. Именно так и думаю».

«Ну-ну…»

«Когда я был маленьким, ты называла меня гугусиком. Откуда взялось это слово? Оно есть в словаре? В каком-нибудь? Хотя бы в гастрономическом? Возьмите трех свежих гугусиков и обваляйте их…»

«Боже, как жаль, что ты вырос».

«Не уходи от темы».

«Извини, но я лучше… пойду».

И ушла. Я же, обваленный в неге валяющийся подрощенный гугусик, остался.

Под одеялом тепло. Это мое собственное тепло, я им никому не обязан. В этом его, тепла, особая ценность. Того, чем я никому не обязан, вокруг меня, в принципе, очень мало. Такие мысли побуждают к особенным стараниям при попытке уснуть – до того она неприятная. Подальше от нее, чур заразу, приходи дрёма-дрёмушка… Я запрещаю себе о чем-либо думать и, как водится, тут же нарушаю запрет: в голову лезет какая-то белиберда. Как всякая белиберда, и эта чертовски навязчива. С какого-то перепугу она касается двери. Казалось бы, простое, заурядное устройство. Никакой свободы действий: мотайся туда-сюда на петлях, и всех дел. Слетишь с петель – подправят, вернут в строй. Недостойна дальше строй держать, – отправляйся дослуживать дверной век тыльной стенкой в дачной душевой. Хорошо, если душевой. Считай, повезло. Вращающимся дверям хуже, их на даче никуда не пристроить. Если не употребили под основание дачи карусель. Тогда есть шанс. Но большинство каруселей доживают свой век, как и вращающиеся двери, – невостребованными. Что роднит их с приверженцами традиций, или, проще говоря, гражданами старой школы. Но о гражданах порой заботятся более гибкие и удачливые родственники. Короче, крутятся двери-карусели на публике вокруг шеста всю свою жизнь, и нет такого, чтобы деньжат срубить на старость, или хотя бы аплодисменты сорвать.