Текст книги "Наследник"

Почему двери? Наверное, потому, что забот у дверей – не перечесть. Это вам и погранзастава, и машина времени, если угодно, просто слабое место в стене. Или в сейфе. Или очень сильное, если ты внутри и тебя закрыли. Или ты снаружи, но ключи посеял. Проход – нет входа – есть выход, но не для всех… Шанс, нет шанса… И апофеоз дверного минимализма – рамка. Та, что для досмотра на предмет… предметов, которые не положено при себе иметь. Иметь не возбраняется, а при себе никак. Рамка – это дверь без двери, а по сути – всем дверям дверь. Вот так. А ведь заснуть пытался.

* * *

«Можно просто проем…» – вероятнее всего, поскромничал бы я, появившись на свет божий рамкой. Вот такие удивительные фантазии, вот такой я скромный человек. Скромность – это ведь умение держать себя в рамках? Как все переплетено.

Дверью рамку делает человек. Тот, что к ней приставлен. Сама по себе рамка еще не очень-то дверь. Она, как бы это сказать… дверной зародыш. Неполноценка. Что, и такого слова нет? Не верю! Объявля-яю тебя-я словом! А вот и есть теперь неполноценка… А заодно и недоношенка. Это о выброшенной вещи, которая стала мала. Через акселерацию пострадала. Нет, через обжорство.

За каждой «взрослой» дверью, как правило, таится какой-нибудь секрет. Маленький, большой – без разницы. Если умудрился подслушать, то обзор – как бы ни хотелось его расширить – все равно не больше замочной скважины. Даже базедова болезнь не поможет. На мой антинаучный, непросвещенный взгляд, выпученные глаза создают преимущества объемного видения. Завуч в средней школе за угол видела, когда я закуривал. Простите все страдальцы, кого я сейчас задел своим легкомыслием. Отвратительная свинья. Отврасвин.

Однако согласитесь, что самое интересное для постороннего наблюдателя крайне редко происходит напротив двери. Откуда, скажите мне, у одних людей такие вредные для других людей инстинкты? Неужели им не нужны советы? Кто-то же должен помочь этим людям, чем бы они за закрытой дверью ни занимались. И это не инопланетяне!

Ах да, рамка. Какой, помилуйте, секрет может хорониться по другую сторону рамки? Там, куда глаз без напряга запросто добивает? Разве что откровение: «Да вы, батенька, я смотрю, террорист?!» Прямо-таки слышу, как дюжий дядька в форме и с широченными полномочиями, подбоченившись, неприязненно оттопырив губу, цедит эти слова. Но ведь для вас это обстоятельство давно не секрет, если он прав. Да и если не прав – все равно не секрет, по какому пути потечет ваша жизнь в следующие несколько тягучих мгновений. Вас положат лицом в пол и прижмут с такой силой, что губы найдут себя в амплуа присоски. Они жизнью обучены добросовестности, поэтому при попытке вернуть вас в вертикальное положение – «Виноваты, служба, ради вас же…» – издадут стыдный звук: «Чпок!» И вы подумаете, растерянно глядя на влажный отпечаток: «Лучше бы и в самом деле – террорист. Вон как девчонки разочарованно смотрят. И ведь как пить дать, с моего рейса».

* * *

Впрочем, «прозрачность» рамки отнюдь не единственный признак, мешающий прописать ее среди дверей. В ней нет замочной скважины. Замочная скважина в двери – первейшее дело! А что, если рамка – это и есть сплошь замочная скважина? Да ну, не может такого быть. Это я загнул. Это меня занесло… на изгибе… Или на загибе?

Человечество не поленилось изобрести врезные замки вовсе не для каких-то утилитарных задач, как принято считать. Устремлением была жажда потрафить публике, неравнодушной к чужой скрытности. И в то же время поднять градус ее любопытства с томления прямо-таки до исступления. Чем уж так надоели навесные, продетые сквозь дужки? Вполне хватало их на все случаи жизни. Особенно добротно такие тяжеловесы смотрелись в союзе с пудовым засовом и берданкой, заряженной солью, у сторожа под рукой.

У моей гипотезы, как и у всякой другой, могут найтись просвещенные оппоненты. В первую голову они вспомнят о грозной «фомке», наследнице берцовой кости поверженного и сожранного животного эпохи палеолита. Сразу отвечу. Буду краток и скромен: рождение врезного замка похоронило нужду в каком бы то ни было инструменте вообще, ибо проще простого стало вышибить дверь ногой. Или молодецким плечом. На худой конец – молодецкой попой. Не очень понимаю, как в последнем случае разбегаться, но после «Минуты славы» верю, что и такое возможно. Нужно всего лишь самоотверженно тренироваться и ясно видеть – сколько денег на кону.

Так я отбросил сомнения. Мне вообще свойственно легко их отбрасывать. Те, кто пасется невдалеке и собирает «отбросы», не жирует, но, мне кажется, и не бедствует. В конце концов, любому неудачнику приятно чувствовать себя человеком широкой души.

«Неужели ты в самом деле так о себе думаешь? Неудачник?»

«Мама, ты недавно сердилась на меня за то, что я вообще о себе не думаю. Полагаю, что мы оба стали свидетелями прогресса. Уместно было бы похвалить сына за то, что внял критике».

«Я же говорю: паяц».

«А вот так обо мне думаешь ты. Согласись, весьма сомнительный домкрат-батут-фундамент для самомнения».

«Домкрат… Что удивительно, самомнения тебе как раз и не занимать».

«Кстати, раз уж затронули тему… Я про “занимать”. У тебя можно перехватить немного пиастров? Паруса подлатать. Тем более что завтра ветер попутный».

«Вот объявишься с попутным ветром, тогда и поговорим».

«То есть шанс всё-таки имеет место?»

«Шанс поговорить, Ванечка».

* * *

И всё-таки, замочная скважина…

«Как чушь какая, так тебя не собьешь!»

«То есть не собьешь с мысли. То есть мысль наличествует…»

«Тема. В ней дело. Тема совершенно бессмысленная».

«Ты не дождалась окончания».

«Спаси и сохрани…»

«А ты не торопись».

«Да какая уж спешка. Похоже, окончательно я опоздала… с твоим воспитанием».

«Я прощаю тебя в глазах человечества».

«Какое великодушие! Просто море благородства!»

«Полагаешь, что в семье всего один паяц? Да?»

«Да. И, раз уж ты так настаиваешь, позволь дополнительно в этом убедиться. Что нетленное ты, прости, тужился выдать про замочную скважину?»

«Извольте. Тужусь и выдаю».

Лично я в изобретении врезного замка вижу достижение… пыточного свойства. Разумеется, на фоне представлений о морали, манерах и правилах, выпестованных ханжами, неудачниками и занудами. Ведь это они определили подглядывание и подслушивание – а на кой еще черт нужны замочные скважины? – в занятие, попирающее писанные и неписанные приличия. Даже если дело не в удовольствии или праздном любопытстве – случается ведь, что служба не оставляет людям иного выбора. Мне, кстати, кажется, что некоторые бойцы из тайных окопных линий скрытно гордятся тем, что подсматривают-подслушивают через силу. Буквально с неприязнью к себе и работодателю. Общество, однако, об этом не ведает. Именно по этой причине труды, самой сутью своей склоняющие к предосудительному, не пользуются в обществе уважением, только авторитетом. И еще… Иногда службистам, нагружая их совесть и умножая мучения, перепадает имущество тех, кому не впрок оказывается пристальный интерес властей. Так рождается стихия, где радость сталкивалась со стыдом. Грозовая туча налетает на ветер, движущийся в противоположном направлении и образует смерчи и торнадо. Они с легкостью безвозвратно затягивают тех, кто просто шагал себе мимо.

«Что-то мрачноватая, Ванечка, получилась картина».

«Жизнь такая, мамуль. Скупа на яркие краски. Вообще – редкая жмотина».

«Хочется перемен?»

«Не начинай, пожалуйста».

«Какое же это начало? Это даже не сиквелы с приквелами. Это… стоквел какой-то!»

«Тогда не продолжай».

«А ты продолжишь».

«А я – да. Я продолжу».

«Вперед! Только снесло тебя куда-то к соглядатаям и доносчикам, словно никто больше не грешит любопытством к чужим секретам. Вообще к чужим жизням».

«Моя обожаемая критикесса… Внял. Исключительно для тебя натрем мрачность до радости блеска. Или подотрем?»

«Как лужу».

«Как лажу. Как рисунок. Ластиком подотрем».

«Ну-ну. Итак?»

Итак. Что для кого-то – долг, кому-то – проявление человеческой сути, отдельным гражданам видится шансом развлечься, позабавиться. И нас таких, надо заметить, немало. Много нас… охотников подкрасться к согбенной фигуре возле чужой двери да как гавкнуть над ухом! Или в ладоши что есть сил хлопнуть. Можно рявкнуть что-нибудь грозное, это тоже сойдет. Рявкнуть даже надежнее, ладошками промахнуться можно, в том смысле, что хлопок вялый получится, смазанный. А уж если случится, чтобы зад отклячен – мужской разумеется, это же важное уточнение?

«Не отвлекайся».

А что? Я самолично три раза заставал соседку прикипевшей дальнозорким глазом к моей личной замочной личинке. Дважды гавкал, раз хлопнул в ладоши. Каюсь, нижняя часть спины манила ногу до ущемления всех прочих чувств. Тем не менее все три раза я устоял. Соседка взвизгивала и делала вид, что выронила из фартука что-то прямо под дверь. Я подыгрывал, вроде как верю, помогал «искать». «Что хоть это было то?» – спрашивал, насмехаясь в душе. «Да разве все упомнишь… Старая я…» – всякий раз был ответ. Глупая женщина: чего такого стремилась она высмотреть, пока я был в отлучке на кухне? Тем более что у нее от моей комнаты дубликат ключа. Нет, у нее главный ключ, это у меня – дубликат. Разве что на глазок взвесить серьезность моих намерений в отношении тогдашней пассии? Так я и сам не смог разобраться. До сих пор не могу. Настолько не могу, что и забыл уже, чьему расположению умилялся. А вот мужика мне довелось «одарить» поджопником лишь единожды. Зато какой смачный случился выход наружу чувств! При таком волнительном положении задницы все пределы фантазии рушатся. Поджопник – это ведь беспредел?

«Тебе видней, Ванечка, тебе видней».

«Это был риторический вопрос».

«Предупреждать надо».

Торопиться с расправой, однако, не следует. Гораздо умнее прикинуть на скорую руку последствия. Чтобы драмы не вышло. И самому чтобы не накостыляли почем зря. Возраст навскидку установить, рост, вес, в том числе общественный… Должность по одежке предположить. По прикиду прикинуть. Прикольно… Еще можно прибегнуть к науке. К коэффициенту… Какой бы такой коэффициент изобрести? Или лучше таблицу? Конечно, таблица лучше. Зависимость… Зависимость предполагаемого служебного положения от масштаба перекрытого жопой дверного пространства.

«В процентах».

«Ну не в пикселях же!»

И вот наконец, если звезды сошлись, если расклад для вас благоприятен, то есть риск быть неправильно понятым минимален… Не упустите случая отвесить по пятой точке такого бестактного пендаля, чтобы лбом, урод, в деревяшку! А еще лучше, если в дверную ручку долбанётся. В ручку – это десяточка. Это искры из глаз. В самом деле, не гавкать же на мужика. Мужику с мужиком лаяться не пристало. Хотя и такое случается. Стыдно, однако. Стреляться – да. Палашами рубиться – нормально. В глаз кастетом – не по правилам, но если обстоятельства присутствуют, то можно и так. Но лаяться? Лаяться – нет. Пóшло лаяться.

В этот момент разделенного со вселенной торжества справедливости – я даже слегка взопрел от эмоций и от плотности одеяла – мне уже нет дел до вожделенного состояния дремы. Всё потому, что родилось некое подобие гипотезы.

«Ты рапиры забыл».

«Рапиры сойдут».

«И шпаги?»

«Мама!»

«Всё, меня нет. А что за гипотеза?»

Правильно: не подобие, просто гипотеза. Бинго! Ничтоже сумняшеся заносчиво нарекаю ее «исторической». Грех упускать момент, озарения редко наведываются ко мне на огонек. Тускло светит, а возможно, что повернут неудачно, не туда. Не маяк же – во все стороны… маячить. А нынче мне повезло.

Если случается миг удачи, то я сразу же оживаю. Так куриным дерьмом в огородах что-то там орошают, и оно буйно рвется к солнцу. Что именно орошают – не спрашивайте, я особенный дачник. Не очень дачный. Нормальный по части выпить с соседом, а в остальном – сдалось мне это «мелкое поместье». При этом лекцию о пользе отходов куриной жизнедеятельности запомнил. Но не применил. Хотя мне твердили: мол, все оживает! Прямо Святой Грааль, а по виду бочка как бочка. И смердит – спасу нет.

Чувствую себя сродни жирной девочке, впервые уверовавшей по-настоящему, что вес однажды сойдет. Схлынет. Отшелушится как чрезмерный загар. Что эту печаль она скоро перерастет и еще всем покажет! Притом что и сейчас уже есть что показать. Больше того, в этом все дело, это и напрягает…

«Гипотеза, Ванечка. Гипотеза».

«Ах да, чуть не забыл».

Гипотеза… Суть ее в разгадке мотива, приведшего однажды к техническому прорыву. Примерно так.

Кто-то из особенно невезучих особей рода человеческого был застигнут врасплох у чужих дверей и приманил выставленной напоказ задницей недружественный пинок. Унизительный и одновременно болезненный. Как водится в таких случаях, пострадавший – если предположить, что потерпевший с другой стороны двери – сильно обиделся. И хотя это может показаться сомнительным, что до логики, затаил печаль не так на обидчика, как на более удачливых носителей вируса чрезмерного любопытства. В результате он мстительно изобрел замок с плоским ключом. По-моему, такой называют французским. Как поцелуй. До чего же изобретательный народ эти французы. А нашу жопу пни под чужой дверью – ответом, взамен зажигания пытливой мысли, будет сплошь нецензурщина.

«Порой нецензурщина, как ты выразился, в изобретательности не уступит техническим новшествам. Вспомни деда…»

«Вот ты ехидничаешь, а теперь и мата не будет. Под запрет он попал. Не участковый, заметь, отметился, а целый парламент. Дума, конечно, стыдная по части дум, но куда простому человеку от нее деться? Избранники для народа…»

«Смешно оговорился».

«Одумался».

«Тоже смешно».

«Вот так нынче… Распрямится врасплох застигнутый поджопником соглядатай и… подавит вспухшее негодование. Кивнет с пониманием, потрет ушибленный лоб, не лоб тоже потрет. Затем представится сдержанно:

– Позвольте отрекомендоваться… Благодарю за то, что прервали унизительное занятие. Виноват. Надеюсь, что искупил. И откланяется, бережно унося с собой остатки достоинства».

«Мне нравится. Ты молодец. Бываешь молодцом».

«Ну вот, а ты все: хватит валяться да хватит валяться…»

«Хватит валяться!»

«Именно».

Мне чертовски жаль мат. Не весь. Только тот, что изъят из употребления вслух. Зажигательная все же штука. Как фейерверк. Через это, наверное, и запретили. Пожарные? Ну конечно, кто же еще! Почему мне раньше такое не приходило в голову? Все эти наструганные Думой запреты… Они как моча пионера – гасят, тушат, мочат. И едкий дым над кострами мыслей. Комары не жалят, но изрядно подванивает. А ведь в жизни так не хватает яркости!

«Нет, Ванечка, тут ты заблуждаешься. Впрочем, довольно красочно заблуждаешься. Красочно и образно. Мат запретили оттого, что кто-то встревоженный донес избранникам, что и как о них люди между собой говорят. Теперь говорить нельзя, но остается возможность думать. И выходит, что снова повезло депутатам: кто раньше о них думал? Да никто. Только говорили. Теперь же думать придется».

«Ну ты, мама, даешь…»

«А что? Знай наших!»

«Слушай, мам… Один приятель рассказывал, как его давеча на стоянке такси обхамили. Не по-русски. Но он, хоть и не полиглот, точно понял, что обхамили. Стою, говорит, как дурак, только пассы руками… И то аккуратно, чтобы ладонями нараспашку. Так можно сказать? Ну вот. А он сказал. Слов, сказал, нет. То есть они как бы есть, но и два мента поблизости тоже в наличии. Рядом пасутся, уши навострили. В общем, стою – рассказывал – весь из себя беззащитный, безоружный, как разведчик в тылу врага при проверке бумаг. И вдруг мысль: может быть, пора их ругательства, в смысле мат братских народов, учить? Я было похвалил его: это мысль! А позже, задним числом прикинул, что выпаливаю все накопившееся негодование по-грузински… абхазу. Или осетину. Словом, идея конструктивная, но очень много всего изучать придется. В противном случае ненароком можно попасть еще хуже, чем в ментовку и на штраф».

«Прости великодушно, но куда-то ты далеко отъехал от темы замков. От своей, прости, гипотезы. Или нет? И кого это ты ногой по заднице приласкал?»

«Прощаю… Или да. Гипотеза. Замки. По заднице… Сейчас вспомню. Уже».

Правда, вспомнил, но не совсем то. Или как раз то, что нужно?

Было это на предыдущей квартире. Дядя Лёша, один из моих соседей, сильно тяготел к изобретательству и даже преуспел на этом нелегком поприще. Правда, изобрел дядя Лёша не новый замок, а совсем даже наоборот – отмычку к старому замку. Тот висел на холодильнике семьи, чья незапоминающаяся фамилия свежо красовалась под третьим звонком на косяке нашей общей входной двери. Как-то раз дядя Лёша по обыкновению своему удачно пошарил по чужим полкам, отволок к себе «в норку» то, что глянулось из аппетитного, и, казалось, следовало бы ему угомониться. Но нет! Припал, паскудник, к замочной скважине в чужой двери. Полюбопытствовать сподобился: как там поживают граждане, счастливо не ведающие о понесенной утрате? Что поделывают? Будто не догадывался. Молодожены, однако. В этот момент я и подоспел. Гневный, справедливый, давно затаивший недоброе на вороватого соседа. Ну и не сдержался. И не хотел сдерживаться.

Дядя Лёша врубился в дверь кустистой бровью, взревел и – тогда еще времена располагали к свободе эмоций – с ураганным матом унесся в ванную спасать лицо ледяной водой. Когда же прерванный в стараниях молодой муж, наспех обмотанный одеялом, нервно распахнул дверь, то за ней по стечению обстоятельств оказался один я. Немного растерянный. Однако вид, что открылся моим бесстыжим глазам за спиной молодожена, стоил множества неудобств. Душа на пару с глазами сильно возрадовалась, что ноги не успели ретироваться. Одеяло у молодых было одно на двоих, а молодая… Молодая не покраснела, даже позы не переменила. Дурак дядя Лёша, мог был и потерпеть, подумаешь – бровь… Так ведь не знал.

– У вас солью разжиться никак не получится? – проявил я удивительную сметку, наслаждаясь глазами. Статью я существенно превосходил потревоженного мужчину, поэтому мне ответили скупо, но вежливо:

– Извините, не держим. Вредно.

По прошествии времени признаю, что спросил я про глупость и глупо. Следовало изобразить вопрос подлиннее, позаковыристее, скажем: «Простите великодушно, нет ли у вас, дражайший сосед, еще раз извините, что прервал… кхе-кхе… чего-нибудь жаропонижающего, только непременно сильного, а то, понимаете ли, ну… мне в общем-то любое сойдет. Да и вот еще… Аллергии я не подвержен, не страдаю, поэтому за последствия вы не беспокойтесь. Все обойдется без сюрпризов».

Оплошал я, дурак, с солью. От неожиданности всё вышло смазано. К слову, в тот же день вечером я помог соседям перетащить в комнату их бесстыдно взломанный холодильник и мысленно пожалел дядю Лёшу – столько расстройств в один день. Заодно, будто нечаянно, пересекся взглядом с девицей. Вышло так волнительно ярко, что я убедился: надо съезжать. Шуры-муры с соседкой хороши в сериалах, там все страсти понарошку. В жизни можно всерьез нарваться.

С примирением к лиходею дяде Лёше я навязываться не стал. Слышал за стеной, как он бесновался в своей «одиночке». Грозился: «Прибью гада, вот только попадись!» Пришлось подсунуть ему записку под дверь: «Уймись, шут гороховый, не то сдам с потрохами соседям за разбой продовольственный!»

Будто еще не сдал.

«Не распыляйся. Давай к истокам. То есть ты хочешь сказать, что обычный поджопник поспособствовал техническому прогрессу и избавил часть людской расы от коварного искушения? В этом заключается твое открытие?»

«Именно. Только – гипотеза. Я скромен. Заметь, изобретение никоим образом не посягнуло на демократию. В смысле свободы выбора. Ибо в большинстве случаев под новым замком сохранялась дырка от старого. Впрочем, ее за ненадобностью можно было залепить разжеванным кусом газеты. Обычное дело в коммуналках. Или при съеме. Я бы и сам так поступил, но стерва хозяйка…»

«По-прежнему докучает?»

«А то ты не знаешь?! Старая жаба. Мне надоело просить ее разрешить сменить в двери допотопный замок на нормальный, современный. Ни в какую. Упертая старая жопа».

«Ванечка…»

«А что? Не тебе, а мне ключ в кармане таскать приходится. Он размером со столовый прибор. И весит как гиря».

«Твоя проблемка легко решается».

«Не надо, пожалуйста. Я сам разберусь. В конце концов, это мой выбор».

«Странно выбрал».

«Так получилось».

«Ну и балда».

«Ну и балда».

«Тогда не ной».

«Я и не ною».

«Поднываешь».

«Нет такого слова».

«Матери видней».

«Ну да, поднываю маленько… Постигаю мир своим… постигайлом…»

«Друг мой, ну что за слово такое чудовищное! Прямо армейская фамилия. Прапорщикам в комедиях дают такие фамилии».

«Иван Постигайло. Мне бы подошло. Звучно».

Из-под двери неожиданно тянет сквозняком, хотя в коридоре мертвая тишина. Что-то шелестит в мою сторону, будто таракан в бумажных тапочках атакует. Я скашиваю взгляд, и улыбка слегка сужает обзор. «Уймись, шут гороховый!» – гласит заботливо развернутая ко мне четвертушка желтой бумаги в клетку. Такой мама пользуется для заметок, белая для нее простовата. Обожает усложнять. И много чего умеет. По части усложнений тоже.

«И тебе, сынок, неплохо было бы кое-чему научиться».

«Ага».

К чему привели меня двери да личины замков, все эти лабиринты праздных фантазий? Известно к чему, к задницам. Это намек на то, что свою надо готовить к приключениям. Словно я не в теме.

«Еще как в теме. Спал бы лучше, горе луковое».

«Что-то ты больно нежен со мной, внутренний. Понятно, что спать лучше, да поди усни теперь».

«Жаль, плечами обделен, не то бы пожал».

«Жми лучше… куда-нибудь, не засоряй жизнь, и так уже две нужны, чтобы весь мусор вывезти».

«Хм…»

Пустое. Больше чем на десять минут старательных попыток провалиться в дрему меня не хватает. К черту. Надо бы собраться с мыслями перед походом в больницу. Вот и собирайся.

С полминуты я весь без остатка отдаюсь наблюдению за симптомами разлада в моем организме. По моим ощущениям, с каждым мгновением он все меньше похож на задумку Создателя. Будто кто-то решил: «А чего тянуть-то?! Разберем в темпе чувачка на детали, и по домам». Мерзкое ощущение. И хотя все это чистой воды фарс, в ванную я бреду с опущенными плечами, понурый. Словом, в образе. Не хуже Петрухи.

Горячие струи душа дарят облегчение, и я думаю, что когда живьем варят раков, то в какой-то… неопределенный момент им непременно должно становиться клёво. Жаль, спросить у них нельзя. Зато можно озадачить английских ученых. Они славятся пытливым умом, особенно если речь о какой-нибудь совершенно бессмысленной хрени.

Сегодня в дýше я вызывающе расточителен. Если правда, что воду город берет из реки, то она на глазах мелеет. Рыбаки в панике, капитаны в ужасе, только рыбе все по фигу, она от рождения под кайфом. Москва-река место мутное. Сироп, о чем бы нас ни заверяли хозяева города. У рыб наследственный кайф, генетический. Вот черт, никогда бы не думал, что могу позавидовать отравленной рыбе. Нет, не так. Рыбе-мутанту, так правильно. Впрочем, если разобраться, никакая это не зависть, дурь в голове, вот о дури и думается.

Я намеренно игнорирую первое сварливое предупреждение, доносящееся из коридора под аккомпанемент шаркающей походки: «Транжирят тут воду как им вздумается». Походка шаркающая, но не кавалерийская, не Понтий Пилат. Заунывный дуэт для нудного, скрипучего голоса с разношенными донельзя тапками. Вместо белого плаща с кровавым подбоем байковый халат в огурцах, давно потерявших природных цвет.

Настало время второго «наезда», к счастью усеченного шумом воды до «…не расплатишься!». Я в ответ громко фыркаю. Надеюсь, что вышло независимо. А хотелось надменно. Надо бы позаниматься фырканьем, столько разнообразных оттенков… Фырк пренебрежительный, фырк уничижительный, фырк недоверия, презрительный… В Интернете наверняка найдется самоучитель. И учителя тоже найдутся.

До выхода из дома еще около получаса. Мне категорически неохота сидеть в приемной. Что за удовольствие – наблюдать за больными, их родственниками, как те переживают за немощных и втайне досадуют на них за болячки. Куда лучше прийти тютелька в тютельку, в крайнем случае минут за пять до назначенного времени. С другой стороны, когда это в больницах принимали вовремя? Все равно умышленно затягиваю завтрак. Делаю вид, что нервничаю, можно сказать, психую. Неловко проливаю кофе, когда же тянусь за тряпкой, то локтем въезжаю в молоком залитые хлопья. Локоть предусмотрительно оголен, не хватает еще свитер вывозить. Слишком жирно будет для невезения. В остальном, по-моему, все получилось натурально.

«Не можешь без своих глупостей, Ванечка. Заигрался».

«Ты не понимаешь, это важная часть плана – разминка. И ты права: это исключительно мои глупости».

«Я, если ты заметил, не вмешиваюсь».

«Ни во что».

«Ни во что».

«Заметил. Целую».

Кофе, кстати, поганенький, растворимый, а кипятка жалко. Жалко, что пролил, чайник, как оказалось, пустой. Времени заново кипятить уже нет. Выходит, погорячился. Хлопья, если и обзавелись привкусом моего локтя, то совсем для меня незаметно. Во вкусе, как обычно, превалирует размокший картон.

«А попросить?»

«Это мелочи… Уф! Вот спасибо тебе. Теперь супер. Это мёд, да? А можно, чтобы хрустели? Волшебница…»

«Говорите, молодой человек, говорите…»

На улице всё без перемен. Все так же, как было вчера, позавчера. Такое впечатление, что уже давным-давно ничего не меняется. Мое робкое пожелание хоть какой-то «живинки», хотя бы на попадающихся на глаза лицах, притупилось от частого пользования. Но и жизнь вокруг в свою очередь утратила остроту. Окружающая стихия нынче только царапает, не режет. Даже кровавая драма на украинском юго-востоке кажется смонтированной в сериал с неизменным набором актеров, статистов. С Сирией еще проще, там все статисты на одно лицо. Меня учили, что искусство объединяет, так ведь безыскусно все. Однако я не забываю, что раны бывают колотыми.

Крамольная мысль «а может, ну его в жопу, это унылое однообразие?!» уже кажется событием, чуть ли ни совершившимся фактом. То есть, по мановению моей простенькой мысли, унылое однообразие прямиком перебралось туда, куда послано.

Мне кажется, что все видят меня, даже если не смотрят. Слышат, чувствуют и не одобряют. Или людям так неодобрительно все равно? Тогда они должны обладать способностью неодобрительно печалиться. Достаточно покачивать головой. Желательно с небольшой и затухающей амплитудой. Ничего, надо сказать, сложного, совсем не бином Ньютона. Я тут же пробую, и шагающий навстречу старшеклассник с сигаретой в зубах вызывающе скалится: да пошел ты, ты мне не отец! Я вообще никому не отец. Надеюсь. Сам пошел, прыщавый ублюдок. Хмыкаю. Хмыками тоже полезно заняться, прекрасный инструмент аранжировки скучного диалога. А что по поводу радоваться неодобрительно? Это сложнее… Да ерунда! Какие сложности?! Я так радуюсь результатам всех выборов, что застыл в понимании их полной бессмысленности. Хуже не стало – вот формула неодобрительной радости. Всякий раз, надо признать, рано радовался. И все же нельзя не признать, что даже неодобрительная радость не позволяет назвать жизнь безрадостной. Если ты не враль. А я не враль. Не до такой степени.

Как-то мне неуютно среди людей одному. Хочется остановиться, завладеть вниманием людского потока (знать бы – как?) и отчитаться перед согражданами: «Про унылое однообразие это я слишком широко размахнулся. По-богатырски. При том, что не богатырь.

«Не по Сеньке раззудилось плечо, размахнулась рука. Наваждение, одним словом».

«Чужое, – еще одним».

«Чуждое», – надоело считать.

Ничего такого на самом деле не думал. И это не от жиру. Смотрите, какой я поджарый. Чего я хочу? Слиться с людьми, влиться в улицу. Почувствовать, наконец, что я не пришлый, что я на улице дома.

Боже, как же безалаберно заселен, как же неуютен мой дом!

В воздухе уже весна, но на деревьях все еще зима. Задержалась, цепляется за ветки, утратив главенство на открытом воздухе. На деревьях зима обычная, а на дороге и тротуаре – московская, особенная, в ассортименте. Жуткое месиво из насыщенной химией грязи. Настоящее рукотворное бедствие. Правда, в этом году начальство божилось пощадить жителей и гостей столицы, не окроплять город гнусными реагентами. Наверное, в этом акте откровенного вандализма по отношению ко всему живому и неживому тоже нет больше нужды, реагенты теперь выпадают вместе с осадками. Собственно они осадки и есть. Выходит, и на деревьях такое же дерьмо, но менее осязаемое, а потому не так раздражающее. Уж точно не обувь. Неужели я единственный «жук-вредитель», кто разгадал смысл акции по «великодушному» отказу от химии?

«Почему жук, Ванечка?»

«Ага, вредитель тебя не смущает. Не знаю, пришло на ум само собой. Может быть, Стругацкие?»

«“Жук в муравейнике”?»

«Да. Нет… Да. В смысле, вполне возможно».

«А… нет?»

«А “нет”? “Нет” означает, что на такого жука я не тяну».

«Я про Анет, чудак-человек, про твою давешнюю подругу. Она так отвечала на всё, что не понимала: “вполне возможно”».

«Наверное, от нее заразился. Подцепил, так сказать».

«Легко отделался».

«Мама!»

«Что мама? Можешь мне поверить. Я сама ее пролечивала. Даже перечислять не буду – от чего. Букет».

«И не сказала?»

«А ты бы раз и поверил».

«На раз не уверен, но на два, на три…»

«Мне кажется, ты нервничаешь».

«Есть от чего, с моей-то болезнью».

«Ну что мне прикажешь с тобой, балаболом, делать?»

«Приказываю: оставить меня на время и позволить предаваться печали. От безысходности».

«Шут гороховый».

«Умничка. Спасибо, что напомнила. Забыл похвалить за бумажку, прокравшуюся под дверь. Очень остроумно».

«Всегда к вашим услугам. Кушайте не обляпайтесь. Мой тебе совет: забудь о несуществующих болячках, подумай о чем-нибудь хорошем. Просто для разнообразия. Слабо?»

«Вовсе нет. Могу подумать. Без проблем. О траве, например… Это же позитивные мысли?»

«Смотря что за трава».

«Резонно. Обыкновенная. Газон, луг, сеять, косить, не курить, валяться. Хорошо, валяться опять недостойно. Просто ходить, не валяться, радоваться цвету и мягкости. Так сойдет?»

«Сойдет».

«Тогда готовься восхититься».

«Уж я не подведу».

Я мечтаю о том дне, когда зазеленеет трава. Обожаю ходить по траве. Удивительно непритязательное растение. И очень простое – ни эмоций не вызывает, ни мыслей особых. Если только какой человек в песках или среди камней долго жил, соскучился, сердце сожмет… Но это не мой случай.

С травой можно вытворять все что в голову придет: съесть, вытоптать, разутюжить колесами, химией замучить, мочиться на нее самому и выводить гадить домашнюю живность… И совсем о ней не заботиться. Однако после зимы она так или иначе пробьется, поднимется. В этом трава сильно смахивает на людей. Возможно, поэтому мы в большинстве случаев видим ее, но не замечаем, как видим и не замечаем друг друга. Правда, иногда обстоятельства вынуждают людей прятать свой эгоизм и прикидываться заинтересованными. Трава к такой потребности не склоняет. Ей от нас ничего не нужно. А нам от нее? Да тоже ничего особенного, лишь бы была.