Текст книги "Наследник"

* * *

Признаться, «вживую» в Крыму мне скитаться не доводилось. Нет моих следов на хребте Аю-Даг. И уж тем более нет их на «зубцах» Ай-Петри. Совсем не шутейная, кстати, гора. С ее верхотуры я вдоволь вниз насмотрелся. Если когда-нибудь решу свернуть себе шею – не просто так, а в поступке, – то и в этом случае выберу горку попроще. Мне и кургана какого-нибудь хватит.

Ай-Петри… Слышал, есть вино такое, «Ай-Петри». Врать не буду – не пробовал, только слышал, будто бы есть такое. И вроде как в Москву его не везут, вообще ни с кем не делятся, сами дома пьют – настолько хорошее. Или треп все это, нет такого вина? Может быть… Но вот десертного «Аю-Даг», из алеатико, есть такой сорт винограда, мне вкушать приходилось. Это еще одна из причин, по которым «переезд» с Ай-Петри на Аю-Даг был мною воспринят с легким намеком на воодушевление, что для тинейджеров редкость. Иными словами, не совсем обыденно воспринял перемены. Незначительно напрягая фантазию, я улавливал в оттенках закатов гранатово-розовый цвет незабываемого вина с нежнейшим ароматом редкого сорта.

Думал при этом довольно скучное, полагая за основу метаморфоз за окном обыкновенный женский каприз. Желаю, мол, лицезреть Крым, но не в тумане. Ясности хочу, и – щелк пальцами! Жест, замечу для непосвященных, не имеющий абсолютно никакого касательства к волшебству. Не более чем способ разграничить то, что было, с тем, что стало теперь. Была муть за окном, а теперь все ясно. Что правда, то правда: находясь на Ай-Петри даже в безоблачную погоду приходилось подолгу терпеть молочного цвета варево из самого нудного явления атмосферы – тумана. А теперь – столько моря и сразу!

Однажды, уже будучи «перемещенным» с верхотуры Ай-Петри на хребет Аю-Даг, я битых два часа просидел перед окном на полу. Сопереживал с капитаном парусника-маломерки, что пробивался сквозь бурное море к укрытию в ближайшем порту.

«Иди в Порт-Жорж. В Порт-Жорж!» – мысленно направлял я его.

Не потому, что знал этот порт и распоряжавшихся в нем людей. Я и маломальского представления не имел ни о том, каков он, ни о тамошних моряках. Ни тем более о заведенных в порту порядках – может, они «запечатывали» акваторию в ненастья? Слышал краем уха, что есть такой, название запомнилось. Непривычное. Будто специально для легенд и песен придуманное. Очень флибустьерское.

«В Порт-Жорж! Там разделим добычу!»

Обещание приключений, а не название. Это когда рассчитываешь на гостеприимный прием и кружку горячего чая с ромом в качестве вознаграждения за страх и мучения, а получишь в глаз и воротник из пеньки под «йо-хо-хо!».

Никакой кровожадности я, право слово, не испытывал и дурного не замышлял. Наоборот, жалел капитана, то ли прошляпившего штормовое предупреждение, то ли спустившего в последнем порту за ломберным столиком или за трактирным деревянным – без разницы – свою рацию. Да и не виден был из моего окна Порт-Жорж. Но не советовать же было мужику:

«Соберись и тяни до Профессорского Уголка!»

Или того хуже:

«Только Кастрополь примет тебя в эту погоду…»

Чутье мне подсказывало, что там моряка ожидают не столь радужные перспективы, как в Порт-Жорж. Даже если в Порт-Жорж вешают. Лучше уж в самом деле Профессорский Уголок. Там, по моим представлениям, капитану светил лишь научный диспут о будущем Крыма. Непростой выбор, но пережить можно.

От кого-то я слышал, что в Кастрополе отменные пляжи. Что-то подсказывает мне – не нудистские.

Шкипер, вне всяких сомнений, улавливал посылаемые мною флюиды. Возможно, он даже чувствовал мое незримое присутствие: нервно оглядывался по сторонам, смотрел под ноги, мелко и быстро крестился, часто наклонялся к лоции.

«Порт-Жорж! – напрягался я. – Куда смотришь, дубина, левее смотри!»

Откуда мне было знать – левее на лоции находилась искомая тихая гавань или, наоборот, правее? Я и не знал. В то же время «лево» казалось мне более жизненным. Туда и посылал. Хотелось же капитану выжить?! «Из клеенки лоция, – думал при этом, – раз не размокла в такую бурю». Огорошенный новаторской мыслью – «Почему, спрашивается, никому не придет в голову выпускать такие же для экскурсантов? Сезонные? На весну-осень-зиму?» – я на пару секунд ослабил контроль. В результате капитан неоправданно резко вильнул и щедро разжился забортной водой. Слава богу, прибыток воды оказался не настолько значительным, чтобы вколотить в мою неокрепшую душу незримый костыль. Не удалось злому року поселить во мне ощутимый грех.

Воду капитан вычерпывал яростно. Он махал обрезанной пластиковой бутылкой из-под чего-то импортного как совковой лопатой. При этом без остановки что-то говорил. К сожалению, сквозь дождь, ветер и летящие с гребней волн белые хлопья я не сумел разобрать по губам, к кому он обращался и с чем. Я успокаивал себя тем, что не имею касательства к неудачному маневру, так совпало. С большой долей вероятности в лодке могло что-то выйти из строя – сдохнуть, оборваться, задраться, перемкнуть. Это допущение я малодушно отнес к верным, а возможный отклик шкипера на мои, строго говоря, неосторожные ментальные импульсы переместил в неоправданные фантазии.

Ничто не способно так лихо устроить досрочное завершение приключения, как техника.

Тут, как сейчас помню, меня отвлекли телефонным звонком, потом в Питере начали разводить мосты…

Ночью во сне мне привиделось, как капитан сообщает по рации:

– Парусное судно «Немо» вызывает Порт-Жорж…

Рацию, по-видимому, отыграли в подкидного дурака на время сна. Без рации сон никак не складывался.

Ему ответили:

– Ждем вас, «Немо», чай с ромом уже готов.

Я смотрел капитану в лицо, зная про себя, что я чайка, присевшая на бак. По этой причине капитан мне виделся странным, излишне пухлым. Глаз у меня был круглым и выпуклым. У фотоаппаратов такой называют «рыбьим». Почему именно «рыбьим»? Кому-то приснилось, что он рыба?

Капитан поблагодарил, но от чая отказался:

– Чай не нужен. Только ром. Конец связи.

«Молодец, молодец, молодец! Мужик, мужик, мужик!», – похвалил я его. Тут же поощрил непроизвольно… Единственным, после крика и хлопанья крыльями, способом, каким чайки выражают эмоцию.

«Черт, черт, черт, – терзался я во сне. – Я как тюбик, тюбик, тюбик. Что-то на меня давит, давит, давит. Изнутри? Изнутри? Изнутри? Нет. Нет. Нет. Снаружи! Снаружи! Снаружи! Тогда это жизнь, жизнь, жизнь…»

Вообще, я понял, что птичий мозг, он, как бы это сказать… – лихорадочный, что ли. Работает суетно, почти без пауз. Если, конечно, ты не орел. А я не орёл. Я был чайкой. Я и сейчас не орёл. В любом воплощении. Во сне, наяву… В следующий миг, отчетливо запомнилось, стыдливо подумал не как чайка, а как человек: «Ну вот, насрал на палубу». И тут же гордо домыслил птицей: «Это я ему на удачу, удачу, удачу».

Лет в четырнадцать я неожиданно обнаружил диковинную, ранее мною не замеченную особенность пейзажей за окнами гостиной. Этот мир можно было приближать к себе или, наоборот, удалять. Иными словами, за ним можно было наблюдать словно играя зумом фантастического объектива. Без всякого, это важно, «птичьего» или «рыбьего» искажения. Как-то раз подумал о рыбах: как же трудно даются им последние мгновения жизни, когда они видят нас, людей, такими уродливыми, расплывшимися? Специально сделал свою фотку, используя одолженный «рыбий глаз». Чудище! Без слёз не глянешь! И до этого не часто рыбачил, но с тех пор совсем перестал.

Такие извращенные у меня представления о гуманизме. И напыщенные о себе: не хочу, чтобы кто-то даже в свой последний миг запоминал меня таким уродом. А сейчас пришло в голову, что по рыбьим критериям привлекательности я вполне мог бы оказаться в топе. Сколько всего важного мы упускаем.

Что же до заоконного пейзажа, то достаточно было пристально всмотреться в какой-то его фрагмент, как он самым волшебным образом начинал приближаться. Он рос за окном до тех пор, пока не достигал нормальных, природных своих размеров. Как если бы я находился совсем рядом. Скажем, метрах в пяти. Муравьев, к слову, рассматривать не было никакого смысла.

Кроме «картинки» приближалось или нарастало, наливалось содержанием все остальное – запахи, звуки… Собственно благодаря этому совершенно неожиданному открытию я и наблюдал одиссею капитана парусной лодки. Ту, что во сне с какого-то перепугу окрестил «Немо». Мама быстро прознала, что я обнаружил новые, волнительные, как выяснилось, возможности. Она вслед за мной высмотрела на побережье пару мест, где тусовались нудисты и парочки, отрицавшие нудизм, но не природу взаимоотношений полов. В тот же день и час волюнтаристским решением мне был перекрыт доступ к «опции».

– И как называется это свинство? – возмущался я, разочарованно потирая глаза, утомленные бессмысленным напряжением. – Почему не работает? Вчера же работало!» А ведь столько было надежд: день солнечный, море теплое, самое оно для загара нагишом. Такой облом! Прямо надругательство над человеком.

– Как называется это свинство? – переспросила мама и легко согласилась со мной: – Свинством. – Как всегда, она имела в виду вовсе не то, что имел в виду я.

Слово одно, сказано по сути о разном, а разногласия тем не менее стерты. В этом вся моя матушка.

– Ванечка, и всё же… Надеюсь, кухней и тишиной ты насладился сполна. Может, теперь мы все же переместимся в гостиную? Я не настаиваю, и в то же время мне кажется, что тридцатилетие справлять на кухне… Конечно же, выбор за тобой. Скажи, что ты хочешь – все так и будет. В разумных пределах, как водится, в разумных. На кухне остаться – это в пределах, только придется что-нибудь с ней сотворить. Как ты думаешь, из нее ведь вполне может получиться парадный зал… с плитой, раковиной, холодильником в уголке. Скажем, за китайской ширмой – дерево, резьба по слоновой кости с фрагментами подлинной, времен династии Ин, три тысячи семьсот лет… Я присмотрела такую недавно. Сегодня суббота, лавка закрыта, но можно и так одолжить. Или в Тайбэе по субботам открыто? Что думаешь?

Меня по обыкновению не очень тянет в гостиную. Память напрягает. Именно там мне обычно устраивали разносы за детские проказы, юношеские шалости, до которых я был ух как горазд. Потом жалели на кухне. Кухня всегда была местом оттаивания материнского сердца. Теперь меня изредка распекают по телефону, чаще без него. Намного чаще, у меня уже выработался иммунитет. Поэтому телефонная связь выполняет роль окрика. При этом мама никогда не кричит, вообще не повышает голос. Ее инструментарий для выражения недовольства утончен, аристократичен. Как и сама мама. Интонация, тщательный выбор слов – два сигнальных огня в море сарказма. Правда, выговаривают мне обычно недолго. Если есть за что и я виноват, то переживаю, раскаяние мое искренне. Кому как не маме об этом знать.

А вот жалеют меня всегда с доброй иронией. На кухне, под чай с пирожками. Да, вот еще что… Кухня в мамином доме на моем веку ни разу не изменилась. Проливной дождь за отдельно взятым окном, позволявший маме оттянуть мой уход – не в счет. Какие-то неведомые мне резоны удерживают маму от безоглядного творчества в пределах кухни. За газовую магистраль опасается? Утечки боится? Смешно пошутил.

Не подумайте, что гостиная мне совсем не по душе и я отказываю ей, такой удивительной, в добрых чувствах. Нет, конечно. Несмотря на цепкие отголоски тревожных воспоминаний об издержках моего поведения и тяготах воспитательного процесса. Сегодня я уже туда заглянул. Пока мама отбегала к соседке за солью. Суть этого ритуала для меня – загадка загадочная, так как все остальное появляется в мамином доме без каких бы то ни было походов по магазинам и очередей. В полном смысле слова из ниоткуда, хотя это описание мне как выученному материалисту сильно претит. И возможно, правильно претит. Что если мама затоваривалась в других часовых поясах, пока я дрых без задних ног? Молодец! Еще предположи, что соль продается исключительно по московскому времени. Отсюда перебои с солью дома.

Вообще-то про часовые полюса – не самая дурная идея. Я жду… Не верится, но мама по-прежнему не реагирует на мои умственные изыскания, держится. Вот уж чудеса так чудеса. А я, негодный сын, раз десять обещал с выпивкой завязать. С другой стороны, мама тоже не ангел. Это не об алкоголе, а о вероломном вмешательстве.

«Дождешься сейчас…»

«Ну вот, а я уже волновался. Время пошло с нуля, я засекаю».

«Обтрясетесь, голубчик».

«Что за слова! Я буквально только что отмечал утонченность твоего слога…»

«Ваши, Ванечка. Ваши слова. Одно твое, другое твоего, с позволения сказать, доктора. И мой совет: не растрачивай драгоценные минуты неприкосновенности своих глубоких мыслей ни на расшаркивания, ни на вызовы».

«То есть мы не обнулили секундомер?»

«Мы нет. И за солью я отошла, чтобы ты спокойно осмотрелся. Уж поверь, что мне как никому другому известны твои ежегодные опасения в отношении моих фантазий. К тому же маму придется хвалить, делать это искренне, правильно расставляя акценты и не злоупотребляя эпитетами».

«Я запишу».

«Не утруждайся, я пришлю тебе текст по электронке».

«У тебя нет компьютера».

«А разве для этого нужно что-то еще, кроме желания угодить любимому сыну?»

Нынче убранство гостиной, придирчиво мною осмотренное в отсутствие мамы, не просто пощадило нервы. По ним прошлись будто рукавичкой из норки. В одном из «джеймсов бондов» был сюжетец с такой рукавицей. Только гладили женскую спину. У меня есть варежки для лыж, но они на кролике. Причем кролик явно был с юга – руки в варежках мерзнут безбожно. Однако гостиная…

Все в ней выглядело торжественно и в то же время уютно. Персидские ковры, деревянные кассеты на стенах, над головой и падающие с потолка искристые водопады хрустальных люстр. Богатые бархатные в золотых виньетках портьеры, удобные для сидения в платьях шелком обтянутые диваны, лайковая кожа массивных кресел… Все это среди мастерски инкрустированной мебели, обилия свечей в старинных канделябрах и прекрасно подобранных полотен старых голландцев. Немного изумительного литья, преимущественно охотничьи мотивы… Тончайшей работы фарфоровые пепельницы… Всё как мне по душе. Потому что она неисповедима, находясь на одном из путей господних, и рвется туда, где мне никогда не быть, если остаться самим собой, обыкновенным парнем.

«Не самим собой, Ванечка, а таким, как ты сейчас. И больше ни слова. Молчу, если ты заметил. Тс-с…»

Громадный камин с лениво прогорающим бревном, размером под стать жерлу Царь-пушки, заменил два окна в торце. Правда, не до конца, – над камином остался большой застекленный полукруг. Камин показался мне несколько высоковат, но я подумал, что менять ничего не буду. Даже если это проще простого. Стоит лишь захотеть, выбрать эпоху и попросить хозяйку. Сегодня мой день, и она непременно уважит. Да что говорить, всю обстановку можно вмиг поменять, случись что приелась или, хуже того, не «попадает» в настроение. О видах из окон и говорить нечего. Все нетрудно. Точнее сказать, проще простого. Плавали, знаем.

Мама сидит напротив меня за кухонным столом, собрав локтем волну на скатерти, ладонь под подбородком. Смотрит на меня лукаво, чуть прищурившись.

– Чувствую тонкий аромат интриги, – выступаю провидцем. – Веди!

Я все еще верю, что гениальность сюрприза в его отсутствии. Наивный.

У широких, с узором из венецианского стекла дверей в гостиную мама жестом пропускает меня вперед. Последние надежды на то, что комната сохранила утреннее очарование, исчезают как дым от сигареты на сквозняке.

На сей раз хозяйка решила позабавиться с минимализмом. Совсем не маленькое пространство теперь кажется бесконечно огромным. Гостиная напоминает зал ожидания при вокзале, архитектор которого вообще не думал о путешествующих и, скорее всего, страдал мизантропией в острой фазе. При этом он оказался неожиданно эксцентричен в выборе камина. Хромированный корпус живущего голубыми газовыми сполохами монстра, от пола до потолка, был наверняка навеян церковным органом. Однако же воплощение идеи превратило замысел в напоминание о холодной войне с ее вечно нацеленными на кого-то ракетами. Единственное, в чем я сомневаюсь, так это в том, что ракеты так же блестят. Но им это и не нужно, им достаточно своего исключительного – ядерного очарования.

Боюсь угадать, но мне кажется, что понижение градуса в театре политических миниатюр, вынуждающее зрителя боязливо ежиться, может привнести новизну и в ракетный дизайн. Например, сверхдальняя баллистическая от кого-нибудь… От Зайцева? Юдашкина? Пластилиной? А почему бы и нет? Почему раж переодеваний должен касаться только служивых людей и обходить вниманием технику? Это несправедливо. Больше того – не предусмотрительно. Если уж быть катастрофе, то пусть она будет красивой.

Вся прочая обстановка гостиной сведена к невероятных размеров ковру – черно-белому, полосатому – и полусотне подушек различных оттенков серого. Подушки щедрой рукой сеятеля разбросаны по полу. Они достаточно велики, чтобы даже такой рослый парень, как я, мог почувствовать себя сенбернаром на личном тюфяке. Подушищи! Правда, всем остальным прилично одетым гостям придется провести вечер стоя. Как дипломатам на приемах и лошадям в любое время. Или мама позаботилась об особом дресс-коде: «юбки-платья-костюмы-фраки-смокинги минус». Артриты-радикулиты – в ту же компанию. Колясочники – без проблем. Толерантно. Отчасти, правда, но толерантно.

За стеклом торцевой стены, теперь она сплошное окно, стеклянная стена, никаких простенков, переплетов. Настоящий гигантский проем. Проем, рамка, дверь… О чем-то таком я недавно думал. В «проеме» Эйфелева башня, точнее часть башни, нижняя. Где то до середины.

– Думала сделать так, чтобы ее сразу всю целиком было видно, от дверей, но тогда выходило слишком далеко, если подходишь ближе к окну. А настраивать так, чтобы она ко всем по-разному приближалось – мороки много.

Я знаю, чего мама ждет от меня, но слова налипают на нёбо, и я молчу.

«Мамулечка… Ты же знаешь, что я не большой любитель экстравагантности».

«Ты просто в плену у обыденности».

«Да нет же. Почему бы не назвать этот плен моими собственными, мне присущими вкусами, привычками. Постоянный поиск новизны – тоже плен, только другой».

«Скучно».

«Меня устраивает».

«Хочешь, чтобы я все вернула назад?»

«Да нет, даже любопытно, как все это будет, когда комната наполнится гостями».

«Ну, вот и славно».

– Очень мило. Похоже…

– Я знаю, на вокзал. Думала о современной галерее, она была в качестве прообраза. Люди вальяжно валяются на подушках, переговариваются, придумывают – куда какую картину повесить.

– Кальяны, гашиш…

– Ты думаешь?

– Мне кажется, дорогая моя мамочка, что у тебя очень самобытный взгляд на труд галериста. А знаешь, чем дольше я тут нахожусь, тем больше мне нравится. Начинаю привыкать, вживаюсь. Наверное, отсылка к галерее помогла. В самом деле, очень славненько получилось. Стильно, непривычно… Просто не сразу во все это въезжаешь. Надобно присмотреться. Расслабленно, непредвзято, абстрагируясь… Факт, получилось. Спасибо, родная. Тронут.

– И ведь у нас традиция – каждый год что-то новенькое.

– Я помню. Всё сказочно.

Оконные проемы на боковых стенах забраны в жалюзи цвета стен, они кипенно белые. Я догадываюсь, это сделано для того, чтобы манящее тепло Мисхора и успокаивающая душу патина Санкт-Петербурга не отвлекали гостей от монументальной достопримечательности французской столицы. А может быть, там, за жалюзи, сегодня и вовсе пусто? Ну нет, такого не может быть – сквозь тонкие белые ленты пробивается полосатый солнечный свет. Он удобно ложится на рисунок паласа и рождает строгий симметричный узор. Мама никогда не пренебрегает деталями. Бог мелочей, как назывался один сенсационный букеровский роман конца девяностых. Арундати Рой. Это не перевод названия на древнеегипетский и не порода пчел. Это имя писательницы, она из Индии. И писала она о дьяволе, ведь он, в конце концов, правит мелочами. Но не мама. Мама – бог мелочей в самом что ни на есть прямом смысле слова. Без каких бы то ни было подтекстов. Она мелочами не правит, но и не забывает о них. И никогда не мелочится.

«Хвалю, сын. Удалось».

«Уф…»

Солнце одинаково яркое с обеих сторон, и я позволяю себе усомниться, что напротив Крыма за окнами все еще северная столица. Готов поспорить, что никаких пейзажей за окнами нет и гостиную освещают два зеркально расположенных солнца.

«Ты будешь смеяться. Так действительно оказалось проще всего».

«Я буду смеяться, дети будут плакать, собаки выть. Два солнца. Конец света».

«Не драматизируй. Ты же не думаешь, что кроме нас двоих кто-либо еще об этом догадывается?»

«Как ты это делаешь?»

«Тебе действительно интересно?»

«Ну да. Нет! Не стоит делать поспешные выводы».

«Успокойся. Все просто. Смотрю на солнце, потом закрываю глаза и представляю себе по солнцу в каждом окне. При этом думаю: хочу так».

«И всё?»

«А как ты себе это представляешь. Распил пополам? Пилите, мама, пилите…»

«Мамо…»

«Отчего так?»

«Нравится малороссийский колорит. Я тоже так могу?»

«И ты. И вообще любой человек может. Только на желание “хочу так” тебе ответят: “Вот и хоти, а пока учись…” А остальным вообще ничего. Потому что ты, если захочешь, сможешь стать таким же, как я. Остальным в наш клуб вход заказан».

«Клуб… Пока не хочу».

«Я помню. Всё поняла».