Текст книги "Наследник"

«Отпугивалки».

«Пусть будут отпугивалки. А теперь оглянись. Уже можно».

«Это как-то связано с тем, что я вижу сейчас за окном?»

«Что за детские загадки-отгадки?! Соберитесь, юноша. Никак не связано. Ничем. И в то же время всем. Жизнью связано».

Гостиная за моей спиной пуста. Никакой мебели, кроме одного-единственного предмета. Исключение сделано для большого, хорошо знакомого мне мягкого кресла. Правда, сегодня оно обито парадным черным бархатом, на вертикальной подушке вышита «Молодая девушка с розой» Амадео Модильяни. Магия кисти гения передана с волшебной точностью. Поистине божественный дар неизвестной вышивальщицы. Чудо.

«Дар, Ванечка, дар. И почти девятнадцать лет кропотливой, рабской работы, сотни переделок. Богуслава Вешкрнова ее имя. Чешская красавица из Судет, оставившая свет ради служения богу и творению любимого избранника божьего – Амадео».

«Я не силен в биографии Модильяни – кино, пара поверхностных книжек… По-моему, создатель совсем не утруждал себя заботой о своем наделенном искрой чаде. Да еще, как выясняется, любимом чаде!»

«Именно так чаще всего и бывает».

«Это несправедливо. Ты согласна?»

«Нет. Что знаем мы о божественном понимании справедливости? О том – что, где, кому и как воздастся?»

«Не слишком ли мудрено? Ближе-то к ночи».

«Ванечка, еще даже полдень не наступил».

«А, ну да… А как…»

«В порядке твой Дядя Гоша. Двор развлекает. Что ты так за него беспокоишься?»

«На прошлой неделе его палками пытались побить».

«Неплохая мысль».

«Мама!»

Роза под вырезом на груди девушки Модильяни чуть-чуть поднимается и опускается. Вот еще раз… В невероятно печальных глазах вдруг проскальзывает искорка узнавания – мне рады. Я вдвойне очарован. Девушка едва заметно улыбается и приглашающе прикрывает глаза веками – «устраивайтесь поудобнее», но это выше моих сил. Мне неловко поворачиваться к ней спиной и совсем невозможно усесться. Переминаюсь с ноги на ногу, развожу руками, извинительно улыбаюсь. Девушка кивает мне понимающе, она вновь грустна и вот уже странно тускнеет, чтобы через секунду исчезнуть совсем. Словно старый скряга бархат вернул себе собственность. Мне кажется, я все еще различаю черты девушки внутри бархата, но это не так.

Еще я знаю, что девушка никуда не исчезла, эта иллюзия – проявление природного такта в ответ на мою щепетильность. Я благодарю ее и, поскольку не знаю имени собеседницы, прибегаю к нейтральному «мадемуазель». Закрытыми глазами вижу приподнявшиеся брови и вопрошающий поворот головы. Тут же поправляюсь: «сеньорита». Потом сажусь.

Кресло стоит в самом центре комнаты. Вокруг ковры. Мама обожает персидские шелковые, ее не волнует их непрактичность и водобоязнь. В конце концов, практичность часто ходит у красоты в нелюбимых, затурканных падчерицах.

Ковры разбросаны тут и там по черному мраморному полу с нежно-кремовыми в прожилках кабошонами из слоновой кости. Эти кабошоны – предмет особенной гордости хозяйки квартиры. И моего, следует добавить, отчаянного недовольства в период увлечения всем, что нервировало и раздражало старших.

Конечно же, мама к добыче редких трофеев никакого отношения не имела. Больше того, я всегда подозревал, что кабошоны никогда не были бивнями африканских слонов, просто добротная имитация. Как чувства в добропорядочных семьях. И что с того?! Но, видимо, маме в то время хватало иных проблем, она не стала обременять себя разъяснениями неуступчивому капризному чаду – что, откуда взялось и почем? Да и я, как уже было сказано, не питал склонности к здравому смыслу. Всеми пóрами души я выделял миазм «У» – упрямство. Порой самому мне от этого становилось тошно, гаже обычного, и тогда я с особой щедростью делился настроением с окружающим миром.

В общем, мама проявила невиданную уступчивость и на пару лет заменила мрамор паркетом. На свой вкус. Она выбрала черное африканское дерево гренадил, он же эбен или черный палисандр. Уже во времена Древнего Египта – для справки – это дерево считалось драгоценностью. Как золото или слоновая кость. На смену кабошонам пришел охристо-желтый самшит из Вест-Индии. По всему вышло так, что слонов мне жаль, а деревья… – они деревья и есть, чего их жалеть?

Неужели к зоологии в школе мы относились серьезнее, чем к ботанике? Может быть. Не помню. Или дело в том, что место слонов в пищевой цепочке выше, чем у деревьев? А также в наличии у животных мозга? У растений мы его пока не нашли, на такое открытие нам мозгов не хватает… Если дело действительно в сером веществе, то в этом случае за прошедшие четырнадцать-пятнадцать лет оно в моих глазах обесценилось – слоновая кость больше ни разу не напрягает.

Разноперые ковры создают иллюзию ярмарочного шатра. Вроде тех, из сказок, куда нерешительного, неспособного определиться с выбором покупателя бойкие продавцы зазывают на чай с засахаренными фруктами. Чтобы размягчить щедростью угощения до нужной покладистости.

«Кстати, о чае…»

«Спасибо, мамочка, не хочется».

«А с тортом?»

«С тортом тоже, спасибо. Я попробовал, потрясающий торт».

«С собой что осталось возьмешь».

«А можно, чтобы не тащить?»

«Слушаюсь, мой господин. Все уже на месте».

«Ну уж и господин».

«Простолюдину с доставкой на дом? Помилуйте…»

«Высочайшим указом».

* * *

Окна, за которыми в створы разведенных петербуржских мостов должны были бы проползать «гирлянды» грузовых и пассажирских судов, исчезли. Стена стала сплошной. К ней и развернуто кресло. По центру стены тихо пофыркивает-потрескивает камин. Ему единственному в этом доме, с попустительства моей матушки и, разумеется, не при гостях, позволено появляться в пределах гостиной где и когда заблагорассудится. Больше того, при отсутствии внятных пожеланий хозяйки он вправе сам выбрать себе эпоху, то есть форму и стиль. Этим вечером блуждающий источник тепла и уюта посягнул на хрестоматийный домашний очаг. Только намного крупнее. «Сильно подрощенный». В сельскую классику его занесло. Понятно: день рождения, семейные ценности… Как по-писаному. Совсем не вяжется ни с коврами, ни с креслом, ни вообще с атмосферой. Гопак посреди менуэта. Ну да ладно.

Потемневший до бурого в темных прожилках, кое-где с ярко-красными сколами кирпич очага выглядит вполне натурально. Легко допускаю, что он и впрямь старый, а не состаренный новодел. Но кто правильно определит степень «надобности»? Точно не я. Тут мамина школа со мной не справилась, оба спасовали – и школа, и ученик. Иногда я жалею об этом. Редко, однако случается. У мамы по части того, что «надо» всегда ясность. Как с моим будущим, например. И я знаю, что рано или поздно ей удастся своего добиться. Не мытьем, так катаньем. К слову, ни на йоту не сомневаюсь, что эту пораженческую мысль она же мне и «подселила», поскольку фатализм в арсенале моих умонастроений отсутствует. Он вообще мне не свойственен. Что же до «подселения», то это такая мягкая, интеллигентная и в целом совсем не обидная альтернатива внушению. Безальтернативная по сути. Сперва мысль-жиличка на правах «квартиросъемщицы», а я гордый и независимый. Потом она постепенно осваивается, занимает потихоньку, исподволь всю «жилплощадь»… Тут птичке и кранты. Гордость и независимость, конечно же, никуда не исчезают, остаются при мне. Потому что даже последней-распоследней подневольной «тряпке» приятно видеть себя именно таким!

«Очень сумбурно, сынок. Жиличка, кранты, тряпка… Странный словарь, почвеннический какой-то. Камин навеял?»

«Вроде того».

«Мы однажды договорились, что решение по известному вопросу, который в сущности ответ, принимать тебе и только тебе».

«Я именно об этом».

«Ванечка, иногда ты бываешь таким несносным!»

«Наверное, куры так говорят о яйце, которое застряло и не выходит. Только без имени. Как ты думаешь, они чувствуют, кто таится под скорлупой – петушок или курочка?»

«Конечно, чувствуют. Все про свое потомство знают: это – петушок, то – курочка. А вот омлет, глазунья, сортировщица разобьет, в тесто для пельменей замешают…»

«От таких фантазий впечатлительные люди становятся вегетарианцами».

«Что меняет их рацион, но не собственное место в пищевой цепочке».

«Жестко».

«Как есть. Ну ладно, наслаждайся. Как камин?»

«Забавный».

«Это он как всегда «сам с усам», никогда совета не спросит. Если есть, считает, привилегия, то не пользоваться ей будет преступлением, за которое привилегий лишают. Никакими побочными смыслами я, заметь, его мысли не нагружаю».

«Как же, сразу заметил. Что получится, если скрестить курицу с гусем?»

«Даже представить себе страшно».

«Ку-ра-га».

«Потрясающий изящностью и остроумием перевод темы. Никак не подберу слова, чтобы выразить восторг».

«Уже подобрала. Восторг».

Мне кажется, что похожий очаг, поменьше и нарисованный… Или в оригинале он был сотканным?

«Ты в оригинале читал? Не смеши!»

«Язва. Не цепляйся к словам. Считай, что оригиналом для меня был мультфильм».

«Посчитала. Не отвлекайся. Так что там было в… оригинале? Хи-хи… Прости, мне право неловко, столько неподобающей возрасту несдержанности…»

Нечто подобное сомнительному украшению маминой парадной гостиной должен был протаранить своим несуразным носом деревянный сопляк в конуре папы Карло. Правда, здешний сородич итальянской картинки несколько, на мой взгляд, промахнулся с пропорциями. Или об очаге лучше – «погорячился»?! Короче, прогадал с высотой. Больше нужного опустил арку по центру, словно воображаемый круг поделил не как положено – строго пополам, а на три доли и принял за лекало верхнюю. В пустопорожней задумчивости я забываю о недавних сомнениях якобы благовоспитанного эстета и плюхаюсь в кресло. Совсем вылетел из головы Модильяни. В самом деле, куда ему до Буратино. Вот такая я свинья!

Кресло потрясающе мягкое. Я мысленно посылаю маме слова благодарности, но она занята и не отзывается. Или скромничает. Или скромно делает вид, что занята. Вообще-то «скромность» – совершенно не о ней слово.

Я чувствую, что изрядно вымотался. Почти весь вечер – утро? день? – на ногах. Никому не интересный, прикидывающийся, что это не так…

«Ой-ой-ой…»

«Спасибо, что обошлась… звуковым комментарием, без слов. Хотел… Хочу сказать, что ты у меня чудо, а все остальное – пустые капризы постаревшего на год недоросля».

«Сейчас разжалобишь, притащусь, будем горевать вместе. Чуть не забыла. Это насчет Буратино. Надеюсь, Ванечка, что “сопляк” – лишь идиома, так как дерево можно заморозить, а вот простудить – никогда».

«Забыла, как у нас лимон расчихался? И то, что ты в школу его отнесла, в учительскую, а потом учителей простуда чуть не всех на неделю выкосила, карантин объявили, хотя из детворы никто не заболел? У нас, как я помню, на ту неделю путевка была».

«В Болгарию».

«Подыгрываешь?»

«Как иначе?»

«Ну да. Я еще думал: вот здорово, ни одного урока не пропустил! Мне, мелкому, даже в голову не пришло попытаться случить причину со следствием».

«У тебя и сейчас случаются с этим проблемы. Случать… Непростое слово ты выбрал. Что поделать, сынок, иногда приходилось импровизировать. Четверть заканчивается, диктанты, контрольные… Учился бы нормально, всем бы куда как проще жилось».

«Если к баклажану приделать крылышки, то будет не баклажан, а ласточка».

«Ладно, отдыхай, ласточка».

«Это нам только дай».

«Держи».

Теперь, из кресла, я могу разглядеть подвешенный внутри очага, по центру, надраенный котелок с таинственным варевом. Варево клокочет негромко, но несмотря на пар и брызги, шепотом умирающие на углях, никакого запаха я не чувствую. Отсутствие дразнилок для обоняния радует, потому что там вполне может оказаться уха, а рыбное мне сейчас ни к чему. Рыбное я сегодня ел на Майорке и не хочу перебивать приятные воспоминания. Или лобстер – не рыбное? Нет конечно, он – ракообразное. И вообще он не лобстер, а омар. Так правильно.

То, что я вижу в пасти камина, напоминает мне дремлющее око гигантского зверя. В «зрачке» временами вспыхивает яркий огонь, в такие мгновения зверю снится жестокая, не на жизнь, а на смерть, охота. Потом ярость стихает, огонь опадает, и в гостиную возвращается мир. Это память о безмятежном, необожженном детстве. Или зверь переваривает отловленное. И хищно сожранное. Все то же детство.

Сколько я себя помню, камин живет своей особенной жизнью. Даже маме она подвластна лишь от случая к случаю, для меня же это в принципе непостижимо. Правда, этим меня не смутить – мало что подчиняется моей воле. Или умению. Это как кому угодно. Даже такой примитив, как зубная паста, плюет на мои нужды с превеликим презрением, каждое утро она намеренно промахивается мимо щетки. С завтрашнего дня – новая жизнь, возраст обязывает: начну выдавливать пасту сразу в рот, посмотрим, как она из этого положения выкрутится.

В отличие от пасты, камину я благодарен. Его самодеятельность меня… закаляла что ли? Да-да, все так и есть, именно закаляла. Больше скажу: благодаря своим непредсказуемым метаморфозам и магическому театру огня наш переменчивый камин даже воспитывал меня по-своему. Воспитывал и просвещал.

– Ну, давай, старина, поехали… Или выдохся? – подначиваю его и, сбросив туфли, подтягиваю колени к подбородку, для верности обхватываю их руками. Мне тридцать, нет нужды забираться в кресло с ногами, пряча страх в мягких глубинах и крепко сжатых мальчишеских кулачках, а что не поместилось – за плотно сомкнутыми губами. Привычка, однако.

Исчезает котел, пламя становится ярче, ему больше нет нужды облизывать медную задницу. В танце огня я вижу лицо Яна Гуса, отчаянного проповедника чешской Реформации и пастыря альма-матер моей матушки – Пражского университета. На смену ему является великая Орлеанская дева… Исступленное бесстрашие Жанны д’Арк накрывает меня и заставляет ощутить свою незначительность. Изредка мне случается позавидовать избранным, хотя мученичество – совсем не мое. «Дети, не играйте с огнем!» Я не играю. И в детстве не играл. А теперь перерос. Все наоборот – не дорос… Если это были потуги на метафоричность, то до мученичества следует дорастать. Не всем. К примеру, я совсем не гожусь. До Жанны мне – как ассенизатору до космонавта, то есть не надо даже пытаться. А Гус и вовсе непостижим.

«И при этом ты избран, сынок. Не для мученичества, конечно».

«Так и я не об этом. Я о целеустремленности, об одержимости, наконец…»

«Одержимости, с которой ты отвергаешь дарованное тебе свыше, тебе не занимать».

«Это похвала?»

«Это пахлава. Чаю со сладким?»

«Не сейчас, спасибо. У нас тут игры с огнем».

«Да знаю…»

…Сеньор Филиппо по прозвищу Бруно Ноланец? Ну да, он и есть, собственной персоной. Просвещенный монах из доминиканцев, обретший известность под именем Джордано Бруно. А это еще кто такой? Ага, Ян Палах… Студент-философ того самого университета, который возглавлял и прославил Ян Гус. Сколько было этому парню, когда он сжег себя в центре Праги? Будто это когда либо останавливало оккупантов… Двадцать пять? Двадцать пять или около того. Имя следующего пришельца я выучил благодаря не слишком затянувшемуся увлечению фотографией: Тхить Куанг Дык. Урожденный Лам Ван Тык. 1963 год, Сайгон… Южновьетнамский буддистский монах. Его самосожжение снял американец Малькольм Браун и выиграл гран-при World Press Photo, оторвав по ходу еще одну премию – Пулитцеровскую. По правде сказать, мне такая удача кажется довольно сомнительной. Кто бы что ни говорил о его вкладе в историю фотографии. Если по гамбургскому счету, то, наверное, оба поступка смущают меня примерно в одинаковой степени – и самосожжение, и его целлулоидное увековечивание. При этом умом понимаю, что фотография, как и любое искусство, обязана раздвигать границы морали, уравновешивать вечную тягу церковников заковать всех в железную схиму.

«Ты не слишком строг?»

«К церковникам?»

«Нет, не к ним».

«Понятно. Возможно… Возможно, даже несправедлив. Отчасти это от неведения, чего же достиг Тхить Куанг Дык своим поступком?»

«Часто именно недостижимость цели оправдывает безрассудство».

«Я понял. Легко убеждать себя в бессмысленности, неоправданности чужих жертв. Так же легко, как прятать в скепсисе и умствовании собственное равнодушие. Свою «ненастоящесть». Нет такого слова? Теперь есть. Мне кажется, это от трусости, признаваться в которой самому себе неловко, а уж на людях – вообще вилы!»

«С другой стороны, от такой, как ты выразился, «неловкости» в войну люди, случалось, становились героями».

«Тебе ли не знать, мамочка, что человек удивительно путанное создание! Путанное… Путаны… Ха!»

«Балда. Будем считать дискуссию свернутой, но состоявшейся».

«Будем… Это же тост! А мне поднять нечего».

«Подними уровень восприимчивости к материнским увещеваниям. Или хотя бы попу, и посмотри возле кресла. Не там. Справа».

«Волшебница!»

«Это не лесть, а факт, но прогиб отмечен».

«Помнишь, дед говорил, что в самые трудные времена люди пьют лучшие вина…»

«…потому что берегли их до лучших времен, а теперь на привычную дешевку нет денег. Конечно, помню. Ты это к чему?»

«Просто деда вспомнил. За него».

С ожесточенной периодичностью в сполохах пролетает паровоз с раскаленной звездой «во лбу». Это еще о чем?

«Помощь зала, звонок другу… О незавидной доле Лазо? Мудрено. Однако, хозяин – барин».

«Вот он, межпоколенческий разлом. Я сразу о Лазо подумала».

«Небось в шпаргалку заглянула».

«Не без этого, проницательный ты мой, но только от неуверенности – провериться. Ты вообще в курсе, о ком это?»

«Ну не настолько же я дремуч. Да и разница у нас с тобой не бог весть какая – двадцать лет».

«Девятнадцать, Ванечка».

«Ну извини. Сергей Георгиевич… Дворянин, офицер… Принял сторону красных, ну а те, кого бросил – они говорили «предал», – жестоко ему отмстили. А скажи-ка ты мне вот что… Какая судьба ждала бы его, сохрани он верность присяге и трону? Поругание? Безвестность? Пять строк в рукописи очередного учебника истории, перелицованной под «вызовы» текущего момента?»

«Кто знает. Одно могу сказать: с учебниками – с Лазо или без, – беда. Историю, так заведено, а тебе известно – пишут победители. Их в России давно уже нет, если мы не о беспомощных ветеранах. Старых повывели, новые еще не родились. Поэтому и учебники не пишутся. Не складываются они. Не уживаются под одной обложкой все истории, как их туда ни заталкивай».

«Понятно. Тут оса, там колбаса, волоса и голоса».

«Это кого же к такому упадку старание привело? Можешь не уточнять. Поздравляю».

История жизни Сергея Георгиевича, прошуршавшая старой бумагой перед моим внутренним взором – мама всегда последовательна, – подтвердила, что был он человеком удивительно симпатичным и умным. Паровоз подкачал. Недвижимо пролетающий в пламени, он фантастически похож на подросший шоколадный батончик. Дурацкое, конечно, сравнение, возможно, что вообще стыдно сравнивать… Это не позерство, я в самом деле стыжусь непозволительного мальчишества. Однако все уже случилось. И я знаю себя: раз уж пришла чушь на ум – долго от нее не отделаюсь. Наверное, чушь составляет основу клея «Момент».

«Стыдись, олух царя небесного».

«Стыжусь. Олух. Батончик, батончик…»

* * *

«Послушай, мамуль, а с какой стати паровоз непременно должен напоминать о Лазо? Мы же не вспоминаем всякий раз Павлика Морозова, стоит топору попасться нам на глаза? Несчастные лесорубы… Они бы сошли с ума!»

«Убогость фантазии, Ванечка, при выстраивании галереи погибших в огне. Постылые стереотипы. И ассистент, ты его знаешь, прямолинеен как шпала. Не обессудь».

«Так и быть. Ассистент, надо полагать, Филипенко?»

«Во всей красе. Будто никогда в жизни настоящий паровоз не видел. Это при том, что с Ползуновым Иваном упились на Рождество, в околотке свару устроили… Правда, было это до паровой машины, тезка твой только что получил место гиттенрейвера, смотрителя и учетчика при плавильных печах на Барнаульском медеплавильном… Но всё равно дурно гуляли, без меры».

«Итак, это обычный летящий в пламени паровоз. Никаких дополнительных, тем более «кондитерских» нагрузок. Заставка, рекламная пауза… “Наш паровоз везде пройдет! Депо Кремля. Акции, которые всегда в цене!” Или… – “летит” навеяло… Сейчас. Вот оно: “Вечно в пролете!” Это про миноритариев Депо».

«Позабавил. На улицах, прошу тебя, не выступай».

На паровозе, сколько я ни присматриваюсь, не вижу ни машиниста, ни кочегара. Они, должно быть, внутри. И один из них, вполне вероятно, с напряженно-сосредоточенным лицом Бориса Гребенщикова. Так и слышу его трагично вибрирующее «Этот поезд в огне…» в такт распахивающейся топке и мерным движениям совковой лопаты.

«Симпатично, но про депо лучше».

«Симпатично. Лучше, чем симпатично… Говорите, это приятно».

– Спасибо тебе, мой старый друг…

Из камина, только что вновь притворившегося безобидным и ласковым очагом, вдруг вырывается едкая вонь горелой резины. В глубине его что-то хрустит, словно чьи-то ноги топчут битое стекло. Шум, гам, топот… Откуда-то сверху гулко доносится «Слава ге…»

– Это еще что за погорелый театр?!

От неожиданности я вздрагиваю. Не слышал, как мама вошла, а может, и не входила… Оглядываюсь: в самом деле «зевнул», слишком увлекся устроенным в мою честь представлением. Мама в гостиной. Лицо такое, что, будь я камином, скукожился бы до размеров буржуйки, а еще лучше – лампадки.

– Сейчас устрою тебе життя керосинки в бараке. Гадость всякую кастрюли будут на тебя выплескивать. Экий вольнодумец выискался! Доиграешься у меня. Полешки березовые только грезиться будут.

– Warrum?

– Лучше бы тебе помолчать, ein Dummkopf.

– Та зáраз… Уже молчу. А шо сразу тупица?

– Сам себе роль выбрал.

Очаг разом смолкает, шустро пытается втянуть гарь назад, но в трубе, наверное, запершило, или спешка сказалась… Он чихает. Маме хорошо, ее прикрыло кресло и его обитатель. Пока я протираю глаза, очаг заметно убавил пыл, притух, только угольки стыдливо перемигиваются.

– Что за дела… – огорченно, устало вздыхает мама. Легкое движение ее ладони над моим плечом – так отгоняют назойливых мух и неудачные тезисы оппонентов – удаляет с моей одежды, лица, волос следы далеких пожаров.

– Ни на кого нельзя положиться. Филипенко. Черт заковыристый, хуторянин… Вечно твои идиотские шуточки. Ты только глянь: взял и настроил полезную вещь в «незалежность» играть. Ну хорошо, пусть решил удивить. А проверить заранее, как оно будет работать? Испытать вне дома? Учишь их, учишь… С кем только приходится иметь дело! Майдан ему подавай. И ты, Ванечка, скажешь сейчас, что тебе уже пора, – завершает она совсем невпопад.

Строгое лицо, обрамленное каре черных как смоль волос лицо, тонко прописанное, словно созданное для того, чтобы украшать оборотные стороны золотых монет. И камеи. Сейчас оно грустно. Вечерний праздничный макияж придает этой грусти торжественность и даже некую театральность. Ей удивительно идет имя Софья.

«Так уж и театральность?»

«Ну самую малость. Самую-самую, меньше муравьиной личинки».

«Ты помнишь, как доказывал, что муравьи – “млекопитающие”?»

«Я и сейчас того же мнения. Они же всё что ни попадя к себе тащат, так почему бы среди этого “что ни попадя” не оказаться пакету с молоком?»

«Маленькому такому пакетику».

«Ну да».

«И молоко это тут же скисает, потому что муравьи – кислые».

«Аргумент. Но тогда они “кисломлекопитающие”».

Она улыбается, моя божественно сложенная красавица мама, а руки, до этого скрещенные на груди, перекочевывают в карманы домашнего кардигана, оттягивая вниз его полы. Очень по-домашнему. Теперь даже невозможно прямая спина, продолжающая линию тонкой высокой шеи, не мешает мне разглядеть обычную утомленную длинным днем женщину. Пусть и происходит она из кахетинской ветви царской династии Багратиони, светлейших князей Багратиони-Давитишвили, или Багратион-Давыдовых, как во времена их величия было привычнее в русских землях. В конце концов, княгини, моющие посуду… – эка невидаль для России!

– Мне уже пора, – просто повторяю я, потому что и в самом деле так думаю.

И еще думаю, что достанется мне «на орехи» от Дяди Гоши. Скажет: «В свет потащился, пижон, а настоящие друзья побоку?!» Увы, он будет прав, несмотря на то, что ему было предложено составить компанию. Поостерегся родственник, знает мамин переменчивый нрав. Будто бы расстояние ей было помехой.

«Не в свет, а к маме».

«Так и есть. Прости».

«Дождется твой Дядя Гоша, никуда не денется. Некуда ему деваться».

«Петруху надо из банки выпустить… Странное дело: вроде бы и эфемерное существо, а полки ломает. Пример того, как дурные мысли создают людям весьма чувствительные и вполне осязаемые проблемы».

«Недурно. Снимаю шляпу».

«Иногда в самом деле неплохо получается, но по большей части головы моих поклонников и поклонниц остаются прикрытыми».

«Расшаркиваетесь, сударь, скромничаете».

«Хотелось бы».

– Подумай еще насчет ломбарда, – просит мама. – Воскресенье впереди, целый день. Не торопись.

– Я и не тороплюсь, но не хочу тебя попусту обнадеживать, вряд ли передумаю. Разве что чудо… Стоп!

– Я прекрасно помню, что обещала. Никакого влияния. Только уговоры.

– Рад слышать.

– Уговорам рад?

– Угу.

– Прости, совсем вылетело из головы… Мелочь… Ты на кого в случае отъезда Гошу оставить намереваешься?

– А ты?

– Неверный ход. Исключено. Он от ужаса чего доброго линять начнет. Только представь себе лысого Дядю Гошу! Это не то что не для слабонервных, это вообще не для нервов. Да у меня будто других дел нет?

– Может, в приют? Вернусь – заберу.

– Приют – твоя идея, ты сказал.

– Дяде Гоше знать об этом не обязательно.

– То есть сам ты его в приют не поведешь?

– Мам, ну уж такую-то малость… Могу я рассчитывать на столь незначительное одолжение? Ну и за Петрухой пригляди, будь другом. Пусть уж лучше спит, унюхавшийся, да грезит о своей Гюльчатай, пока я буду в отлучке. Не то, боюсь, разгромит, шельмец, жилище, хлопот не оберешься. Ему бы вообще хорошо другое какое… место службы подыскать. Посытнее. За выдающиеся заслуги. Или за выслугу лет?

– Так и быть, можешь рассчитывать… на малость.

– И что?

– И Петрухой займусь, подумаю, куда его пристроить. Завтра объявишься? Было бы здорово.

– Завтра?

– Я понимаю, не настаиваю, два дня подряд с матерью…

– Конечно же, загляну. Ты не так поняла. День выдался бесконечный, соображаю туго, ведь сегодня… Да-да, суббота.

– Бесконечный день рождения. Это же здорово! Ладно-ладно, будем закругляться.

В ту же секунду вкрадчиво звучат гитарные такты «Ветра перемен», не Клауса Майне, а Максима Дунаевского. Те, что были написаны для «Мэри Поппинс, до свидания». И голос Павла Смеяна вновь кружит землю, «как в детстве карусель…», а по гостиной проносится вихрь. Он не страшен, он совершенно домашний, ручной. Я помню, как испугался двадцать три года назад…

Впервые чудесные превращения в нашей гостиной мама устроила на мое семилетие. Что за месяц тогда стоял на дворе? Нет, вылетело. И уже не вернется. Зато точно знаю, что это была суббота, и помню, какими я задавался вопросами. Их было три, и они изматывающе одолевали мое хрящевидное, не успевшее закостенеть сознание.

«Куда свезли то, что тут было раньше, такое привычное и родное?»

Это был первый вопрос.

Второй с третьим шли как альпинисты, в связке:

«Вернут ли исчезнувшее, и если да, то не стырят ли что-либо по дороге?»

Я горевал, что не озаботился пересчитать предметы. Впрочем, для этого не было повода. К тому же я совершенно не внимал подсказкам разума, что со счетом у меня беда. Признаться, большие цифры до сих пор ввергают меня в уныние, а тогда наверняка напортачил бы и возвел тем самым напраслину на невиновных. Сейчас пересчету я предпочел бы составить опись. Ничего подобного, поленился бы. Фотографии – вот грамотное решение. И тут же занести в «сиви» – «фотохудожник». Немного погодя распечатать фотки для мамы…

«И опять строчку в “сиви” – “издатель”».

«Молодчина».

«Учусь».

Еще меня не на шутку тревожило: вдруг граждане, ответственные за семейное имущество, окажутся безалаберными и пристроят дорогие моему сердцу вещи в плохо охраняемое место? Там его, имущество, и растащат.

Тогда я любил щегольнуть словцом, подслушанным у соседа, директора овощной базы – «расхитят». Сколько живу, столько и наблюдаю вокруг себя именно этот процесс. Правда, давно уже никто не «хитит», все стало куда жестче и в то же время обыденнее. И слово стало другим – хлестким и пошлым как сам процесс. За что и попало под запрет.

«В самом деле, с чего, как ни со слов, все должно начинаться?»

«Ты вот ехидничаешь, а вокруг сплошь несуразица. Имперский герб, буржуйский флаг, советский гимн, Жириновский в Думе, Ленин в Мавзолее…»

«Это ты к чему, Ванечка?»

«Да так, общее недовольство».

«Было бы общим…»

К «расхитят» сосед добавлял еще одно слово. Прицепное. Короткое, как щелчок бичом. Укротители в цирке пользуются этой заменой – щелкают кнутом, чтобы не ругаться при детях. А если говорить длинно, то выйдет «путана». Короче, «расхитят» я тоже сказал как учили, с «прицепом». Мама, услышав бранное слово, натурально, ничуть не сдерживаясь, шлепнула по губам, потом по попе, уже не так больно. Спасибо маме. Благодаря ей запрещенное слово я крепко запомнил, но больше в ее присутствии тайным знанием не козырял. Да и вне дома тоже воздерживался от усердного использования. Других слов хватало. Как и ума не проверять их воздействие на взрослых.

Однако же опасения по поводу исчезнувшей собственности… Самым худшим и опасным местом из всего перечня, пришедшего на неразвитый ум, мне виделась игровая площадка в родном дворе. Для этого были неоспоримо веские основания. Как раз намедни, пока я бегал наверх за бутербродом, кто-то быстрый на руку оприходовал мой ярко-желтый самосвал.

У машины открывались двери, капот, опрокидывался кузов, а в кабине сидел шофер. Шофер время от времени прикладывался к бутылке с кефиром и смачно рыгал после глотка. В момент кражи некультурный водила, как я догадался по крикам-визгам двух соседских девчонок, успел-таки выскочить из кабины. Куда смылся «небритый мальчик-с-пальчик в кепке» – так и осталось загадкой. Уж очень сбивчивым был девчоночий рассказ. Позже в песочнице я наткнулся на малюсенькую бутылку кефира. Из любопытства вытряс каплю на палец, слизнул – кефир как кефир. И никакой отрыжки в виде последствий. Я еще долго кружил по площадке, чутко прислушиваясь – не рыгнет ли кто поблизости? Надежда быстро иссякла. Надежда сродни горячей воде: может ненадолго согреть, однако ее питательность – пустая иллюзия. В конечном итоге, несмотря на личный опыт, обстоятельства вынудили меня признать взаимосвязь между неприличным звуком и мини-тарой в моей руке.

Я увенчал ею неизвестно кем насыпанную песчаную горку и поплелся домой жаловаться и горевать. День был безнадежно загублен. Мне казалось, что хуже уже не будет, не может быть хуже. И ошибался. Мама сказала, что я раззява, сам виноват и не будет мне никакой новой игрушки. Два дня я ждал, что она оттает, сменит гнев на милость и пропажа вдруг обнаружится возле кровати, под столом, в шкафу… Но не тут-то было. Правда, мой гараж не совсем опустел. У меня все еще оставался красный грузовик. Тот самый, который я ошибочно принимал за «пожарный». Увы, в нем не было заводного и шумного шофера, только закамуфлированные под французов оловянные «фашисты». Оживлять их никому и в голову не пришло. Четверть века назад это было немодно. Красный грузовик я ни разу во двор не вынес.