Текст книги "Наследник"

Глава 2. День рождения

– Мам, а когда придут гости? Ты же знаешь, как я все это люблю. Отстреляться бы, и… в казармы.

– Если хочешь, то прямо сейчас.

– В казармы?

– Ну что ты за дурачок?! Гости!

– А давай. Погнали? Уже пять. Без десяти, чтобы гости не упарились в сборах, а то вырядятся в спешке черт-те во что.

Я представил себе, как по улице, словно стадо скота, казаки с шашками наголо гонят странно разряженную толпу. Женщины растрёпаны, у нескольких мужчин брюки в руках…

«Ну, это ты на петроградские волнения, друг мой, замахнулся… Конные казаки… Сильно. Гимн гуманизму и человечности. А что? Тебе действительно этого хочется?»

«Храни господь! Прости. Совершенно дурная фантазия. Волнения в платьях от Гуччи, костюмах от Бриони… Не понимаю, зачем при таком достатке так… волноваться».

«Вот и славно, что отказался от сценки. Позволь поблагодарить тебя от лица спасенных от унижения гостей».

«Принимается».

«Ты знаешь, как удивить».

«Я польщен».

Крылья парадных дверей, в соответствии с обстановкой стеклянно-невыразительные, распахиваются. Мой день рождения входит в активную фазу. Кондовое определение, но созвучно настрою.

«Расслабься, получи удовольствие. Посмотри, какие приятные люди!»

До чего милая публика, я и не ожидал. А с одеждой, учитывая подушки, промашка… Ничего, постоят. Так быстрее устанут и свалят.

«Фу, Ванечка! Свалят… Это твои гости! Но ты прав. Так в самом деле лучше. Надоест – дай знать. Они тут же устанут. И свалят. Слушай, а хорошо звучит. Смачно. Свалят…»

«Пользуйтесь».

«Уже».

Никто из гостей, я вижу, обстановкой не впечатлен. Не нравятся им интерьеры моего тридцатилетия, если кто вообще в теме.

«Ты удивишься. Такие необычные, редко попадающиеся на твоем пути люди – воспитанные, сдержанные. Не переживай за них, позже расслабятся».

«Они в курсе того, что позже расслабятся?»

«И ты после этого меня обижаешь язвой».

«Если честно, то последние лет десять меня мучит вопрос: а для чего вообще весь этот шабаш?»

«Неверное слово выбрал. И не по адресу. Но я отвечу: так надо».

«Яволь!»

«Ох, Иван, Иван…»

«Ты только посмотри на их рожи!»

«Лица».

«Лица. Как можно было рассчитывать на успех минималистского радикализма в среде адептов парадного ампира, величественного барокко, интимного рококо или же… Или же прелестей по всякому одаренной юной дизайнерши. “Как обставит, так и обставит. Когда надоест, сменим. И ее, маленькую, тоже”. Да у них на лбу…»

«На лбах. И текст сумасшедший. Будь я редактором…»

«На лбах написано: что это за лоховское логово?!»

«Мне посодействовать с пониманием? Подправить?»

«Да нет, так даже занятней».

«Ну вот. Вас развлекают. А вы, сэр, все недовольны. Еще претензии?»

«Да ладно тебе. Брюзжу. Привыкаю к возрасту. Тридцать».

«Могу в пятнадцать вернуть».

«Ой нет, вот этого точно не надо».

«Что-то конкретное?»

«Нет. Да. Прыщи».

«Я же их убрала».

«Ага, а до этого?»

«То есть тридцать? Прекрасно. Тогда соберись. Это твои гости. Хорошо. И мои тоже. И не спускай глаз с рынка».

«Ты хотела сказать: “Следи за базаром”, я так понимаю?»

«Именно. Думаешь, я не знаю, как правильно эта ахинея звучит?»

«Повеселить хотела. Считай, получилось».

«Ну ладно тебе, Ванечка, не кисни! Ты же не молоко».

В воздухе так и вьется неслышное, забавляющее меня и маму: «Похоже, ремонт закончили, а обставиться не успели. А как быть? День рождения не перенесешь! Давайте делать вид, что все очень стильно». В итоге все нахваливают мамину изобретательность напористо, буквально взахлеб.

Сила убеждения лжецов обязана быть непреодолимой. Стоит ей ослабеть, как начнут рушиться семьи, государства… И в конце концов рухнет мир. У наших-моих гостей бесспорно получится этот мир сохранить, я в этом не сомневаюсь. Надеюсь, что мама тоже.

Что не удается им скрыть, так это нервозность при виде картины за стеклянной стеной. Времена на российских дворах стоят нынче суровые. Не привечают знатных выходцев с этих дворов в Европах. Мозоль натерли они на холеной европейской ноге в области Крыма. Да и в других местах тоже. А незнатные в наш дом редко захаживают. Точно не в мою «днюху».

Юркие, едва заметные слезинки, стремительно и предательски набежавшие в уголки глаз при виде пейзажа за нашим окном, выдают троих невъездных в Европу. Я знаю от мамы, что каждый из этой троицы владеет апартаментами в шестом и седьмом округах французской столицы.

– Слава богу, оформлены грамотно, чай не отнимут в порыве холуйства перед Штатами…

– Твоими бы устами… Я думаю, что лучше сбыть ее. А вонь осядет – другую купить.

– Вонь не может осесть.

– Вот увидишь.

Еще один, четвертый (я привычно проинформирован), вложился в хоромы «де люкс» на Трокадеро:

– …И вид из окон, ну точь-в-точь как сейчас. Только немного дальше и чуть в сторону. Господи, помоги…

Этот не сдерживается, прилип к окну, голос подрагивает. Все еще так свежо – поиск, сделка, ремонт, ахи-охи друзей. Он неосторожно всхлипывает от дополнительного расстройства, что проявил непростительное легкомыслие, не подсуетился переоформить владения на брата жены. Я в курсе и этой оплошности.

– Надо же быть таким мудаком?! Блин, прямо затмение какое-то нашло.

– А до затмения умный был и расчетливый, мы так понимаем…

– Да пошли вы!

В утешение и назидание коллеги по «неудобствам» – о «несчастье» думать никто не хочет – ему тут же преподносят гроздь жутких страшилок. Все они повествуют о том, как богатую родню подло «пользуют» и «кидают» почем зря свои же, иногда самые близкие. Страдалец удивительно быстро утешается. Видно, шурин и впрямь не прост. А возможно, замечен был в неблаговидных устремлениях. Их, устремлений, у каждого второго припасено, но, увы, нет состоятельных родственников, чтобы реально начать устремляться. Значит, шурину должно быть обидно вдвойне. Не исключено также, что незадачливый «парижанин», владелец недвижимости, начитан и вспомнил Ивлева из бунинской «Грамматики любви»: «Тарантас с кривым пыльным верхом дал ему шурин, в имении которого он проводил лето». Пыль – это подло.

Кто-то пьяненько – когда успел? – гаденько, но мудро изрекает, что там, «в Парижах», впасть в немилость – лишь полбеды.

– Беда, – шевелит он указательным пальцем как метрономом, – если здесь, дома. За то, что «в Парижах» припрятал.

Трёп первой тройки с владельцем апартаментов на Трокадеро сразу становится вялым, а улыбки балагуров натянутыми.

– В строй, блин! Родине пора помогать! – доносится из центра гостиной.

Именно там наиболее плотное скопление граждан. Они же мои и мамины гости.

– И петь, мать вашу, под фанеру. Не высовываясь из строя. Хотите хорошо жить? Притворяйтесь дураками и будьте умными. Иначе вообще не выжить, – продолжает митинговать невидимый мне оратор. – Политика, друзья мои, – это самая жирная жопа на весах нашей жизни. Куда там правосудию или, мать ее, истине перевесить?! Кстати, ха… У нашей отечественной Фемиды на той руке, в которой весы, – всего четыре пальца вместо пяти. А? Один она случайно сама себе отчекрыжила. Ну этим… карающим мечом. Хотела было впаять себе срок за неосторожное обращение, но не сладилось что-то. Жаль. Может, на замену кого потолковее бы прислали. Сдается мне, это палец как упал на одну чашу весов, так с тех пор и перевешивает. А дело сильно давнее…

«Мам, а не слишком ли быстро они набрались?»

«Ты же сам попросил не затягивать вечеринку. На тебя не угодишь».

«Нет, если для этого, то нормально. Похоже… они сыворотку правды квасили».

«Ты думаешь? Надо будет, когда разойдутся, рюмки проверить».

«Понятно».

«Ванечка, что у трезвого на уме…»

«То у пьяного в личном деле».

«Мне нравится».

Как ни стараюсь, не могу издали определить, кто так цветисто и образно сеет смуту насчет правосудия. Почти тотчас же в душу закрадывается подозрение, что громкий, задиристый голос слышали далеко не все. Только те, кому следует. К кому обращались. Вижу, как некие персонажи нервно озираются по сторонам. Лица у них такие, будто готовятся завопить: «Это провокация! Увольте от таких выходок!» И что-нибудь про карету им, карету. В то же время основная масса людей пребывает в полной гармонии с шампанским, тарталетками и компанией. То есть беззаботно оттягивается.

– Ни хера себе… Это как понимать? – Один из «депрессивной» троицы страдающих по Парижу оглядывается на меня.

Похоже, призывает в свидетели. Вот только чего? Он что, тоже слышал про Фемиду и палец? Если нет, то довольно странное восклицание. По глазам вижу, меня он не признает ни поводом для праздника, ни хозяином такового. Вообще не узнает. Для этого нужен как минимум факт знакомства. Желательно неоднократного, учитывая, сколь велик может быть интерес к моей персоне. Зато я его знаю, часто вижу по телевизору. Ну конечно, он всё слышал. Ему по должности следовало услышать, в его уши было послание. Теперь, ясен пень, положено возмутиться. Без реакции такие «плюхи» важным людям оставлять никак нельзя.

Я пожимаю плечами и замечаю нейтрально:

– А что такого? По-моему, впечатляет.

– Вы случаем не разобрали, кто это там разглагольствовал? Юстицию нашу хаял?

– Я вообще-то про вид за окном, а вы?

– Вид? Да нет, какой вид. Я вам про жопу… Простите, про задницу, про политику…

Сзади «политического ханжу» легонько хлопает по плечу неудачливый сосед по Парижу. Мне же подмигивает, смотрит с усмешкой. Понимай: «Ну что вы от неразумного хотите?! Возбудился, думает – не дай бог стуканет кто, а на самом-то деле ему по фигу, как и мне». И приобнимает «ханжу». Очень по панибратски. Сто к одному, что живут в двух шагах друг от друга, может быть даже на одной лестничной клетке. И дачи рядом, забор вскладчину возводили. Такая публика любит сбиваться в стаи.

– Все нормально, расслабьтесь, – пытаясь попасть в нужный тон, обращаюсь к «ханже». С его соседом-приятелем-однопартийцем все ясно, он из «побарабанщиков», или делает вид, но тогда очень талантливо.

– Расслабишься тут. Дадут тут расслабиться, как же… – «Ханжа» ворчит беззлобно, обводя взглядом гостиную. – Михалыч, а пойдем дерябнем чего-нибудь, я уже пересох весь. Ты где вообще затерялся…

Михалыч кивает мне: «Ну вот…»

«Спасибо, мамочка».

«Да я здесь при чем?»

«Тогда за то, что ты есть».

«А вот это приятно. И еще приятно, что тебе не скучно».

Да, не скрою, событие меня увлекло и метафорический этюд о Фемиде завладел моими фантазиями. Отстраненными, как отстранен я сам от разворачивающегося действа. Весы жизни… Кто-то их держит? Конечно, если жизнь не обременена заботами, то они вполне могут парить себе в воздухе. Увы, так не бывает. Даже самое беззаботное состояние тревожит желанием продлить его до бесконечности. А желание – это обуза. Нет, кто-то обязательно должен держать весы и потешаться видом сверху. На одной чаше весов здоровенная задница икс-икс-эл, на другой – девятипалая Фемида с собственным измерительным инструментом и холодным оружием. Если ей развязать глаза, то она непременно от чего-нибудь да умрет: от вопиющей беспардонности, унизительного соседства, от страха высоты… И выронит меч. Или в сердцах ткнет им жопу. Но как она может «тыкать в сердцах», если сердца у нее нет? Ее сердце и есть весы! Значит, больно ткнет, бессердечно. В голову мне приходит, что беспристрастная дама Фемида точно знает, в чьих она руках: кто-то же завязал ей глаза?! Ни за что не поверю, что не подглядывала. Это против женской природы. Интересно, кого она увидела? Каков он – опекун весов жизни? Или Фемида такая же женщина, как все, и способна обнаружить что угодно, за исключением очевидного? По-моему, у Оскара Уайльда что-то подобное на сей счет…

Так в уме я прикидываюсь думающим, неординарным, догадливым, ироничным и знающим. И запоздало соображаю, что за этим последует.

«Ой-ой-ой… Можно подумать… Знаток женской природы…»

«Невелика заслуга – до такой-то степени разобраться. Не бином Ньютона».

«Ладно, факт – не бином. А что не веришь нашей рассудительной богине, так это правильно. Конечно же подглядывала, не без того. Она и сейчас – не ангел, часто грешит этим делом».

«Так ведь и подсказывают ей тоже…»

«Ну да, ну да… Надо бы ей с греком пореже шушукаться. Тот, что грек и в то же время итальянец…»

«Гермес. Он же Меркурий».

«Я поражена. Не верю своим ушам».

«И правильно, поскольку я не говорю».

«Подловил».

Похоже, что в своей пустопорожней задумчивости и пикировках с мамой я что-то упустил. Среди незадачливых парижан зародилась новая дискуссия. Или все еще тлеет старая? Просто вспыхивает временами красно-голубым свежачком? Похоже, что так и есть.

– А про дураков мужик совершенно правильно сказал. Всем режимам нужны преданные дураки.

– Он не об этом говорил, уважаемые! Не о простых дураках. А об эдаких хитрецах-дураках. Вроде Пэкáлэ и Тындáлэ из румынского фольклора, знаете ли. Вот так-то…

Я совершенно не понимаю, кто это опять вмешался. И, что немаловажно, откуда он слышен? Новый и в то же время чертовски знакомый тембр, странная манера речи, легкая картавость. Судя по удивленным лицам моих соседей и шарящим по сторонам взглядам, они в таком же, как и я, замешательстве. Но не все.

– Что за чертовщина… Прямо Ильич ожил! Не хватает еще, чтобы «батенька» сказал.

«Батенька», – разносится над головами, отзываясь эхом в моей голове. Еще я слышу, как счастливо-несчастный владелец жилья на Трокадеро шумно икает и приправляет неловкий звук совсем уже неприличным словом. Неблагозвучную композицию он завершает громким: «Пардон!» Теперь никто не сомневается в авторстве.

Незнакомка возле меня фыркает, содрогаясь телом, неловко поворачивается, и мой фужер с мягким стуком приземляется на палас:

– Ой, простите… Как неловко. Скажите, а вы знакомы с именинником?

– Шапошно.

Миленькая барышня, а такая растяпа! Мне на миг кажется странным, что она совершенно безмятежна и с удовольствием вкушает атмосферу, шампанское и тарталетки с черной икрой. Будто не слышит проносящиеся над головами странные реплики. Она вне «рассылки», – соображаю запоздало. Тормоз. Сам ведь допёр, что не всем адресовано… А дернулась барышня не ко времени, так это пепел… Пепла слишком много скопилось на конце сигареты и нужно было срочно дотянуться до пепельницы. А тут – вот незадача! – коллизия с чьим-то локтем. Я.

Пепельница, к слову, изумительной работы змея, свернувшаяся кольцами. Ее агатовые глаза, кажется, слегка презрительно наблюдают за происходящим. Змея нисколько не тяготится своим сомнительным предназначением. Мне кажется парадоксальным, что именно в пресмыкающемся столько гордости и собственного достоинства. Я обещаю себе впредь называть змей исключительно рептилиями и никогда – пресмыкающимися.

– …Вы мне его покажете?

Я так понимаю, это миленькая барышня об имениннике.

– Я вам его подарю.

Вновь нестройную массовую говорильню и много чего сулящий мне диалог перекрывает мужской голос. А мне мешают!

– Как это «подарите»?

– Просто. Считайте, что он уже ваш. Мы непременно еще увидимся. Телефончик ваш можно на всякий случай?

Женщина называет цифры, но слышу размноженную одну: ноль, ноль, ноль – ноль, ноль, ноль ноль.

«Мама!»

«Она старая и замужем».

«И что?!»

«Ничего. Если хочешь – звони, телефон у тебя теперь есть и очень легко запоминающийся».

* * *

– Вот вы, господин депутат, сказали про востребованность режимами преданных дураков. Кто-то еще с легкой руки хитрецов в копилку подбросил-подмешал, – вещает самый громкий в этом доме голос, слышный, как выяснилось, не всем. – Поспорю. Не преданных… Преданные дураки бесстрашны, но они не так уж страшны. По-настоящему страшны умные и услужливые. Те, что поначалу кажутся дураками, а потом – раз! Даже не буду говорить, где оказываются. Да и не мне вам рассказывать. Вы то уж точно знаете, о чем и о ком я. Так в России всегда было и будет до тех пор, пока не рассеют нас орды по миру. Чтобы начать собирать лет эдак через пару сотен где-нибудь на освободившихся, покинутых территориях. В Африке, например. Безнаказанно матерящиеся белые люди с обгоревшими жопами и собственностью в Париже, оприходованной каким-нибудь Абимболой с Бахати… Кстати, имя Бахати означает «везунчик». А еще есть район с таким названием в кенийском Найроби…

– И бабуин в мультике «Король Лев».

Черт меня дернул встрять…

– И бабуин. Спасибо, молодой человек.

Третий по счету голос из неопознанных мной, точнее сказать – «непривязанных к конкретному телу». Он, как и предыдущие голоса, раздается из «неопределенного» места. Мне «прилетает» из-за спины и сверху. Сейчас я готов поклясться, что это один и тот же человек разыгрывает спектакль для избранных на разные голоса. Что особенно странно, действо совсем не в мамином стиле и теме… Совершенно чуждые ей темы. Однако ничто, ни один самый мелкий пустяк в этом доме не обходится без хозяйской воли; закон жанра. Да… Бесспорно… Это тот же тип, что завел разговор об умных дураках, политике и правосудии.

Я вдруг замечаю, что странный «круг посвященных» безгранично расширился. Судя по озадаченности, напитавшей зал как вода губку, все до единого гости стали свидетелями последнего выступления неизвестного автора. Гостиная на какое-то время «просела» в близкую к невозможной тишину, а потом взорвалась. Враз! Как горка тополиного пуха, выгорел загустевший испуг, неизбежный в компании малознакомых записных демократов. И неважно становится, кто затеял этот пустой треп, ряженный под дискуссию. Расстроенные санкциями мужи? Затесавшийся провокатор? А может быть, это женщина, заботящаяся о том, чтобы тридцатилетие сына не тащилось тоскливо, по минутам, как худосочная крестьянская кобылка по разъезженному осеннему тракту? Попробовала расшевелить собрание. Не знаю, как она все это устроила… Будто в механике всех остальных чудес разбираюсь… Насмешил… Короче, кто бы ни затеял этот балаган – номер удался на все сто.

«Реверанс? Книксен? Поклон?»

«Кивок, мамочка. Кивок несет благодарной аудитории следующую весть: пустяшное дело, пользуйтесь. Все, как ты любишь. А реверанс, книксен – “Да, мы работали и заслужили”».

«Как я люблю? Ну да. Пользуйся».

Кто первым хихикает, я по заведенной традиции упускаю, рассыпаюсь в похвалах в адрес мамы. Через мгновение хохочут уже все. Углы гостиной откликаются помноженным на бесконечность эхом, но невообразимый гвалт звучит не какофонией, как ему следует. Наоборот, он уподоблен музыке. Мне некстати, но курьезно-уместно приходит на ум слово «оратория».

В двух шагах от меня кто-то неприлично ржет, должно быть, слюни летят во все стороны:

– Нет, вы слышали: политика – это жопа?! Жопа, дорогие мои, – это жизнь! А политика, с позволения сказать, – говно!

– За сказанное! – поддерживает по правую руку от меня солидный дядька в смокинге.

«За тебя, Ванечка!»

«Спасибо тебе, родная».

– Я тут на прошлой неделе в Испании отдыхал, – оповещает сбившихся в кружок слушателей-апологетов недавнего тоста «смокинг по правую руку». – Мою контору санкции пока не накрыли. Пользуюсь моментом и жду… Или лучше сказать «не покрыли»? Санкциями? Короче, жду.

– С нетерпением, – встревает гапон времен демократического застоя.

– Вы зря так иронизируете, – упрекает отдыхавший в Испании из непокрытой санкциями конторы. – Кое-кто уже косо посматривает, чего это нас обходят…Но все днями наладится. Мне уже сообщили, что в новых санкционных списках я лично в первой десятке. Так что вскоре прошу в гости, отметим. В общем, дел там у меня, в Испании, тоже в изобилии, встречи разные, не без этого. После дел и отдыхал. Сижу себе в ресторане на берегу моря – винцó, рыбцó… А за соседним столиком, слышу, украинская речь и гундосят что-то недоброе про «москалей». Да так нарочито громко гундосят. Ну я и…

Мне подсказывают:

«Моргни!»

Я моргаю…

Занятно из-за соседнего столика наблюдать за Рассказчиком в момент зарождения его истории про винцó и рыбцó. Я думаю об этом человеке с большой буквы, но без приседаний, просто заменил имя. Наши столики рядом, но я остаюсь неузнанным и тихо радуюсь материнской заботе – салату с лобстером и бокалу… Ну конечно же это «Вердиккио» из Венето. Едва заметная горчинка… Мое любимое.

«Правильнее было бы выбрать испанское, но вкусы и желания именинника – наш неоспоримый сегодняшний приоритет. Как сказала… Пришлось итальянскую лавчонку потревожить».

«А имениннику можно еще пожелать?»

«Годик потерпите, гражданин новорождённый».

«Ну ладно тебе, хотя бы еще один бокал».

«Тогда полчасика потерпи. Куда я сейчас отлучусь? Сейчас нельзя. Сейчас тут забот невпроворот. Веселятся дамы и господа… Другое дело, кабы вы, сэр, возжелали местного…»

«Жду полчаса. Уже начал терпеть».

«Терпеть не надо, наслаждайся. Ручаюсь, сейчас и там станет весело».

Мне не по душе выступать в роли статиста в маминых манипуляциях, она это знает, но иногда – вот как сейчас – все очень даже симпатичненько складывается. «Мамулечка у меня молодец!»

«За такую прочувствованность – бокал от известной французской вдовы! Уже наполняют. Но что за самоуничижение – “статист”? Ты… помещенный в центр в действия зритель. Собственно, почему зритель? Самый что ни на есть активный участник. А значит – соавтор. Выбор за тобой. Ты и сам мог бы…»

«А вот и шампусик!»

«Намек поняла, запретная тема».

«Типа того».

Ресторан издавна прописан среди маминых фаворитов – «Фланиган». Значит, мы на Майорке, в самом «тусовочном» местном порту Пуэрто Порталс. Меню ресторана не пестрит изысками. Оно не интригует ни таинственными названиями, ни будоражащими воображение ингредиентами. И в то же время неизменно восхищает качеством продуктов и блестящей готовкой. Говорят же, что простые блюда поварам даются труднее всего. Это экзотику не с чем сравнивать, жуй да хвали, если хочешь прослыть эстетом, а хорошо приготовленных кальмаров от не ахти как… любой отличит, кто хоть раз оттянулся за столиками «Фланигана», презрев металл, уже, кстати, презренный – там не дешево, – и обещание не есть на ночь, на день, вообще завязать с этим делом… Поэтому у ресторана не счесть обожателей, в том числе и вельможных, с самых высот политического и бизнесового Мадрида.

Меня сюда брали лишь дважды, да и то, было сказано, что «на вырост». Разве можно сравнивать поход в ресторан с лыжами или цигейковой шубкой? Ну да ладно, оставим автору авторово. Сомневаюсь, что я уже «дорос» до «Фланигана» в мамином понимании, заметил бы, однако же премиленькая нынче случилась оказия! Может, быть мама решила, что уже дорос, а я зевнул момент выхода на орбиту полноценной, ответственной добропорядочности?

«Не заноситесь, сэр».

«Сеньор. Тогда я в пути».

«Поспеши».

Народу в ресторане много, но не так чтобы битком. Оглядываю посетителей и понимаю, что некоторым сегодняшним гостям досталось того же, чего и мне… Тоже моргнули и теперь тащатся от угощения мелкими застольными компашками, никем не опознанные, даже соседями по дачам, пирующими за соседними столами. Для мамы и то и другое – раз плюнуть. Признаться, этот пункт программы мне импонирует куда больше чинных бесед с московской сановной публикой – «Ванечка, ты опять забываешь уделять внимание гостям…» – и чтения стишка с табуретки. Странное воспоминание про табуретку, однако же всякое было за прожитые-то годы.

«Смотри, “прошерстит” наш отряд казачков и казачек, засланных на дармовщинку, тутошное меню, сверху вниз, а потом еще и снизу вверх. Место, как ты лучше меня знаешь, всем славно, кроме цен. Не то чтобы совсем они беспощадны, не буду драматизировать, однако впечатление производят. Кто платить будет, а мам?»

«Это наш асимметричный ответ санкциям. Что недополучили – съедим не отходя от кассы».

«Насколько помню, ресторан частный».

«Помнишь правильно. Не понимаю, зачем тебе эти детали… Сострадание? Бо-же-мой! Евродепутаты на ваш сабантуй скинутся. Что-то они здесь сегодня отметят. Заметь, – не покидая Брюссель. Я еще не решила – что именно за праздник, руки не дошли. Может быть, как раз ужесточение санкций? А что – достойный повод, такой вполне подойдет. Как ты говоришь: “Вот и закольцевали сюжетец?” Вот и закольцевали».

«А чего тогда – при таких козырях – не всех… “в огород” запустила, а выборочно?»

«Ты не поверишь, но сегодня прямо наплыв местных граждан. И большинство, как сговорились, по предварительным заказам. Ну да, суббота же… Как это я из виду упустила? А снимать резервации – жуткая морока! Публику опять же надо куда-то перенаправить… А куда? Не доводить же до скандалов в таком уважаемом месте. Дон Ариас – человек душевный, переживающий, он этого не заслуживает».

«Дон… я так понимаю…»

«Правильно понимаешь – хозяин. Но его сегодня не будет. Я, признаться, не совсем уверена, чем весь этот аттракцион завершится, а он человек уважаемый, в годах, зачем ему лишний раз тревожиться».

«Ты меня пугаешь».

«Не дрейфь, шучу. Он в Мадриде. Наслаждайся».

Рассказчик, минуту назад красовавшийся в маминой гостиной в отлично подогнанном смокинге, теперь одет в «гавайку» и шорты, но не выглядит пляжным кутилой – образцово отглажен. Он немого «расшатан» жарой, употребленным хмельным и ощущением окружающей заграницы. Оттого еще больше, чем только что в наших московских хоромах, вальяжен и громогласен.

– Позвольте полюбопытствовать, милейший!

Как со сцены продекламировал. Прямо в меня, в первый ряд партера. Я пригвожден мощью к стулу и понимаю, что сидячее положение создает преимущества. Мог бы рухнуть, подкошенный таким напором.

Хорошо поставленный мощный баритон вкупе с самим вопросом, прозвучавшим по-русски, будто стену воздвиг перед суетливым официантом. По глазам вижу, что язык им опознан как предвестник «сверхуважительных» чаевых, но чего так уж дергаться?! Неужто и его пригвоздило силой звука? Официант едва не ссыпает немалое содержимое подноса на ближайший столик. Пара за столиком нервно и на удивление синхронно сидя «метнулась» из-под накренившегося подноса, но кавалер оказался менее ловок и что-то на себя пролил. Кавалерам это свойственно. Один из моих соотечественников тут же принимается смешно выставлять вслух оценки за технику:

– Высший балл. Кто больше?

Сдается, тоже отметил редкую синхронность пары. Ему напоминают про артистизм, но «судья» не снисходит до цифр:

– С этим не очень.

Полагаю, испуг на лицах подвел.

Массовку мама сверстала точно не из зануд.

Судя по обескураженному лицу дамы, льняной сюртук кавалера и его выходная рубашка приняли на себя явно что-то трудно отстирывающееся. К тому же в количестве, как пить дать сокрушившем все дальнейшие планы. Людям с фантазией, опытом дедукции это обстоятельство выдало характер их отношений, намечающуюся буквально на сегодняшнюю ночь первую близость, но не после еды, это примитивно, сперва в клуб… Хотя никто ни о чем конкретно не думал и уж тем более не подозревал парочку ни в чем предосудительном. Теперь уж и вовсе: облом случился.

– Да-да, это я вас, милейший! – не унимается Рассказчик, правда, несколько растеряв громогласность. Вряд ли из чувства такта, жарко. – Не найдется ли в закромах вашего почтенного заведения бутылочка крымского игристого? Чертовки вдруг захотелось чего-нибудь родного, русского.

– Un copa de cava, por fovor[1]1
  Бокал игристого, пожалуйста (исп.).


[Закрыть], – спешу я на помощь обоим. Больше все же официанту. На то, чтобы оказаться на стороне Рассказчика, мне не хватает ни звучности голоса, ни убедительности интонаций. Вяловат, блекл… Блекловат. Бывает, что переводчики ярче авторов, но это не мой случай. И не переводчик я вовсе. Сам – автор. Никому неизвестный. Неизвестный автор. А имя у меня есть. И в паспортном столе его знают. Нет, не знают, но при желании могут найти в своих амбарных книгах.

Привлек, дурак, внимание к своей персоне. И выступил неуместно громко, подтягивался до оригинала, но на трети упражнения оставил турник. Однако хватило, чтобы аборигены по соседству возбудились. На Рассказчика они так не реагировали. Тот, в отличие от меня, велик телом. Такой туше положено взрёвывать. Ну и, конечно же, неохота иметь дело с иностранцем, который по-испански, уже понятно, не говорит, а значит, все равно ничего толком объяснить ему не удастся, хотя разговор может сложиться изрядно затянутый и ужин остынет. Возможно, раньше, чем участники обсуждения. Я – совсем другое дело. Обо мне запросто можно сказать: не по годам разорался. И не по статусу, что тоже будет правдой. И не по весу. Это слава богу. К тому же нет нужды вызволять из жестокого плена памяти разные иностранные словечки, складывать их в предложения…

– Не надо так шуметь, молодой человек! Вам непременно подадут ваше игристое, – урезонивают меня на майоркинском.

Пардон… Это здешние раздражены шумом? Шутка такая? Кто еще шумнее испанцев? Итальянцы? Не верю. Когда мы последний раз с мамой здесь были, по соседству расположилось отобедать семейство. Древние старики, старики помоложе, дети на пороге старости, внуки на тропе зрелости, правнуки, пяток бессловесных в памперсах. Мы с мамой вообще друг друга не слышали, такой ор стоял. Мама сначала мирилась, уважение проявляла к местному колориту, потом кампания разом примолкла, торопливо прикончила заказ и, отказавшись от кофе, откланялась. Одного грудничка впопыхах забыли, но вскоре за ним вернулись. Он, кстати, никому не мешал, был в зале самым тихим.

Я заметил маме, что гуманнее было «погуглить»: как по-испански будет «Когда я ем – я глух и нем!». Мне тут же пришел ответ…

«Гуманизм – не универсальная отмычка, и не каждый случай ему по силам, особенно такой запущенный. Как видишь, я всё помню».

«Кто бы сомневался».

– Простите, как-то неожиданно вырвалось, – приношу извинения потревоженным гражданам на их языке.

Только сейчас понимаю, кого именно матушка наградила миссией толмача, то есть одарила знанием чужого языка, даже двух – испанского и майоркинского. Последний – сиамский близнец каталонского, но обитателей острова ваше наблюдение непременно расстроит.

– Я что-то не расслышал, ты вроде бы «крымское» из названия выкинул, а? Чего молчишь, кот ученый?

Рассказчик, в отличие от потревоженных местных, вполне благодушен. Он уверен, что я для него расстарался. Впрочем, и местные уже успокоились. Похоже, я первый на их пути иностранец, удосужившийся овладеть их языком. Мне примирительно покивали, одобрительно выставив сковородником нижнюю губу.

– Боюсь, не поймут, – откликаюсь на вопрос, хотя надо бы на «ученого кота». – Не уверен, что они когда-нибудь слышали о крымском игристом.

– Не бзди! – ободряют меня. – Кому надо – поймут. Не для полового было сказано. Сейчас все устроим.

Только пострадавший от соуса гражданин остается безучастным к разворачивающейся интриге, ему хватает собственной грусти. Безнадежно суетящийся рядом официант не способен развеять печаль «кабальеро под соусом», хотя и приводит в движение воздушные массы. В какой-то момент Рассказчик исхитряется запустить указательный палец за официантский ремень: