Текст книги "Наследник"

Как и следовало ожидать, недостаток крепости элитного «Курвуазье» оказался иллюзией, прочтением мягкости. Достойный градус все-таки взял свое. «Энтомологи» – вспомнил Пал Палыч и воспарил духом над обыденностью, а вскоре уснул прямо в кресле. Выучка подвела, ее недостаток.

Я выпил три чашки крепчайшего кофе. Моя кофеварочная машина сконструирована неизвестным автором как оружие. Для истребления человеков. Не удивлюсь, если он стал первой жертвой собственного творения. Затем, как водится, кто-то нашел чертежи, взял кредит и… «старт ап». Где окопались эти мерзавцы? В Сколкове? По причине избыточной крепости продукта, что выдавала машина, я ей пользовался в редких случаях, когда организму действительно требовался натуральный шок. Ну и… – хороший кофе денег стоит. Обычными же днями я перебиваюсь растворимым, который, не сомневаюсь, слегка «подправлен» мамой. Какую бы дешевку я ни покупал, в ней никогда не присутствовал химический привкус. А это против природы растворимого кофе, не говоря уже о бизнесе в целом.

Если бы концентрация напитка определялась звуком, ор бы стоял на весь дом. Итальянский ристретто – ключевая водица. Турки, испытав мой агрегат, успели бы меньше чем за час задумать путч, устроить его, семь раз сменить президентов, и никто бы даже не чухнулся. Обычный мир живет в другом измерении, на других скоростях. Что если в Турции так и случилось? И седьмым в очереди оказался первый из ссаженных? Теперь он обижен на то, что враги отсадили его на край скамейки?

А мне вот ни черта этот жидкий гуталин не помог. Так или иначе, но пятница – вот же подлость! – все равно заканчивается намного раньше, чем мне бы того хотелось. Выходит, что день не мой. Но тогда кто его хозяин? Кто эта несговорчивая дрянь? Извиняюсь, если кого не по чину задел… Или как раз по чину, но не по праву? Почему мир устроен… так, как устроен! В ответ на эту расхожую и бессмысленную риторику мой внутренний голос выдал филиппику насчет весеннего сплина и хандры. Перемежалась она нецензурщиной, на которую сам я – «внешний» голос – никогда бы не отважился.

Порой он, мой внутренний голос, обряжается редким пошляком и хулиганом разговорного жанра. Разносит мир, мой внутренний мир, поистине бесконечным собранием бранных слов. Его словарь в разы богаче собственно моего, доступного близким друзьям и недалеким недругам. Настоящая площадная брань… А задаться вопросом: какая, к бесу, из меня площадь? Площадочка! Тамбур в электричках и тот больше. Кстати, страшно представить заговорившие стены тамбуров. Своей истории у них с гулькин клюв, так что взялись бы делиться услышанным. Малолеток бы точно пришлось в вагонные окна передавать…. Берушами можно было бы на станциях приторговывать. Бизнес мелкий, но прокормить может. Но я не об этом.

Дядя Гоша мог бы худо-бедно моему второму «я» соответствовать. Иногда он так и поступает. Петруха, бывало, встрянет, но домовой по части лексики слабоват и нередко сбивается на термины из медицинской энциклопедии. Думает, простодушный, что заковыристость речи именно в этом. Заучил в свое время. До «Белого солнца пустыни». Зато берет реальными пакостями, делом отыгрывает.

Мне оставлена участь завидовать своему внутреннему голосу и временами из него черпать особенно приглянувшееся. Я, признаться, никогда заимствований не чурался, но старался проявлять взвешенность и разборчивость. Случались и промахи. Если вдуматься, то пару раз я схлопотал по лицу отнюдь не по своей вине. Повелся на что не следовало вестись. С опрометчивости, не могу не заметить, начиналось большинство войн. Иногда на меня накатывает печаль, что глобальное – не мой формат. Но и такая далекая близость к вершителям судеб мира – я об опрометчивости – способна согреть промокшую душу.

Моему бы внутреннему голосу да во власть! Ух, как резво бы зажили… Бог с ним, хотя он скорее от черта… Одна мысль, дарованная мне неоправданно коротким пятничным вечером, вдруг вернулась. Больше того, она показалась мне вполне цивильной. В смысле, готовой пройти горнилом светской цензуры. Сами по себе люди отнюдь не такие гибкие, как их мысли. Отчасти именно странность порождает старых дев. Итак, мысль. Если я божье создание, ниспосланное по Его воле в этот мир, то где мои суточные? Могли бы и отстегнуть… по-божески. А то на тебе: здравствуй беззаботная и безденежная суббота! И мне все еще двадцать девять. По крайней мере до пяти часов вечера. Время московское.

* * *

Про суточные Дяде Гоше я сказал. Он минут десять ухохатывался. Не лучший способ ублажить слух. Да и зрелище не для слабонервных. Петруха – на что закаленный домовой, – так и тот возник из барачной банки с размашистым: «Хорош ржать, баб моих перебудите».

Счастливчик. Гарем у него.

Не знаю, даже не догадываюсь, как мама добивается этого, но мой день рождения всегда, всенепременно приходится на субботу. Неважно, в какой год. В любой. Месяц она тоже сама выбирает. По каким-то особым причинам, по наитию или просто спонтанно – душа возжелала праздника. Дату всякий раз объявляет за две недели. Почему? Так заведено. А раз заведено, то и ходить должно. Как часы. Словом, всю жизнь одно и то же. Отсюда, как я понимаю, проблемы со знаком Зодиака. А я Дева. Так мне было объявлено. Безапелляционно. Безальтернативно. Я верю. И, как уже говорилось, я Дева в секрете, тайная. Только все присущие знаку черты сохранить незаметными не удается. Врать не стану – не очень-то и стараюсь. Наверное, скрывать подлинную натуру умеют только шпионы, политики, карьеристы и женщины, выискивающие судьбу. С другой стороны, это уже особенности натуры, так что пример приведен дерьмовый.

С каких-то пор я приноровился-пристроился к пораженческой мысли о возрасте как о единственном, что реально прибывает в моей материальной жизни. Те дни стали для меня началом безотчетных попыток оттянуть приход дня рождения. Прямо сказать, напрягает меня «деньрождённая» суббота. Возможно, это такое искаженное видение справедливости: ни денег не прибывает, ни успехов… Чего празднуем-то?! Листок календаря перевернулся? Главный Счетовод единичку в кондуит дописал? Или галочку поставил в графе «год» – «прожит». Вот и напрягаюсь я из-за этого блуждающего праздника. А вовсе не из-за употребленного накануне, как считает мама. Это тоже традиция. Две традиции: расслабляться накануне и мамино на этот счет мнение. Мама к заведенному мною порядку вечно в яростной оппозиции. Сдается, что питие – немногое, отвоеванное мной.

«Вот почему ты так усердствуешь. Дорожишь. А я-то, наивная, всё голову ломаю».

«Хотел заметить, что ирония тебя не красит, но понял, что как раз наоборот».

«Горжусь твоей наблюдательностью».

«В целом, причин для гордости нет, но если разобрать на детали, то там-сям что-то вроде неплохо вышло, да?»

«Как-то так. И еще обрати внимание, Ванечка, что в жизнь я твою не вмешиваюсь. Пустяки вроде дня рождения не в счет».

«А хочется вмешаться».

«Еще как».

«Терпи».

«Терплю. Ты будто не замечаешь».

«Случается и такое».

«Наглец. Мог бы одарить мать комплиментом».

«Ага. На свой собственный день рождения. Букет будет. Тост будет. Безусловно комплементарный, обещаю. Не торопи события».

«Наглец, но находчив».

«Погордись второй раз».

«Ты, похоже, не в настроении».

«Только не говори, что от тебя скрыто мое отношение к этому удивительному дню».

«И всякий раз в результате ты оказываешься доволен».

«Вот такая я двойственная натура. Но не Близнецы».

«Интересная, кстати, мысль!»

«Что-то переменилось? Незыблемость моего “девичества” под вопросом?»

«Все время, Ванечка, что-то меняется, но что-то и остается. Например, само время. И место. Не опаздывай».

«Не переживай. Буду вовремя».

Мама, как всегда, права: выпивка в реестре ее претензий в мой адрес неловко мнется недооцененной лишь на второй ступени пьедестала. Высшую занимает бестолковость и сумятица в моей жизни в общем и целом. На такой местности затеряться – пара пустяков. Лишь один день в году, нелюбимая мною суббота, отмеряющая физически долготу моей жизни, как следует организована. Потому что организатор – не я. Возможно, его заведомая продуманность и злит. Что ж, это ответ.

«Не самый худший».

«Спасибо, мамочка. На самом деле я очень тебя люблю. И виноват – такой я бываю неблагодарной свиньей».

«Думаешь, наверное, что раз в год?»

«Хотелось бы думать именно так».

«Не льсти себе. Я тебя тоже очень-очень люблю».

Часть вторая. Суббота

Глава 1. Мамина квартира и прочие чудеса

У закрытой двери произведение из дерьма. Горкой. Отсутствует лишь свеча на вершине. Пик Волюнтаризма, – присваиваю я имя, хм… инсталляции, имея в виду произвольность решения.

– Спасибо тебе, Дядя Гоша. Уважил.

– А ты как хотел? – ворчит он в ответ. Не умеет признаваться, что виноват. В то же время слепой не заметит, что ему неудобно. Наверное, выбирал, бедолага, из двух зол: дать знать, что уже пора на выгул, или придержать это знание? Однако же единственное и придержать…

– Я не злюсь.

– Еще бы ты злился. Если в комнате насрано, значит человеческий фактор облажался. У кого хочешь спроси.

– Кто спорит?

– С «днюхой» тебя, короче.

– С «днюхой»? У тебя что, новая подружка из мира гламура? Светская львица? Нет, не львица, львица для тебя крупновата будет.

– Ты особо-то не того… Крупновата. Будет оказия, тогда и посмотрим. Да нет, не подружка. Так вышло. Вылетело. Случайность. Слово понравилось. Плюха-днюха-ш…

– Стоп, не продолжай. Муха-Цокотуха… Соседку не слышишь? Дома она?

– Куда-то полчаса назад ушлёпала.

– А ты все маешься.

– А я все маюсь. Собственно уже и нет, как ты заметил.

– Да уж, тут пройдешь мимо, не заметишь… С другой стороны, неплохо, что нужда спешить отпала. Сейчас соберусь и сразу к матери двинем. Не спеша. Вот и прогуляешься. Главное, по-тихому давай, чтобы Петруху не разбудить.

Я невольно замираю, с ужасом ожидая окрика: «Сухов!» Но нет. Пока мне везет.

– Уговорил, я, так и быть, с малой потребностью до двора дотерплю. Но смотри, особо не рассусоливай.

Покладистость Дяди Гоши – его второй по счету подарок. Самый дорогой. Жаль, в покладистость свечку не вставишь. С этими мыслями и подобающим выражением лица я берусь устранять первый, у двери.

«Ну так я потихоньку начну накрывать?»

«Мамочка… Удивительно удачно выбран момент…»

«Ну, прости, проглядела».

«Да что уж там, мы люди простые. Через часик, наверное, буду. Максимум через полтора. Я с Дядей Гошей».

«Неужто сам соизволит явиться? Что-то сильно я сомневаюсь».

«Не знаю, не спрашивал. Да и смысла нет, скажет: как пойдет…»

«Постарайся слишком не задерживаться».

«До пяти еще времени море».

«Как сказать. Целую и до скорого».

Что это я? Мама захочет, так пять часов вечера через минуту наступит.

«Сглупил…»

«Рада, Ванечка, что наконец проснулся. Целую еще раз».

Пока убираю за Дядей Гошей подарок, неожиданно сознаю, что за все годы соседства с Петрухой ни разу не задумался – как и где домовые справляют нужду? Мотив вопроса мне ясен – парень которые сутки сидит в банке. Но не его же расспрашивать? Конечно, нет, себе дороже выйдет. Посему я без колебаний признаю состоявшимся скороспелый вывод: не знаю, как у других домовых, а у моего испражнения прямо на месте перерабатываются в характер. Замкнутый цикл, а не существо, совершенно безотходное.

«Часы, кошелек, ключи…». Смысл только в последних.

– Тронулись, Дядь Гош.

– Прямо на французский манер.

– Как скажешь.

За маминым окном несколько растрепанных облаков на ярко-голубом фоне. Кто-то из своих, по ошибке допущенных в святая святых, подло выдрал клок из бороды Господа. Теперь несется распавшийся клок по небу, неприкаянный, и земле и небу совершенно лишний. На подоконнике однолапое, безухое существо. Не будь оно моей детской игрушкой, в жизни не признал бы в нем зайца. Несчастный зверек давным-давно был превращен моим неуемным и безответственным любопытством в помоечного уродца. Дети – первейшие расчленители, но только единицы их несут этот дар через всю жизнь. Я о патологоанатомах. Но и не только.

Единственной сохранившейся лапой заяц прикреплен к трапеции и крутится, крутится без передышки. Оказавшись в высшей точке, распахивает глазища на полморды и трепещет верхней губой, оголяя резцы. Словно только в этот единственный и никакой другой миг опасается, что сейчас оторвется и улетит вслед за ушами и недостающими лапами чёрти куда. Почему-то моего зайца совершенно не беспокоит, что с таким же успехом он может врезаться со всего маху в массивный гранит подоконника.

– Падая вниз, он закрывает глаза, сынок. Не видит, поэтому не боится.

– Точно.

«Как я сам до этого не додумался? Ведь проще простого. У всех так».

– Ошибаешься. У людей не так. У людей наоборот. Люди боятся того, что видят, и в ужасе от незримого.

Иногда моей мамой овладевает причудливая сентиментальность. Как-то я забежал к ней чаю попить, а по кухонному подоконнику носится мятый-перемятый красный грузовик. В его кузове, точно так же, как лет двадцать тому назад, теснится дюжина оловянных фашистов. Фашисты в мундирах солдат наполеоновской армии. Других тогда не нашлось, да и сейчас с оловянными фашистами напряженно, я не встречал. Живых – да, оловянных – нет. Впрочем, живые выглядели вполне оловянными, но очевидно крупноватыми для игр на ковре. Тем более на подоконнике.

Кроме меня, автора «пьесы», в ролях, уготованных игрушкам, ошибиться было некому. Я же точно знал, с кем имею дело. С фашистами Наполеона. Противную сторону представляли, как водится, партизаны. То есть я сам в компании оловянных друзей безошибочной краснозвездной принадлежности. Мы забрасывали грузовик гранатами и бомбами, вырезанными из ластиков. Для бомб я выменивал в школе синие ластики, потому что бомбы сыпались с неба. На гранаты годился любой материал.

Короче, этот автомобиль привык страдать. Фашисты, вырядившиеся французскими гусарами и кирасирами – хорошо хоть пешие, – тоже. Они, собственно, были с этой машиной не разлей вода и живыми кузов не покидали ни разу. Я такого не помнил.

Ветеран, переживший не одну дюжину баталий, грузовик яростно скрежетал всем, что двигалось и соприкасалось друг с другом. Двигалось и соприкасалось все со всем, и слух меня не обманывал – через силу. Ко всем неблагоприобретенным напастям машине ежесекундно грозило сорваться с высоты подоконника на пол. Иной вероятностью было врубиться в оконную раму, до трещин перепугав беззащитное стекло.

Стекла ненавидят тяжелые, неопрятно перемещающиеся в пространстве предметы. Люди тоже, но в меньшей степени об этом думают. Стекла же напрочь лишены фатализма.

Я всерьез опасался, что стекло не выдержит и само по себе, от переживаний, до срока растрескается. Помню, в больнице мне дали слабительное, сказали: подействует через час, не раньше. У меня как раз на ближайший час были планы. Боже мой, что я за доверчивый идиот!

Стекло психанет, а машина, в приступе вины и отчаяния, сверзнется, наконец… И – в хлам! Замечу, что «наконец» – это не оговорка и не случайное слово. Я в самом деле подумал, что лучше бы ей упасть поскорее и перестать свою судьбу искушать, чужую мучить. Заодно и я успокоюсь. Не дело это – железкам заставлять людей до такой степени нервничать. Если не на машину копить. Или в кредит ее оформлять.

Мне с трудом удалось отвернуться от притягивающего взгляд зрелища. Но даже сосредоточившись на какой-то фигне, я телом чувствовал, как красная машина все мечется и мечется, неистовая. Это чудовищно мешало собраться с мыслями. Трудно бывает собраться с мыслями, когда за спиной война и немцы.

Мама несколько театрально всплеснула руками и так же обреченно вздохнула, такая милая череда эмоций. «Ванечка, я же учила тебя абстрагироваться». Мама, когда хочет испытать меня, говорит, сложив губы трубочкой. Будто через соломинку. Покрупнее, конечно, коктейльной. В ее речи сразу появляется необычная, уничижительная «утиность», каковая и вмерзшего мамонта выведет из себя. Только не меня. Я селезень ученый и не летаю там, где живут охотники.

Шум сразу стих, хотя я был готов голову прозакладывать, что красный автомобильчик продолжает метаться туда-сюда. И был прав. Перемещения его стали еще хаотичнее. Я подумал, что он ищет утраченный звук. А возможно, мне показалось, так странно подействовала враз обеззвученная суета.

В общем и целом, автомобиль напоминал тяжело контуженного взрывом бойца из киноленты о войне. Бойца, которому никак не удается прийти в себя. Никак не выходит у него взять в толк: где он, кто и почему мир вокруг безмолвствует? Вдруг… Вдруг вспомнилось, что перед тем, как отрядить грузовик неприятелю, я считал его пожарной машиной. Конечно же из-за цвета. Помню, даже подрался во дворе, когда не нашелся, как прояснить безобидный вопрос: «А куда же вставлять пожарный шланг?» Что, если именно после той потасовки грузовик был мною разжалован, переведен во вражий гараж? Так скорее всего и было. Ни капли сомнений – это он был во всем виноват. Куда, спрашивается, вставлять шланг?! Раз некуда, значит ты – обычный грузовик. Никакого тебе почета и уважения. Тем более что весь мой небогатый запас почета и уважения расходовался в те годы на пожарных. На машины, равно как на людей. Они были моей детской страстью.

* * *

Когда-то в школьные годы я задумал писать сочинение о пожарных, любил вольные темы. Решил заранее подготовиться, потренироваться. Набросал с пяток страниц, все мне понравились. А моей репетиторше по русскому, «старой ведьме», неосторожно взявшейся подготовить недоросля к выпускным и вступительным, – категорически нет. Как она орала на гордого собой автора! Эта дивная женщина редко скромничала по части громкости, с какой выражала чувства. Не толстая каланча – рослая, корпулентная дама. Иерихонская труба. С выбором слов также не церемонилась.

– Что за говённый, ублюдочный язык?! Кто так пишет?! Кто так говорит?! Сплошная казёнщина. Души – шмель отрыгнул! И вообще хуйня полная!

Впечатлившую мой юный мозг тираду наставница поддержала завидно увесистой оплеухой. Позже я проникся чувством признательности к такой комбинации воспитательных методов – слово и действие. Доходчивость предъявляемых к моему слогу требований становилась просто феноменальной. Я и в тот раз внял. Факт. Больше того, покаянно признал:

– Вы правы, Зинаида Викентьевна, хуйня!

И заработал еще один подзатыльник с последующим комментарием.

Зинаида Викентьевна ненавидела повторяться и на сей раз сменила последовательность педагогических практик – начала с действия. Ну а комментарий…

Комментарий, я решил, правильнее всего тут же забыть. Так и поступил. Понимал, что такой текст в жизни не повторю. Куража не хватит. Дыхания тоже. Из Гнесинского далеко не все с такой дыхалкой выходят. Зато прапорщики, говорят, и на большее способны. Причем все как один.

Не могу предположить, что бы делала моя репетиторша с ее нетривиальными манерами в нынешние фарисейские времена. Может и хорошо, что не довелось ей дожить до того, как простое, естественное, человеческое сдалось без боя модному, искусственному, политическому. А сама политика сперва стала «складывающейся», потом и вовсе превратилась в «спохватывающуюся». Словно роженица, у которой уже и воды отошли, а она вдруг вспомнила о ползунках, коляске, кроватке, имя выбрать… Раньше как-то в голову не приходило. Зато погремушек полон шкаф!

Наверное, зарабатывала бы Зинаида Викентьевна на штрафы да пописывала в социальные сети, что запрет ненормативной лексики – чудовищная глупость и несправедливость. Прежде всего, потому, что в итоге масса каждодневных явлений в нашей обыденной жизни оказывается неназванной. И пописывала бы все больше матом. Из чистого негодования и упрямства.

В вербальных позах Зинаиды Викентьевны всегда сквозил эпатаж. Неприятие ханженства, нежелание угодничать перед временем и теми, кто полагал себя олицетворением этого времени. Моя милая «старая ведьма» прекрасно владела бесконечным инструментарием родного языка. Она всяко могла описать что угодно, в том числе и происходящее вокруг нас, вполне себе литературно. Правда, не уверен, что сейчас ей бы хватило всего «могучего и прекрасного». Мне порой не хватает слов, а им в свою очередь – вескости, разящей точности и красок.

В ответ на самые неробкие, однако аккуратные упреки моей мамы, до которой без всяких чудес доносилось пикантное эхо наших «баталий», Зинаида Викентьевна по обыкновению нервно закуривала. При этом она рассыпала по скатерти табачные крошки, тут же судорожно их смахивала. На ткани оставались заметные желтые тропки. Эта неопрятность взвинчивала ее до негодующих восклицаний. Ну не на себя же злиться за свинство на скатерти? Мне по крайней мере это было понятно.

– А как прикажете быть с эмоцией?! Как еще назвать эту его хуйню, если она хуйня и есть? Ну извините… То, что… ваш недоросль наваял! Галиматьей? Это, милочка, не галиматья! Это как я сказала. Не бойтесь, не скажу. Причем первостатейная! И уж простите старую дуру, переучиваться мне поздновато. Так-то. К тому же во дворе мальчик и не такое слышит. Поверьте моему опыту: ваш Иван и сам при случае не преминет козырнуть крепким словцом. Странно, если это не так. Он с девочками дружит? Впрочем, мне-то какое дело… Влезла, старая кошелка, не в свое… Правда, знающие люди говорят, что одно с другим вместе – симптом. То есть излишняя обходительность в речи и дружба исключительно с мальчиками. Вообще, не это важно. Главное, чтобы к месту. И в тему. Но они ведь, бестолочи, этого не умеют. Впрочем, я никому в репетиторы не навязывалась и не навязываюсь. Ваше право решать.

Завидная доля сына очаровывать дворовую шпану к месту ввернутым крепким словцом маму, конечно же, привлекала не в той степени, на какую было рассчитано. Далеко не так, как меня. В то же время упорство предшественницы, мастерицы художественного слова Зинаиды Викентьевны истончилось быстрее носок, если бегать в них по асфальту без обуви. Зинаида же свет Викентьевна ни разу не заикнулась о том, чтобы оставить позиции. При том, что я их бомбил нещадно, гранатами забрасывал и газы пускал. Больше того, мама заметила, что письменность моя стала сближаться с общепринятой. Я перестал отстаивать право устанавливать толщину стекла количеством «н» в слове «стеклянный». Прогресс был отмечен и учителями. В школе о таких, как я, охламонах пустое бы говорить не стали. Дело сказали.

Еще мама знала, что без репетиторской прибавки к пенсии «старой ведьме» нечего было бы пересылать дочке в Мурманск. Та лет десять назад умчалась в далекие края на институтскую практику и застряла. Примерзла. С неоконченным высшим, на пару с юным, еще не оперившимся рыбачком. А чтобы скучно не было – с двойней от него под сердцем. Счастливый отец дождался родов и первым делом сбегал с соответствующими бумагами в военкомат. Отметился, чтобы впредь в армейские жатвы не беспокоили. Ведь не абы как! Кормилец. Пацаны у него. Будущие солдаты. Годик покрутился туда-сюда, потом сгинул без следа. Не в море. Совершенно в другую сторону двинул. Соседка видела его на вокзале с «нездешней, приезжей» девицей. Видно, привычка такая у парня выработалась, или ген какой от рождения скособочен – когда только «нездешнее, приезжее» цепляет. Как «нездешнее-приезжее» «своим-местным» становится, так и интересу конец. Какое ни есть, а постоянство.

Надо сказать, брошенная жена мужу в постоянстве уступила немногим. Она тоже отличилась в деле верности протоптанным тропам. Вдогонку беглецу привела от него на свет еще одного мальчишку.

Зинаиду Викентьевну эта новость настигла по телефону и ожгла поперек сердца. Дар речи куда-то исчез, во рту пересохло, словно промокашку жевала. Дочь даже несколько раз дунула в трубку, решила, что связь прервалась. Тут же пожалела, что ошиблась со связью. Бабушка, сотрясая воздух, заметалась по комнате с телефонным аппаратом в руках. Хорошо, что провод был длинным, иначе обрыв был бы неминуем. Стены дома содрогнулись от ужаса. Никогда он не был так близок к разрушению. При том, что всех столичных градоначальников пережил.

– Чем ты думала?! Тебе сказать? Тогда слушай…

– Мама, не надо, нас разъединят, а я полчаса дозванивалась.

– Гады… И почему не обмолвилась ни словом? Ну, понятно, зачем вам, молодым, советы. Вы же сами с усами. Ты вообще в курсе, что есть такое слово «а-борт»?! Алевтина, Борис, Ольга…

Обессилев от гнева и невозможности что-либо исправить, Зинаида Викентьевна рухнула в кресло, судорожно пытаясь собраться с мыслями. Может и хорошо, что мысли все разбегались и разбегались – слишком мрачным бы получился букет. Сплошь черные цветы, каких в природе не встретишь, потому все они растут и распускаются в жизни.

Только теперь дочь смогла пробиться к материнскому уху с чем-то большим намека на чужие уши на линии:

– Ты прости меня, мама, но я, ей-богу, так намаялась, что, когда… когда спохватилась… – поздно уже было. Ты все учила меня, наставляла: это не твое, то не твое… Может быть, детей растить – это и есть мое. Славкой назвала, в память о папе.

«Дура! Дура! Какая безответственная дура! Это в наши-то времена троих… Без отца… Шла бы в детсад воспитательницей, если призвание… Как их поднимать? На что?»

Зинаида Викентьевна вдохнула поглубже, чтобы на одном дыхании выдать все это в эфир, но тут телефонная связь одарила заслуженной передышкой и себя, и мать с дочерью. Прервалась. Техническое несовершенство, притворившееся чувством такта.

Как минимум один абонент расценил происшествие совершенно иначе, о чем не преминул известить замолчавшую трубку. Телефонный аппарат был черного цвета и поэтому краснел незаметно.

Зинаида Викентьевна почти стерла телефонным диском палец, а словами – язык, когда в трубке послышался голос подруги дочери, у самой дочери в съемном жилье телефона не было. Пожилая женщина вдруг обмерла: «Что же я делаю!? Ору на дочь, идиотка, а у нее в соседнем подъезде трое, мал мала меньше. За ними смотреть надо, кормить. Наверняка уже домой убежала… Совсем у меня мозги проржавели…» Но после короткого обмена любезностями с незнакомкой на другом конце линии дочь взяла трубку.

– Прости, мама, – начала с повторения. – Знаю, что дура самонадеянная, но у меня другого выхода нет. Как только подбадривать себя. Паниковать мне никак нельзя. Да и какой от паники толк?

– Доченька… Родная моя, это ты меня прости. Ум за разум заходит, вот и говорю всякую ерунду. Справимся. Я подсоблю, чем смогу. И Славка… – это ты молодец. За квартиру когда вносить? Через два месяца? Ну вот видишь, есть время… Целуй свою мелочевку. Это кто там такой у нас расплакался? Ты смотри не застуди его, одевай потеплее, и теплое молоко с медом на ночь…

Теперь дочь, надрываясь, тащила на себе троих огольцов, а Зинаида Викентьевна – всё их благородное семейство, то есть четверых.

По правде сказать, я не думал, что мама примет участие в непростой судьбе малознакомой женщины и ее незнакомой родни. И просить бы за нее не стал. Не из эгоизма, а из подходящего моменту и возрасту понимания справедливости: если кто-то мучит тебя – пусть тоже помучается. Поэтому не сразу сообразил, отчего так загадочно улыбалась мама, когда Зинаида Викентьевна пересказывала дочкину историю о весьма странном происшествии, случившемся в семействе ее «мурманчан».

Я в тот момент заглянул на кухню отпроситься в кино, влезать в разговор остерегся и непривычно долго благовоспитанно выжидал.

Якобы к дочке «старой ведьмы» и ее внукам подселился волнистый попугайчик. Объявился он совершенно диковинным образом: окна заклеены, за окном низкий минус, в дверь тоже птица не влетала, ее бы заметили. Как в доме попугай оказался – так и осталось загадкой. Однако живая тварь, не морок какой, из ниоткуда взяться не мог.

– И вот, душа моя, – повествовала Зинаида Викентьевна, – странная оказалась птичка. С причудами. Все время в человеческие глаза норовит заглянуть, а у самой глазки-бусинки грустные-грустные. И головенкой маленькой своей кивает, кивает. Вроде как извиняется, прощение за что-то вымаливает. Толку от нее никакого, скорее наоборот, тоже кормить приходится, а зажилось, дочка пишет, легче. И дети души в новом друге не чают. Может, и в самом деле закончится однажды их беспросветное невезенье? Да и мои мучения на стариковские-то колени.

Тут она со вздохом недвусмысленно посмотрела на меня. «Ну?» – читалось в ее взгляде. Я оценил деликатность, тем более что на сеанс успевал только-только, задал волновавший вопрос и с легкостью был отпущен. За спиной, пока обувался да в рукава куртки руки просовывал, слышал:

– Вы даже представить себе не можете, как хочется просто побыть старухой. Попугайчик… Господи, и в кого она такая блаженная?

«Наверное, в отца, – подумал я, закрывая за собой дверь. – Не в мать».

В день оплаты бесценных услуг репетиторши мама привычно подкладывала в конверт «старой ведьмы» еще пару купюр среднего достоинства. За дополнительные, так сказать, нервы. С моими издержками никто не считался. Думаю, что мама подбрасывала Зинаиде Викентьевне деньжат на содержание рыбачка-попугайчика. Возвратился ли блудный муж и папаня в привычном обличии, не «попугайском»? Был ли «несправедливо» прощен? Или схарчили его с перьями голодные северные коты, что, на мой взгляд, было бы правильно? Все это осталось вдали от моих интересов, то есть неведомо. После наших общих мытарств с репетиторством Зинаиду Викентьевну я больше не видел. Проще простого было у мамы полюбопытствовать: как сложилась судьба далекого многочисленного семейства, но куда там! Какое нам дело до чужих горестей, когда у самих годовые контрольные?!

* * *

Совсем иные расклады сегодня: экзамен сдан, Пал Палыч счастлив. Мама? С мамой… уладим. Не забыть спросить про попугайчика.

«Не забудь с мамой… уладить».

Встречать «старую ведьму» я больше не встречал, не довелось, а вот вспоминать добрым словом – вспоминал не раз. Во-первых, во дворе прибавил в авторитете, «чувство языка» появилось. Не частил с матерком, ругался с толком, исключительно по делу. «В масть», как говорили сведущие в таких делах люди. Во-вторых, за сочинение, переосмысленное и переработанное под чутким присмотром и немилосердной рукой, мне в конечном итоге поставили пять. Это притом, что обычно за выбор «свободной» темы в школе один балл отбирали. Чернильные слезы по утопшей Муму обыкновенно ценились дороже, чем «В жизни всегда есть место подвигу» и отчаянный героизм неизвестных высокой отечественной литературе пожарных. Честное слово, не припомню таких книг, только пожары на ум приходят. Оно и понятно: страна столько веков была деревянной… Привычно горели, труд пожарных – рутина, а герои рутинны – это как? Теперь вот рубль, однако, горит.