Текст книги "Наследник"

Весь остаток пути я раздумывал о ранжировании в ремесле: путаны, проститутки, шлюхи, ну и эти – «базовый уровень». Перебирал знакомых. Решил, что путаны все же люди, отмеченные родством с искусством, творческие личности. А «профессия», «ремесло» и «образ жизни» – это все остальные. Вот такой у меня получился расклад. Возможно потому, что я тоже считаю себя человеком творческим, а творческих людей часто тянет друг к другу. Но ненадолго – уживаться двум творческим личностям ох как непросто! Получилось, что по моей забытой, с позволения сказать, «теории», Матерый отпустил соотечественницам комплимент. Каков кульбит!

Мой мозг мгновенно заинтригован тем, что слышат уши. Возмущенный и перепуганный шепот только что громогласного франта. Он же Матерый.

– Да вы что?! Какие еще такие путаны? Не говорил я ничего подобного. Какие нелепые выдумки! То есть вы в самом деле так поняли, так услышали? Помилуйте, какая несусветная чушь… Да что вы себе позволяете! Это я? Это я себе позволяю? «Наши. За Путина!» – я сказал. Не в бреду же?! И нечего на меня напраслину возводить. Я сам, если надо… Что «ны»? Какие такие «ны»! У вас со слухом проблемы. К ухо-горло-носу сходите. Я бы никогда в жизни себе такого не позволил. Еще и при дамах. Я что, не в себе что ли? Галлюцинации какие-то, говорю же вам!

Он потрясает в воздухе курительной трубкой и не замечает, как из нее разлетается пепел. Надеюсь, что остывший. Прочие граждане меньшие оптимисты, и вокруг франта образуется свободное пространство. Почему-то мне кажется, что риск испоганить платье или костюм не основная причина обструкции, каковая, слава богу, не выглядит обструкцией, благодаря все той же трубке. Не было бы счастья… Как дальше – все знают.

«Галлюцинации?»

«Они самые, Ванечка, они самые. Только что сама об этом подумала. Какое совпадение».

«Эйнштейн заметил, что благодаря совпадениям бог остается анонимным. С ним сейчас удар приключится. Не с Эйнштейном, с тем все худшее уже произошло».

«Не сейчас. И совершенно по-другому поводу. И… ты мне польстил».

«Даже не пытаюсь угадать, каким образом. Просто случайно вспомнил Эйнштейна. Давай закругляться?»

– …И вообще, чего вы так расшумелись? В конце концов, это никому не интересно. Что почему? Очень даже наоборот? Ну вы и фрукт… А что, если я так скажу: вы, дорогой мой, услышали то, что сами хотели услышать! Как вам такой поворотец? Отчего же… Что? В самом деле все так услышали? Да подите вы все! Господи, какой кошмар! Господи… Ущипните меня…

«Твой выход, сын».

«Иду».

– Большое вам всем спасибо за то, что пришли поздравить. Я искренне тронут. Все было мило, забавно, с выдумкой. Вы были на высоте, скрашивая хозяевам этот чудный праздничный день. Спокойной всем ночи. И вам, наделившему двух наверняка добропорядочных соотечественниц стыдной профессией, тоже спокойной ночи!

«Змей…»

«…ёныш».

Последнее пожелание я прицельно адресую единственному конкретному затылку. С разных сторон его, затылок, обрамляют алеющие уши, между ними сквозь седую стерню просвечивает розовая лысина. Мне кажется, именно она точечно выделяет пот, скатывающийся по густо покрасневшей шее Матерого за воротник. Повернутый вверх душ под минимальным напором. Жаль, если пиджак промокнет, шикарный материал, крой, а вычистят как попало – и пропала вещь, перекосит.

«Нормально вычистят, не перекосит».

«Спасибо, отлегло».

«К вашим услугам».

Судя по разной насыщенности красного цвета, в шее и ушах у мужчины скапливается гораздо больше крови, чем омывает серое вещество. Возможно, от этого трудности с произношением и пониманием со стороны присутствующих. Но сказать однозначно я колеблюсь. Моя неуверенность зиждется на точном знании – в чьих руках ключ к проблемам Матерого.

«Про омовение мозга – наповал сразил. Гениально. Браво!»

«Талант не пропьешь».

«Талант – нет, тут ты прав, а талантливую жизнь – запросто. Голос, рифму, руку, стиль… Да мало ли что еще».

Ну неймется ей, хоть и клятвенно обещает не подслушивать, не вмешиваться, не мешать, в конце концов. По сто раз на дню обещает. Если по-честному, то я давно уже ко всему привык, за столько-то лет, притерпелся, ни с какой внутренней цензурой не заморачиваюсь. Пустое это, только нервы себе портить. Правда, если у меня свидание, то мама железно «отключается». Надеюсь, что так. По крайней мере, не припомню комментариев к моим забавам. Поистине волшебное чувство такта.

– …Да-да, к стыдной профессии, уважаемый, приписали вы нашу патриотически настроенную молодежь! – настойчиво повторяю все в тот же затылок. Благодаря маме я осведомлен, что сегодняшний день Матерый переживет в беспокойстве, но в здравии.

– Однако и эта профессия нужна людям, потому что без спроса…

«Без спроса в родительском доме гостям не хамят. Радуйся, что через несколько минут, может и секунд, он все забудет. В противном случае твои планы на последующие дни можно было бы занести в графу “несбыточных”».

«Он что, волшебник, чтобы поломать мои планы?»

«Нет. Но если у тебя в семье нет волшебников, запросто поломает жизнь. Возможно, не поломает, но подгадит сильно. Неизвестно, что хуже».

«Это точно. Лучше уж в гипсе, чем в говне».

«Нежный образ».

«А кто он такой, где служит?»

«Скажем, не в начале списка. Холит себя не в самом высоком креслице, что-то связанное с загранпаспортами. Или в Чехию теперь по российским паспортам пускают? Похоже, если то, что я слышала о сегодняшней Праге, правда… Ты узнавал?»

«Еще скажи, что все это чистой воды случайность».

«Так и есть. Ванечка, как ты можешь так думать о родной матери. Фу, как некрасиво».

«Твое “фу” ничего не доказывает».

«А праведный гнев?»

* * *

Я провожаю пристальным взглядом пылающую шею. Пионеру бы на такую галстук не повязали, проиграл бы цветом, показался линялым, а линялый галстук это не по-пионерски.

Алая полоса сократилась до полоски в палец между воротником рубашки и скобкой волос. Словно кто-то отвесил товарищу весомого щелбана по макушке. Кто-то, кому за такие вольности непозволительно отвечать тем же, даже просто грубостью.

– Разъеберемся, – бурчит Матерый не оборачиваясь. – Боже, да такое у меня с речью?!

«Не слабо!»

«Клянусь, это он сам, от нервов и подскочившего давления. Ты же знаешь, что я против всякой ругани, тем более такой кустарной».

Внушительное тело издает жалкий, похожий на всхлип звук, но он не мешает мне распознать в необычном, новом для меня синтетическом слове оттенки решительности и мужественности. Еще я самокритично подозреваю, что при таком неожиданном, новаторском подходе гостя к родной речи мы могли запросто огульно оговорить мужчину. И если так, то теперь самое время начать стыдиться.

«Стыдиться?»

«Ну вроде того».

«Я смотрю, ты тоже полон неожиданностей».

«Ты о лексике? Все сейчас так говорят. “Типа”, “вроде того”… Ничего определенного. Так меньше шансов глупость сморозить, не то занесут в неликвид… Все-таки малоценкой лучше. Невелика цена, однако есть».

«Я о чувстве стыда».

Мне завидно, как легко публика усвоила не мое заковыристое словцо. В гардеробной народ игриво перебрасывает его как пинг-понговый мячик.

– Ваше пальто?

– Минуточку, сейчас разъеберемся…

– Разъеберитесь уже, кто на какой машине поедет…

– Завтра передохну, а в понедельник – вперед! С делами разъебераться…

На меня – ноль внимания, я уже откланялся и мало кому интересен. Еще меньше, чем раньше. Долг хозяина, понятно, призывает к вежливому ожиданию, до последнего гостя. Но какой в этом смысл, если упадет сверху вниз с десяток песчинок и все эти люди забудут вечеринку, происшедшую утренним вечером, Эйфелеву башню в окне, вельможного дислексика поневоле. Они очнутся где-то там у себя, в креслах, на диванах, в постелях и подумают, что задремать на лишних четверть часа в выходной – святое дело. Не понимаю, зачем маме этот театр? Спрашивал. Ответ прост, он разочаровывает, никакой изобретательности: «Магия, Ванечка, упрощает жизнь, спору нет, но в жизни такое количество разнообразных, требующих пристального внимания явлений, что никакой магии не хватит».

В общем, хорошему тону и мине радушного хозяина я предпочитаю парижский закат. Обожаю, плебей княжеской крови, это барское зрелище.

Удаляюсь в гостиную, замечаю краем глаза, как мама с улыбкой делает легкий пасс руками, и… в гардеробной уже пусто, двери закрылись, массивный старинный ключ повернулся на два оборота. Таков масштаб его, ключа, личности. Полные два оборота.

«Спасибо, мам».

«Всё для тебя, родной».

Мама решает мне не мешать. Тем более что чудесное перемещение всего недопитого-недоеденного на кухню уже завершилось. Кухню даже для таких благих целей не «подращивают». Прислугу, кстати, тоже не привлекают. Сейчас на кухне практически нигде не развернуться, но мама всегда умудряется без последствий для посуды и себя самой лавировать в этом опасно заставленном и весьма ограниченном пространстве. Я знаю, с чего она начнет – разложит нетронутые остатки пиршества по коробочкам и судкам. Разнообразие и количество оставшихся продуктов странным образом всегда соответствует числу и объемам свободных судков и коробочек. Те, в свою очередь, идеально подогнаны под пустоты внутри холодильника. Этот пустяк с ранней юности откликался во мне мыслями о нормальной жизни, предсказуемой, без волшебства. Пусть порой нудной и с пустым холодильником.

«Считай, уже не пустым. И пока часть не съешь, он будет немного больше обычного. Это, надеюсь, не противоречит твоим принципам».

«Ма-амочка…»

«Ну вот и славно. Спасибо, что хоть в таком пустяке уступил».

Мне хочется ответить: «Для тебя все что угодно», но я знаю, что это будет неправда.

«В отношении пустяков я сговорчив».

После «возни» с едой мама собственноручно перемоет освободившуюся посуду. Сколько себя помню, ей всегда нравилось это самое скучное из всех самых скучных занятий. И такое долгое!

«На баре ведерко со льдом. Видишь? В нем твое любимое. Не переусердствуй».

«А владелец погребов в курсе?»

«Нет пока. Разница во времени, понимаешь ли. Но очень скоро будет».

«Неужели прямо из теплой постельки – да в погребок? Приличный, я смотрю, человек, однако. Познакомишь?»

«Во-первых, у него сейчас день. А во-вторых, ты ему не понравишься».

«Это еще почему?»

«Пьешь много».

«Так и он, насколько я понимаю, большой любитель».

«Профи, если в твоих терминах. Другая лига. Он настоящий профессионал. Но вот незадача, Ванечка: он пьет свое, а ты его. Повторюсь, ибо повторение – это и есть, собственно, мать… Или в этом вся мать? Зарапортовалась я что-то. Короче, не переусердствуй, душа моя».

«Не переусердствуй» – это, конечно, ирония. Тем, что осталось в бутылке, и голубя не споить. Разве что голубь уже отметился в двух-трех местах и везде наливали разное. Я несколько раз бывал таким голубем. Утром крылья узлом завязаны и клюв набок.

«Щедрость ваша, мадам, не знает пределов, однако я думаю, что мне уже хватит».

«Вот и умничка».

В эту секунду ни с того ни с сего погорячившийся «умничка» трижды именует себя конченым дебилом: такое добро пропадет! Выпендрился на свою голову. Трех раз ему кажется мало, и он казнит себя резким словом в четвертый. Теперь я дебил в кубе.

«Так и быть, голубь мой, считай, что твой благородный порыв я не уловила. Исключительно по случаю дня рождения. И из-за моей, материнской, неоправданной, портящей тебя мягкости. Предложение в силе. Я про ведерко на баре. Но больше – ни-ни!»

– Ни-ни! – преданно откликаюсь вслух, потому что в гостиной никого нет, а живой голос добавляет происходящему реальности.

Наверное, мне и в самом деле уже хватит, если размышляю в таких категориях. Однако же отказаться от отвоеванного по случаю… Вот если бы половину армии положил, то можно и отступить, это плевое дело. Один мой знакомый любит приговаривать: нам что наступать – бежать, что отступать – бежать. Совсем другая история складывается, если прибыток сам в руки приплыл… Отступить при таком раскладе – себя не уважать. Не скрою, со мной такое порой случается, это я исключительно о временной утрате самоуважения, но сегодня, сейчас нанизывать на буратиний нос кольца-очки за самокритику и воздержание я не готов.

Девиц с плакатом я нахожу на прежнем месте. Им невдомек, что за брожение в умах наших гостей спровоцированы их аппетитно-скромными персонами. Новое слово в мире актерского мастерства, вообще искусства: амплуа дрожжевой палочки или карбида в дачном туалете, зависит от жанра пьесы. А уж какие неосторожные замечания были вызваны этим брожением… Может быть, в самом деле это были слуховые галлюцинации? Шутки тонких миров? И, к слову сказать… – никакого «нового слова» ни в одном из миров не прозвучало. Поторопился я объявить себя первооткрывателем. Есть, давно, испокон веков существует только что «изобретенное» мною амплуа. Причем сейчас понимаю, что востребовано оно повсюду, где в принципе применим человек, не только в искусстве. В искусстве, если разобраться, меньше всего. Потому что даже в авангардных своих проявлениях искусство очень консервативно.

К моему приятному удивлению, прелестницы остались в прежних соблазнительных позах, что свидетельствует о достойной уважения стойкости. Или лжесвидетельствует, если в корнях постоянства – нелюбовь к переменам. Им бы самое место в роте почетного караула. В то же время я рад, что мамина эксцентричность все же имеет границы – до сих пор никто меня на днях рождениях почетно не караулил. А вот хор Александрова, было дело, пел. Я в тот год должен был попасть под призыв. Милый материнский намек на совсем немилые обстоятельства. Мама в штыки восприняла настойчивость нашего военкома, и он неосторожно взял взятку мечеными купюрами у сотрудника военной прокуратуры. Нужды в этом никакой не было, меня к этому времени уже «выпарили» из всех списков, так как военкомату «впарили» дюжину справок о моей непригодности к чему-либо для людей значимому. Честные, если сути внять, справки. Военком, однако, был уж слишком бесстыден в своих финансовых аппетитах. Ему бы радоваться, что к праведной жизни призвали, но сел он, судя по фоткам в газетах, грустно, без настроения.

Все-таки неявные перемены в картине за окном произошли. Вот только какие – не могу определить. Сдается, все дело в «фокусном расстоянии» до девиц. Я хорошо помню, как стоял на этом самом месте, в полушаге от стеклянной стены, и барышни были ближе. Вне всяких сомнений, были намного ближе. Сейчас девичьи фигурки заметно меньше, они отдалились, стало трудно различать выражение лиц. Зато текст на плакате по-прежнему читается легко, как средняя строка в таблице, без которой не обходится ни один кабинет окулиста.

Мне кажется несколько подозрительной неподвижность двух патриоток. Не загипсованные же они! Как минимум час прошел с того момента, когда мне, и не только мне, они впервые попались на глаза. На ум приходит «нездешний» счет времени, определенный мамой для Дяди Гоши, поджидавшему меня во дворе. Такой трюк со временем вполне может быть ответом. И все же… Привилегию пользоваться «методом приближения» мне, к сожалению, так и не вернули. Зажали крепенько со времен неожиданных и вожделенных открытий, сделанных на укромных пляжах крымского побережья. Те самые наблюдения, запротоколированные памятью со всей возможной дотошностью, что до самой потери девственности питали сюжетами мое воображение. Да и потом, признаться, тоже. Ценный материал. И наработан ценой немалых утрат. Вообще-то мне кажется, что «пораженным в правах» я остаюсь не по умыслу, а исключительно по материнской забывчивости.

«Я прав? Ау-у! Ну как знаешь…»

Потому что какой может быть умысел, если я давным-давно совершеннолетний. Смокинг, в котором я встретил день проигрыша на поле жизни со счетом восемнадцать – ноль, наверняка уже заносил до дыр какой-то неизвестный мне бомж. Мама его случайно выбрала, таков был шутливый уговор. Это был мой и его день, но он, в отличие от меня, выиграл – вмиг превратился в бомжа-пижона. Мог втюхивать коллегам про бизнес, который отжали, несостоявшуюся карьеру голливудской звезды, то есть «звездеть» на бездонное число тем.

Надо сказать, что по неожиданной прихоти матушки бомжу разом отошло все, из чего я вырос. Сам он, скорее всего, мечтал о крыше над головой, семье… На худой конец, о бутылке какой-нибудь бормотухи, чтобы меньше думалось о крыше и о семье. К чему я об этом? Вот и смокинг зачем-то приплел… Все к тому же, наверное… К тому, что мама забыла: мне давно уже можно открыто рассматривать «ню», одушевленную красоту наготы и даже порно без всякой семейной цензуры.

Я не докучал родительнице со слезливыми просьбами снять запрет, несмотря на очевидную привлекательность аттракциона, который я сметливо назвал «smart zoom». У моей скромности была более чем веская причина: «smart zoom» стал мне не нужен. В восемнадцать, день в день, только стукнуло и отметили, я с трудом одолел материнские притяжение и отправился жить подальше от стен, где в ходу были разные хитрые трюки. Да и стены, по правде сказать, сами по себе были сплошным надувательством. Вы в курсе.

Весь этот гимн моей решительности и неподкупности чудесами был нынче исполнен исключительно с единственной целью: объяснить, почему необычно застывших барышень у «эйфелевки» я вынужден рассматривать, немилосердно напрягая зрение. Как простой лох. В жалкой попытке обмишулить судьбу пробую мамины очки. Почему меня не удивляет, когда стекла в них, сначала обычные, без диоптрий, вдруг утолщаются, а фигуры с плакатом приближаются на расстояние шагов десяти – двенадцати? Ох уж эта предусмотрительная мамина «забывчивость». Очки, в которых она никогда не нуждалась. Разве что подчеркнуть настроение – «строга и неприступна».

«Плюс два, Ванечка, я в них читаю».

«А я… А я снова попался».

Дважды попался: с очками и с девицами тоже. Несуразная неподвижность тут же находит свое объяснение. Дуэт оказывается невероятно искусно – прямо 3D! – вырезан из какого-то плотного материала. По-видимому, на потребу охочим до фотографирования туристам. Но где же в таком случае наш предприимчивый летописец в цвете? – перебираю глазами граждан, расположившихся вблизи от скульптурной, как только что выяснилось, группы. Хорошо бы на овощной базе можно было бы таким манером сортировать картошку… Вот же память, зараза цепкая! Первый и последний раз был на базе еще на первом курсе. Ногти черные, водка теплая, тетки страшные, мужики приблатнённые… Ага! Вот и вы, месье провокатор!

«Месье провокатор» больше похож на «сударя» или «товарища». К слову, «товарища» нынче не выделишь из толпы, если только самого от нее отставшего. По мне, так фотограф в печали: озабочен недостаточной популярностью аттракциона. Брюхом чует скудный ужин, абсолютно недостойный предприимчивого человека. И недостаточно калорийный тоже. А ведь так ли трудно этой разноликой толпе взять да осчастливить дядечку с камерой незначительной для гостей Парижа суммой?! Сущий мизер, право слово. К тому же не «за просто так», а за редкий снимок, документально подтверждающий неравнодушие еще к чьим-то судьбам, кроме своих собственных. Хорошая память останется, внуки будут завидовать. Ко времени внуков мир, похоже, окончательно вызверится в эгоцентризме. Или в толерантности? Хрен редьки не слаще. Неискренняя покладистость будит ненависть не хуже палки.

Наверное, я на стороне фотографа, хотя лично на него мне наплевать. Я так за нашу сборную по футболу болею. Разгадка феномена моей приязни проста: девицы утратили одушевленность, значит, немалая масса моих симпатий высвободилась и ринулась в поисках новых объектов. К чему-то же надо их, неприкаянных, приложить? Приложим к фотографу, но понимаем, что остановка временная. Путаны… Вот же балда! Поделом тебе, почти лысый, за паспорта для выезда ответственный. Постойте… Кто сказал, что девицы во время яркой «промашки» Матерого были картонными? Или из чего там их ваяли?

«Какой-то новый полимер, я у военных позаимствовала».

«Вернешь фигурами? Вот порадуются… А что по первому вопросу?»

«Ну, Ванечка, это ты у нас специалист по суррогатным дамочкам, так что тебе и карты в руки».

«Крапленые?»

«Не понимаю, о чем ты».

* * *

В мизансцене движение и суета. Откуда-то «нарисовались» благообразно однообразные азиаты. Весь в своих мыслях, я, по-видимому, не заметил очередной подкативший к башне автобус. Азиаты бойко приступают к групповой и сольной фотосъемке с ненастоящей парочкой русских патриоток. Выглядит это так, будто низкорослые люди с утра спланировали налет, расписали его по деталям – каждое действие, очередность, поза и все такое, – а теперь исполняют. Событие необычайно слаженное – конвейер, и движется он в темпе совокупляющихся кроликов.

Образ этот анекдотичен и, весьма вероятно, неоправданно демонизирует популяцию милых ушастых в глазах нимфоманок, «нимфоманов», ханжей с пуританами и вообще любой публики, включая кастратов и завистливых импотентов. Независтливых тоже. Что поделать – цеховая этика.

Возмущенный фотограф, он же единоличный владелец непопулярного «ансамбля» – охладела душа европейца к России – их не смущает. Охладела душа… Однако же, смотри ты, никто не турнул мужика. И пикет напротив не выставили. И шпагами в кровь не затыкали… Наши бы шашками порубали «в мясо». Фигурально разумеется. Я о полиции с дубинками. Так втянулись управляться с ними… Нет, не хватает французам черносотенного прошлого. Любое другое у них в ассортименте, а черносотенного нет. Возможно, оно и есть, но в закладке для будущего. Жаль, что громить станут французов.

Я бы на месте фотографа крикнул что-нибудь побуждающее к бегству и посмотрел, что будет. Чего пыхтеть беспомощно матюги под нос?! Некоторые словечки распознаю по губам, расслышать мешает общий гвалт. Заорал бы, скажем: «Аллах акбар!» Хотя нет, это не стоит, потому как паника может начаться. Азиаты, скорее всего, последними перепугаются, да и то после долгих разъяснений. Впрочем, может быть, все и не так. Из моего кругозора в момент очередного круга незаметно сошла тема арабского терроризма в Азии. Теперь у кругозора… выщерблина. Когда речь о тарелке, это даже неплохо – ложка не соскользнет предательски в суп, вместе с ручкой. Но то тарелка, а то кругозор.

Не имея иных внятных способов прояснить смысл своего присутствия и причину недовольства, фотограф демонстрирует всем подряд свою камеру. В ответ незваные гости хвастаются своей техникой. Они словно бы объясняют бедолаге, почему отказываются покупать его аппарат, но при этом, я уверен, не забывают хвалить за выбор японского качества. Мелочь, благодаря которой я понимаю, что передо мной японцы. Или невероятно толерантные южные корейцы. Чем тогда китайцы не подошли? Разрезом глаз. Впрочем, я запросто могу все перепутать. Словом, если пугать, то можно кричать любую чушь, но непременно со словами «факусима», «гоминьдан» и «ким-ир-сен».

Я внимательно вслушиваюсь в гомон азиатов и понимаю, что японский – он же, возможно, китайский или корейский – открывает мой личный список языков мира (кто-то говорит, что их аж три тысячи, кто-то – что все шесть), озаглавленный «В жизни не выучу, даже браться не буду».

Но вот между непонятливыми нарушителями и обиженным владельцем неживой, но «живенькой» и к тому же политически активной «девичьей компании» заметалась новая фигура. Судя по суете, это гид-переводчик. Фотограф что-то принимает от него из рук в руки, тут же проникается пониманием, улыбается и даже приветственно машет фотографирующимся. Потом он молитвенно складывает на груди ладони и мелко кланяется. Подсмотрел в «Убить Билла» или «Семи самураях», знай наших. Мне, впрочем, кажется, что при поклонах следует держать руки по швам, но я и тут запросто могу напутать, не моя тема.

Последняя пара заканчивает фотосессию, которая перестала быть пиратской и благословлена моим соотечественником. Для фотографирующихся это ничего не меняет, они и раньше не были смущены. К тому же большего энтузиазма, чем отражается на их лицах я и представить себе не могу, дальше только откровенный идиотизм. Меня бы и с таким выражением лица уже закатали в «дурку». Подальше от греха и от нормальных, недовольных нерадостной жизнью людей. Восторженный нищеброд. Ха! Если разобраться, приглядеться к тому, что сегодня вокруг происходит, – совсем не чуждое нашему менталитету явление! Тогда невосторженных в «дурку»? Было уже.

Группа не по-детски споро, организованно строится на манер детсадовских и с места дружно семенит к башне, в царство афропарижан. Те как торговали, так и торгуют детскими «чудесами». Что-то очень яркое высоко взлетает небо. Желеобразных акробатов, налипающих на вертикально поставленные картонки и кувырками сползающих на асфальт, я скорее угадываю, чем вижу. С распевающим песни и кувыркающимся зверьем все проще, зверье близко.

А еще, подозреваю, у этих пацанов в ассортименте всякая «дурь», способная усугубить дарованную природой и воспитанием. Будь в стеклянной стене дверь, я бы сгонял к ним разжиться чем-нибудь не слишком затейливым. К примеру – травкой… Как хорошо было бы курнуть сейчас чего-нибудь ароматного. Все-таки тридцать лет. Возраст. Акробата бы заодно прикупил, поразительно отвратительная мерзость. Петрухе бы акробат глянулся, а я бы ему сказал, что это Гюльчатай открыла личико и тем самым потеряла его. Как-то так.

«Считай, что акробат уже у него. На все прочее губы не раскатывай, иначе зашью».

«А я все ждал, ждал…»

«Вот и дождался. И… дождешься! Травы ему покурить…»

«Добавь еще: видал миндал!»

«Боюсь, у меня не так зазвучит. Смешной был дядечка. Отдушина в твоем мрачноватом спектакле».

«Я так понимаю… Только давай условимся не лукавить».

«Неправильно понимаешь. Совершенно случайный персонаж. И вообще не мешай мне делом заниматься».

«Как можно!»

В который раз поражаюсь способности маминых очков приближать жизнь за окном. Дурное стучится в мозг, хотя можно без стука: «С собой прихватить? Вроде бы по рассеянности…»

«Вне этих стен они тебе, Ванечка, без надобности. Если только почитать, я же говорила. А у тебя зрение – единица».

«Да это я так. И… стал бы я думать, если бы захотел очки стащить. Я же знаю, что стоит подумать – уже пойман».

«Бездумный жулик? Забавно. Можно попробовать медный таз на голову и заземлиться за батарею».

«От батареи до очков… двадцать метров проволоки нужно, а медь нынче в цене».

«Ну вот видишь, как легко всё разрешилось».

Солнце быстро прощается с сегодняшним миром.

«Да ступай уже…» – ласково напутствую его на прощание.

«Вернусь – поговорим», – отвечает солнце мстительно.

Я знаю, что разговор этот состоится не в ближайшие дни, смотрел в Интернете прогноз на неделю. Столько ненужной информации! Написали бы просто: «Говно погода, без вариантов. Пуанты на гвоздь, достаем болотные сапоги». Мной сей же момент овладевает шкодливая мысль, она купается в предвкушении возможных забав – я смотрю сквозь очки внутрь комнаты…

Не работает.

Оно и к лучшему.

«Вот тут наши мнения всяко совпадают – к лучшему. Но не поскупись, открой секрет женщине с недостатком воображения: что бы ты делал с банальным приближением? Коленки разглядывал? Варикозные вены изучал?»

«Я еще не придумал. Честно. Но был бы инструмент…»

«Голова – тоже в своем роде инструмент. Лучше придумай, чем ее занять».

«Ма-ам!»

«Что ма-ам? Сделай что-нибудь! На курсы голландского запишись, у них сплошные сдвоенные гласные – ма-ам…»

«Я делаю. Тебе, конечно, не нравится…»

«Увы и ах!»

«Ладно. Смена темы?»

«Меняй».

«Извольте. При гостях ведь эти девицы с плакатом были живыми? Или я заблуждаюсь? Игра воображения?»

«Они, Ванечка, и сейчас живы. Устали, как и ты, вот и пришлось сменить на искусственную композицию. Игра, Ванечка, игра, как ты соизволил выразиться, утомила девчушек».

«А фотограф?»

«Что фотограф? Фотограф сам по себе, шатался возле башни, дурью мучился, не знал чем заняться, сплошные бесплодные фантазии, очень напоминающие…»

«Не надо, а?»

«Вот я его к делу и простроила. Еще и заработал неплохо».

«Удивится завтра, с чего это в предыдущий день так перло? Повезло мужику».

«Даже не сомневайся».

«Совсем забыл… Ну ёлки-палки! Хотел же татуировку на тридцатилетие сделать».

«Расписывают себя, друг мой, те, кто господом недоволен».

«Я как раз из таких».

«Не думаю, что стоит бряцать глупой бравадой как монетками в банке…»

«Из-под кофе».

«Пусть будет из-под кофе».

«Растворимого».

«Иван!»

«Ну все. А как с татуировками связано недовольство господом?»

«Эти люди считают, что он на них сэкономил… На яркости. На внешней яркости, внутренней… Да, пусть так и будет: на яркости».

«Не забуду мать родную – это, я так понимаю, из другой оперы?»

«Это не из оперы, это из триллера».

«А как тебе такое: “Родился без серебряной ложки во рту – зашей рот!”»

«Плакат. Такой на широкую спину и готикой… А если кто с ложкой?.. Да все выплюнуть ее норовит?»

«Пусть выплевывает, его воля».

«Как в бронзе отлил».

«Очень своевременное напоминание. Спасибо».

«Ва-анечка».

«Прости, мама, это улица, все она».

Я прислушиваюсь к далеким звукам падающей в раковину воды, перестуку вечно недовольного обращением фарфора, ласковому перешептыванию «мозеровских» бокалов, с ними всегда нежны, «мозер» – мамина слабость. Фарфор знает об этом и капризничает еще больше, ревнует с саксонской прямолинейностью.

Кухня сейчас очень далеко от меня – световой год или дальше – и близко, буквально в десяти шагах. Чувствую неясное движение за спиной. Мне удается справиться с искушением и не обернуться. В принципе это не трудно, если перед вами погрузившийся во мнимую тьму расцвеченный всеми огнями Париж. Даже угадывать не берусь, который сейчас час во Франции. Я имею в виду реальное время. Что до происходящего позади меня, то не сомневаюсь: лаконичность и видимая простота минималистского дизайна сейчас сменяется чем-то другим. Зажмуриваюсь, пытаюсь уловить флюиды… Мне и раньше это не удавалось. Промахиваюсь в своих предсказаниях «на версту». Если бы метал молот, зашиб бы кого-нибудь на трибунах.

Башни за окном нет. Девиц, фотографа тоже. Вообще никаких людей. Благодаря щедро подсвеченной базилике Сакре-Кёр на Монмартре я понимаю, что под ногами по-прежнему недремлющий Париж. Похоже, что мы без очереди и, как у нас принято, незаметно для всех вознеслись на смотровую площадку творения Эйфеля. Возможно, еще выше, чтобы наверняка никому не мешать. Точно определить не могу. «Вживую» выше смотровой площадки я на Эйфелеву башню не забирался.

«Нет, Ванечка, это не смотровая. Так Париж кроме тебя видят только люди, на чьем попечении навигационные огоньки. Или как они там правильно называются… Лампочки, которые должны отпугивать самолеты разные, вертолеты, драконов».