Текст книги "Наследник"

Гость немного затосковал, но с чувствами справился. Даже немного воспрянул духом, когда получил от кредитора щедрый совет:

«Если хочешь, загляни к Маурицио. Он сейчас при деньгах, я точно знаю. А для прикрытия истинного мотива – посылочку от меня прихватишь. У него на днях праздник был “День борьбы с последствиями каннибализма”. Чисто итальянская заморочка. Флорентийцы кого-то из своих схарчили. Ничто, как говорится, человеческое… Последствия? Ясен пень – изжога. Тут ему сода, уголь активированный, пара пива… Шучу. День рождения парень праздновал. Да нет, никого не позвал, зажал “днюху”. Но я-то памятливый, меня не проведешь. Какой летом?! Прекрати. Это он на подарок тебя развести пытался. Летом у них в Африке такая жара, что никто не рождается. Только мрут. Да точно тебе говорю, газеты читать надо. Когда у них лето? Ты часом не заболел? Летом! Короче, он подарку обрадуется и легко ссудит тебя средствами. У него есть, он на холодильник копит, ага. Скажи, что поменьше может купить. Меньше – лучше, гости раньше расходятся. Я вон с “Морозко” обхожусь, а ведь тоже поесть не дурак».

Остаток дня я старался держаться поближе к двери в коридор, там проводной телефон, его номер все мои знакомые знают. Мобильный я мало кому даю. Охраняю как Кощей известное яйцо, знать бы еще – зачем? Хотя, если пораскинуть мозгами, должен же настоящий мужчина иметь секреты. Собственно они и делают его настоящим. Пораскинул мозгами? Теперь нагибайся, собирай.

Наконец, в восемь вечера или около того, аппарат пару раз робко звякнул. Словно догадывался, что сейчас в него с другого конца скажут. Затем в ухо мне проорали узнаваемым голосом с легко различимым акцентом, что я «записное дерьмо», «никакой не друг» и вообще «фашист, гондон и сука».

«Какого хрена?!» – мгновенно вскипел мой собранный к тому времени разум. Я с ним, с черным гадёнышем, водку пью, хлеб ломаю, а мне про гондона с фашистом! Ладно бы только гондон… Спорно, однако можно перетерпеть. Но фашист! Пока мой героический дедушка, земля ему пухом, самолично с автоматом в руках гонял фрицев по белорусским лесам, африканский предок этого негодяя пританцовывал вокруг молящего о пощаде ужина! Что вообще это убогое чмо из джунглей может понимать о фашизме? Ну да, забыл уточнить что речь, конечно же, о флорентийских джунглях. Самых знаменитых. В дельте Амазонки, или что у них там протекает…

Заело меня не на шутку, и я с расстановкой, не допуская неверного толкования, прошипел навстречу оскорблениям свои слова. Когда же они иссякли, в сердцах швырнул трубку на рога допотопного аппарата.

Это, надо сказать, исключительно тонкое дело, искусство – правильно бросить трубку, если ты квартируешь у старой, гнусной, скандальной бабы. Нажимаешь злым, яростным, заточенным под разящий штык пальцем кнопку отбоя и, продолжая кипеть всем нутром, бережно опускаешь трубку на рычаг. Чтобы даже не цокнуло. Изумительная тренировка выдержки. Я был в этот миг как раритетный коньяк.

Не сомневайтесь, что абонент на другом конце провода подумает: «Трубку, сволочь, бросил! Вот же говно!» Железно. Эта уверенность толкает под локоть набрать номер хама и прорычать: «Сам ты сволочь и говно!» Но сдержанность – второе имя джентльмена. Тем более кто знает, а вдруг кто из детей трубку снимет?

Днем позже ко мне опять заявился всё тот же общий знакомый, будущее светило нашей экономической безнадеги. Или аномалии. Как если бы на экономику рухнул метеорит и разом все поменялось. Навсегда. Среди выживших и переродившихся обнаружилась незначительная популяция людей-птиц и разномастные стаи людей-мух, часть которых волевым решением людей-птиц была определена в навозные, то есть деликатесные.

Жуликоватый, как его ныне сдающие карты коллеги, мой знакомец думает о них и делится думами: «Разогревают, блин, бездари, кресла для меня – на выбор, уж я-то не прогадаю, выберу правильное». Метит муха в птицы. А почему бы не метить, если не желать принять очевидное – насколько все предопределено. По крайней мере на его век. И на мой тоже. Но есть между нами значительное, можно сказать – родовое, различие… Не воспринимайте буквально как намек на дворянское сословие мух, совсем об ином речь. Как бы то ни было, я охотно, с фигой, натирающей карман изнутри, соглашаюсь с одним-единственным определением в захватнических суждениях гостя. С ним нет сил не согласиться, если ты не слепой. Это, разумеется, образ. Если ты натурально слепой, то знаешь и чувствуешь беспросветность ближе, больнее и глубже.

Бездари.

Это все «как бы» политика, визитер же пришел за другим. Вроде как миссию почтальона он выполнил, следовательно, заслужил благодарность в виде еще одной беспроцентной ссуды. Так профессионально, чего не отнять, были поименованы недостающие сорок баксов к ранее полученным десяти. На подарок к юбилею любимого учителя – академика, лауреата, аксакала отечественной экономики, что с ходу превратило для меня академика и лауреата в личность сомнительную. Это частности, я и в целом просителю не поверил. Что достойного на полтинник можно купить лауреату, если, конечно, он не лауреат конкурса «Лейся песня!»? Правда, можно нацелиться на запоминание. Но в таком случае память будет злой и долгой до бесконечности. Кандидатская, докторская – все в жопе… Тут я прикинул: может быть, в самом деле дать? Для страны благо… Что-то во мне перевернулось, и откликнулся патриот. Ради одной-единственной фразы он устроил краткий антракт в своем летаргическом сне: «И десятка твоя еще как стране аукнется».

– Нет у меня сороковника, – растоптал я надежду заёмщика. И не прогадал. Вот почему.

В отместку мне сообщили, что подарок адресат развернул, скользнул по нему взглядом и с ходу запулил в форточку. Комментарий Маурицио якобы отличала лишенная изыска, но довольно изобретательная резкость. Я так понял, что парень высказался в мой адрес не в пример грубее, чем на заочной, по телефону, ставке со мной.

Экономист не заставил себя уговаривать, он с легкостью и неумело скрываемым наслаждением согласился воспроизвести особенно запомнившиеся пассажи. Как нужду справил. Пару раз при этом замялся, пожевал губу, явно подбирал слова пожестче.

Мне были понятны его сложности. Если иметь в виду уже озвученное, кто хочешь бы спасовал. Я готов был поставить свой никчемный диплом против его, столь же никчемного, и поспорить, что с отсебятиной парень переборщил. Даже одарённый сверх всякой меры флорентиец из Зимбабве с родословной как у фараона не способен материться так самозабвенно. Заученных слов, возможно, ему и хватит, но вот истинно русского чувства, дарующего монологу чарующую музыкальность и естественность поющего водопада… Да никогда! Такое стараниями не приобретешь. Жизнь надо положить. И не одного поколения.

Как оказалось, всё это действо было всего лишь не впечатлившей меня прелюдией. А вот перед уходом будущий творец-не-творец моего вожделенного благополучия ошеломил меня так ошеломил. Казалось, целиком загипсовали – так проняло. Весь застыл. Бетон, не холодец. Оказывается, я, ни много ни мало, переспал с женой брата Маурицио! Та сама ему рассказала. Свояку? Так эта степень родства называется? Да черт с ней. Натурально чумовая сложилась интрига. Вопросов – миллион. Что за девица? Откуда ей знать, что я – это я? Фоторобот, что ли, составили? Ей-богу, разводка какая-то. И тем не менее, подумал я мстительно, кто бы то ни был, но урок вышел правильный. Пусть учат. В том смысле, что нечего экзотикой баловаться, берите в жены своих соплеменниц и размножайтесь по-черному… Нехорошая получилась фраза, но это реакция на навет, просто обидно. Раньше против «разноцветных» союзов я ничего не имел. И сейчас, по правде сказать, мало что изменилось. Если речь не о друзьях и знакомых. Глупо подумал, ведь я и не догадывался, что у Маурицио есть брат.

Невзирая на бесславную кончину Мауро-котяуро где-то на замусоренном газоне в районе Ленинского, под окнами пятиэтажки с воспаленными до черноты гангренными швами, я счел акт мести «технически» состоявшимся. Больше того, если согласиться, что блюдо с местью должно подаваться холодным, то я буквально объелся остывшим. Помню, в довершение удовольствия подумалось неприязненно: «Хорошо бы это чучело, Маурицио, не сказал братцу, где я живу». Так, на всякий случай.

Через неделю «коллизия» рассосалась сама собой. Надо признать, что она так толком и не вспухла, не разбухла и не распухла тоже. Повисела над головой серым облаком, «недотучкой», и уж тем более не грозовым сине-черным скопищем небесных вод. Повисела и растаяла, уподобившись юношеским надеждам на избранность. Быстро и без следа. У мальчиков за это ответственны военкоматы, у девочек – мальчики.

Никакого брата у Маурицио в помине не было. В Москве. Вне Москвы их было хоть отбавляй, числом они безрассудно превышали привычные «нормы» российского деторождения. Вне – это там, куда меня в жизни не заносило. В столице России Маурицио представлял семью в одиночестве. Соло, если так будет понятнее, все же флорентиец, следует уважить. Совершено случайно, не помню как, выяснилось, что мой темнокожий знакомец побратался с неким школьным учителем химии. Обстоятельства знакомства скрыл густой алкогольный туман, место знакомства укрылось там же. Что за школа и откуда ей вообще взяться в стране неучей – я не спросил, мне ни к чему. В основе альянса залегла, как это часто бывает, корысть: Маурицио замыслил «старт-ап», а учитель неплохо соображал в самогоноварении. И, что особенно важно в условиях городской среды и законопослушных соседей, умел гениально «шифровать» производные запахи. Например, «перекраивал» сивушный дух в луковый. Не знаю… Я бы премию какую выдал умельцу и пристроил к делам государственным. Или Нобелевскую – пусть до конца дней пьет акцизное, денег хватит.

Химик явно был не в себе, болел. Возможно, не на всю голову, но на очень значительную ее часть. Иначе каким образом ему пришло в голову искать общих знакомых с пацаном из Зимбабве? Да хоть бы тот и в самом деле был из Флоренции. Ан нет! Выпили, слово за слово, и понеслось. Совмещение разномастных прозрачных карт с прочерченными жизненными путями, перекрестками случайных и не очень знакомств вскрыло удивительное совпадение: химик оказался женат на моей однокласснице. Та еще, как обидно прояснилось, дура – влюбленности по фамилиям перечислять, а у химика память оказалась крепкая, на спирту настоянная. Мы сто лет с моей первой любовью не виделись, но врать ни к чему, я ее помнил. Она, как стало известно, тоже не сдула меня в никуда как отцветающий, из последних сил распушившийся одуванчик. Вот только еще раз… Никак не возьму в голову: зачем было все рассказывать тому, с кем живешь? Чем-то, наверное, обидел ее муж? Во времена нашего скоротечного и жаркого рóмана муж и в туманной дали не просматривался. Да и придет ли в голову в даль вглядываться, когда тут роман…

Словом, поводов для вражды и горючих мужских обид на меня у химика не было. Маурицио вообще числился безучастной стороной. Увы, эти порой бывают самыми что ни на есть активными, но мой темнокожий приятель фокус завалил, показал, где затаился подневольный кролик. Ко всему прочему, химик оказался идейным пацифистом. Это свойство большинства пьяниц. Среди тех, кто пьет свое.

Маурицио я по почте переслал три крупноформатные фотки подарка – спереди, сзади и в профиль. В ответ удостоился «сволочи, негодяя и извращенца». Всё в дружелюбных тонах. По телефону. Я уточнил:

– Это за бабу.

И тут же почувствовал возникшее в голосе Маурицио напряжение:

– За какую?

В самом деле, с чего я вообще решил, что надувная баба была его затеей? Поверил намекам доброхота…

«Доброхот не должен “намекать”, намёк на добро – это еще далеко не оно. В лучшем случае – это вообще ничего, в худшем – подстава и драка. Ну тогда Маурицио просто ангел. Черный ангел с кипенно-белыми крыльями. Чудненький такой монохром».

Как всё было на самом деле, я так и не выяснил. Наверное, потому, что не пытался. Удовлетворился историей с Маурицио, определив его в авторы подарка собственным волевым решением. Как в анекдоте: «Прости, друг, ты невиновен – пропавшие вилки нашлись, но… осадок остался».

«Ты не слишком увлекся, сынок? Может, все-таки уже вставать пора? Туча минут прошла, а ты обещал уложиться в пять.

«Уложился. И лежу. С укладыванием уложился в пять…»

«Сколько можно валяться, дурью маяться? Слышал бы ты себя».

«Мамулечка, у меня уже есть слушатель. И тебе он, то есть она, прости, слушательница, известна лучше всех. Так хорошо лежится, слов нет. Ну не грузи ты меня хотя бы сегодня! Пожалуйста!»

«Ты и вчера говорил то же самое. И позавчера. Лентяй Лентяевич».

«Ну да, ленив-с. Но если вдруг за Родину вступиться… Или вообще очень надо… Ты же знаешь!»

«И болтун ко всему прочему, каких свет мало видел».

Я не сомневался, что мужику из «мастерской» надувная тетка подойдет как нельзя лучше. Пусть не очень способная, зато легко обучается, на всё готова и молчалива. Что еще нужно после тяжелого рабочего дня? О том, что ниппель слегка подтравливает, я решил умолчать. Сам заметит. Заодно знак подаст: если с претензией припрётся – значит, сгодилась сердешная. Не для услады же глаз надувал? А если и так, какой дурак в такое поверит? К тому же, прикинул я, разобраться с ниппелем для настоящего мастерового раз плюнуть. А дворник мужчина безусловно рукастый. Должен быть рукастым. Потому как дворник. Или все не так? Да пусть будет как будет… Подумаешь, шипит барышня с легким присвистом, это даже пикантно. Зато в невостребованном состоянии места занимает сущий пустяк, в жизни так не бывает. Для скромного обиталища это аргумент, я бы таким не пренебрег. И все же толика сомнений нет-нет, да теребила колючими лапками мою душу: дворник мужик с «прибабахом», путаный какой-то, я бы даже сказал – замороченный. Закатит скандал, не разобравшись. А скандалы без повода – они самые шумные, зачастую с матерными выкриками.

С «матными», как говорит моя квартирная хозяйка.

«Мятными», – передразниваю ее в мыслях и соглашаюсь со словом: в самом деле – мятные, речь освежают.

Но все равно хозяйка – подлая жаба.

Нынче среди своих коллег из соседних домов, сплошь таджиков, дворник рискованно выдает себя за узбека. А год назад или около того – помню факт, дату запамятовал – всем представлялся белорусом. Доподлинным. «Доподлинный» – его слово. Ему, доподлинному белорусу, и досталась надувная спутница жизни. Тоненько, проникновенно, а-ля Борткевич, выводил дворник тоскливые нотки про Беловежскую Пущу. Причем ни разу не запнулся. Думаю, узбеки про чужую пущу так трогательно не поют. Или вообще не поют. Своей пущи у них вроде бы нет. Вот и дворник, заделавшись узбеком, петь перестал.

Лично я лишь раз слышал «Беловежскую Пущу» из его уст. Кажется, в тот день кто-то при сомнительных, однако воистину благословенных обстоятельствах разжился парой-тройкой бутылок беленькой и дюжиной пива. У меня же оказались заначенными две банки килек в томате, шмат сала, три четверти бородинского. Плюс нормальная «жэпэ» в наличии, то есть жилплощадь. Но только: «Тсс! Не шуметь! Хозяйка – редкая сволочь… Подумаешь, на участок отъехала – соседи враз донесут, супостаты».

Всеё удачно совпало, мне позарез нужен был праздник. Утром получил письмо из литературной части известного и почитаемого московского театра. Туда я отправил плоды полуночных терзаний. Не просто по почте, а через хороших знакомых, вхожих, так сказать. От маминой помощи, дурак, отказался. Дурак и гордец. Со всех сторон грешен.

«Ну наконец-то прозвучало здравое слово. Заметь, ты сам его произнес».

«И что? Всё равно по-твоему… нельзя, неправильно это. Так что я не жалею».

«Жалеешь».

«Не о том».

«Ну конечно! Сейчас мы начнем ломиться в непризнанные».

«Мам…»

«Ладно, чего уж там, ныряй в рефлексию, раз так хочется. Но лучше вспомни, как долго ты ответа ждал. Я бы тебе такой же за пару часов устроила. А может, и сразу. Все, все, все. Больше ни слова. Молчу».

Ответ из театра, это правда, не приходил незаслуженно долго. Не случись мне провожать «почтальона» до нужной двери, непременно бы заподозрил, что меня провели и никто никуда рукопись не отнес. Задержка тревожила, но больше, разумеется, содержание будущего ответа. Я улавливал тайную связь между словом и временем. Все было не зря, реальность легла точно туда, где ей постелили предчувствия. Первое разочарование настигло меня уже у почтового ящика с нераспечатанным конвертом, на котором стоял штамп театра. «Могли бы на заказное потратиться», – подумал я с неприязнью к нечутким и жадным людям. Эта совершенно детская обида тут же закрасила радугу-дугу надежды темно-серым. Сама же завязалась во мне неправильным морским узлом, который не развязать, только рубить. Но нечем, и по живому. Я малодушно подумал оставить письмо, как оно есть, до лучших времен. Войдя в комнату, быстро с собой справился и понял, что план был хорош. В том смысле, что лучше бы мне смалодушничать.

«…Образ главного героя в середине пьесы совершенно неожиданно и непростительно расползается…» И тогда не поверил, и сейчас не желаю верить, что такое мог написать штатный сотрудник. Наверняка дали по старой памяти подзаработать какому-то желчному, списанному в тираж старпёру. Тот и оттянулся на мне, упырь, на весь белый свет обиженный. Даже не задумался, что мы с ним в одной команде – мне этот белый свет тоже не слишком белый! Известное дело, что поле, на котором растут рецензенты, засевал Герострат. И все же… «Злобное говно!» – подумал я о неизвестном мне критике. Однако никому не пожаловался и не нахамил, как он мне. Хотя возможностей было хоть отбавляй – среди людей живу.

«Не унижусь!» – распорядился собой. К мудрому, в то же время почти повстанческому решению самовольно примазался еще один, «параллельный», мотив утаить перед собутыльниками свое горе. Узнай они, что я наметил писательством пробавляться, незамедлительно вычеркнули бы из компании. «И черт с ним, – сказали бы, – что комната будет простаивать». Из экономии выперли бы из коллектива. Или из жадности. Хотя в чем разница, если жмоты вечно экономят.

Дело было вот в чем. Одно время по соседству со мной, жил литератор. Был он востребован столпами общества, а следовательно, и самим обществом, поскольку без указаний оно бы страдало в сомнениях – кому и чему следует отдавать предпочтение. Оттого самостоятельный выбор был бы как пить дать сомнительным. Несколько удивленные вкусами столпов массы послушно плелись предложенным курсом.

В стране баснописец славился премиями, тиражами, публичными выступлениями, скандальными разводами и выходками детей-мажоров. В кругу же отдельных жильцов нашего дома, понимающих толк не столько в литературе, сколько в том – «кто ты есть по жизни?!», то есть среди авторитетных, уважаемых граждан, его выделяли отнюдь не творческие озарения. И даже не внешность, бесспорно неординарная: лицом литератор в профиль напоминал белугу. Недоброжелатели пошучивали, будто известный сорт водки был скрытно назван в его честь. На манер тайных президентских указов о наградах за то, о чем общественности знать не положено, то есть за всяко спорное. Или вообще за дружбу. И тем, кого эта общественность по большей части не жалует и может разгневаться вплоть до нездоровых для страны митингов. Справедливости ради готов признать, что есть наверняка среди награжденных «по-тихому» достойные и заслуживающие публичных почестей исключения. Вот только публичность им по роду деятельности противопоказана как горчица язвенникам.

– Откуда нам знать об этих указах, если они тайные? – выступил мой вечный внутренний оппортунист. На публике выступил, в голос, в мой голос.

– А смекалка? – призвали меня к народоведению.

– А статья за разглашение? – приняли мы перчатку. Вдвоем, в один голос.

Смекалистый стушевался и стих. Легендой, отчего водку скрытно – скрытно! – назвали «в честь» нелестного прозвища льстящего власти писателя, недоброжелатели себя не обременили. Похоже, вообще не озаботились об этом подумать. Ничего удивительного: недоброжелательство, как известно, весьма примитивное занятие, но здорово развивает внятность шепота, доводя его до сценического. Наверное, поэтому оно так распространено в актерской среде. И в спецслужбах, тех, где без актерства никак.

Я в этих «полках-полчищах» не состоял и обладал личной версией, почему именно о водке в связи с описателем нашей жизни судачили. Полагаю, версия была весьма ветреной и верность мне не хранила. Мне бы другое подумать, но не хватило самоуверенности.

Выпивать писатель умел. Виртуоз. Честь ему и хвала. Любил дорогие коньяки, при этом снобом, несмотря на потворствующие обстоятельства, не был, не гнушался и питьем попроще. Даже простым пойлом, тем что совсем «погружает в народ», не брезговал. В то же время чем дешевле была выпивка, тем больше взыскательности предъявлял литератор к закуске. Я усматривал в этом специфическое чувство баланса вкусов и без колебаний оправдывал странность. Но одно дело оправдывать, а другое… Не выходило ни у меня, ни у наших сотоварищей капризам писателя потакать, возможности такой не было. Тот иногда задирался, руками вальсировал в такт словам, бубнил что-то о проверке на человечность. Тем не менее застолье не покидал, только пил насупленным. Белуга, уволенная начальством за утрату доверия. Зрелище не для слабонервных.

Меру свою он знал. Как и то, что для всех прочих, сирых, она мерцала далекой недостижимой звездой. К моей зависти можно было швартовать катера. Все без исключения групповые застолья писатель приканчивал в одиночку, без собеседников. Физически они (часто мы) никуда не девались. Молчаливые, на все согласные, оставались под боком. Увы, ни беседу, ни даже короткий тост собрание поддержать не могло. Будь – и одиночным кивком. Совершенно бесполезный для важных дел контингент. Когда же очухивались с надеждой, что осталось «пять капель» поправиться, много нехороших мыслей дерзко адресовали писателю. «Прорва» и «Вот же тварь…» были, полагаю, одинокой приличной парой посреди таких дум. Обвинять гада вслух мешал факт его непреложной принадлежности к коллективу, что возвышало оставшихся в глазах прочих компашек. Тех, что квасили без лауреатов.

Некоторое время назад спешно, не по-людски… – оно и понятно, не люди решали, хотя тоже поучаствовали, люди в белых халатах… – соседа призвали съехать под камешек, оплаченный Союзом писателей на престижном столичном погосте. Что и говорить, соседство литератору досталось куда солиднее, чем при жизни. Не верю, что родственники при выборе места последнего преткновения думают об усопшем. Он уж точно ни с какой стороны не озабочен проблемой престижа. Что до моего знакомца, то, на мой взгляд, – банку салаки втиснули в стеллаж осетровых. Впрочем, это личное. Талант автора меня не впечатлил. Скорее даже огорчил. Разве талант может огорчать? Безусловно, если иметь в виду пытку чтением. Или нюх участкового на траву.

Кто-то «злопыхнул» мне в ухо, что профиль на надгробном камне исполнили избыточно комплементарно, совсем не похоже на оригинал. Из той же профессиональной среды, но другой. Смахивает на пушкинский. Больше севрюжий, чем белужий, если принять на веру знания шептуна в области ихтиологии и простить хамство в отношении непререкаемого авторитета. Втягиваться в дискуссию было не с руки, и я уклонился. В прямом смысле – изъял ухо из непосредственной близости чужого горячего дыхания. Лично я думаю, что надгробья не то место, где нужна достоверность. В конце концов, по большей части изображения видят посторонние люди. Незнакомцы поглядывают на незнакомцев. К тому же делают они это по большей части бегло – свойство граждан, поколениями привыкших жить «из-под полы». Или «исподтишка». Кому как свезло.

Еще сообщили доверительным тоном, что видели на могиле старшего сына, с которым отец не общался то ли десять, то ли все пятнадцать лет. Якобы тот плакал. Я подумал, что не найдется ни одного отца, не поладившего с собственным отпрыском, кто не мечтал бы увидеть его плачущим на отцовской могиле. Несбыточная, драматичная, непередаваемая, такая правдивая чушь. И мечты отцов, и то, что подумал.

Что до покойного, то меня он «пробил насквозь» лишь одной мыслью, оформленной в стиле «исповедь». «Сколько слов я перевел на то, чтобы насытить бумагу хоть каким-то содержанием, – доверился мастер юнцу, приобняв последнего. – Это и есть мое личное, писательское кладбище».

Несмотря ни на что, ни на личное отношение к персонажу, ни на сквозанувшее самолюбование, – о «писательском кладбище» мне понравилось, врать не буду. Да, спёр у лекарей. Ну и что? Не одним же им горевать так образно, так красиво.

Несмотря на отсутствие за питейным столом, покойный творец по-прежнему цепко держался за сознание местной публики. Его почитали как личность незаурядную, даже легендарную. Поскольку прорвой он был наиредчайшей… Слово это – «прорва» – произносилось уважительно. И вовсе не потому, что о покойных принято говорить с оглядкой. Так он впечатлил граждан уникальной выносливостью. Я выступил с идеей поставить опыт: плеснуть одинаковое количество водки на соседние с писательской могилы, на его, разумеется, тоже, и замерить темп всасывания. Общество окроплять кладбище драгоценной жидкостью категорически отказалось, но потребовало от автора идеи подробностей сугубо технических.

– Чем замерять? – нацелились на меня сразу несколько пальцев.

– Специальным замерителем, – успокоил я пытливые умы.

И тема была исчерпана.

Нынче все дети знают, что пьянство – это болезнь. И за это ему, пьянству, – бой! Но детям – взрослые постарались – неведом нюанс: недуг этот часто протекает для больного удивительно радостно. С другой стороны, – дети же… У них еще все впереди. Пробьёт час – сами разберутся.

Все эти воспоминания мне приплелись потому… Почему? Потому что люди в нашей пьющей компании нетворческие, приземленные. Не затеваясь с раздумьями, пусть и на реальном примере, они поженили писательский труд с неумеренным пьянством. Так элитное ремесло угнездилось в списке «для застолий опасных». Потому и замалчиваю я свое увлечение. Не хочу, чтобы отлучили. Писателю рядом с народом тереться – первейшее дело. Я даже псевдоним себе выдумал. На будущее. Чтобы на мелочи не сгореть. Правда, товарищи мои только в метро читают. Чужое, через плечо, с той страницы, что в тот час распахнута. Но кто знает.

«Очень предусмотрительно, Ванечка. Я о псевдониме».

«Не язви».

«И что, с позволения спросить, выбрал? Хотя бы звучное?»

«Можно подумать, ты не знаешь?!»

Однако же, Беловежская Пуща… День отлучения от сцены, на которую я еще не взошел. Помню, закрывал один глаз под нежное пение дворника-белоруса, другим зорко следил за справедливостью розлива. Внутри невидящего глаза из темных глубин сознания китом-убийцей всплывала до немоты странная сцена. Я сразу понял, что навеял ее глумливый ответ неизвестного старого пердуна. Того, что отверг мою гениальную пьесу.

«Создатель… – доносился шепот из мрака, и я понимал, что это зовут меня. – Я твой главный герой. Я тут – вот же досада, блин – весь расползаюсь. Аккурат в середине. Никак не могу удержаться весь вместе. Спасай, молю…»

«Как?» – не нашелся я, и герой с тыла явился в глазное яблоко прохудившейся посередке скомканной простыней. Явно несвежей. Простыня вдруг исчезла, осыпавшись грязно-белой кучкой опарышей, а те – шасть во все стороны, кто куда. В жизни не видел, чтобы опарыши так споро расползались. Я и опарышей-то не видел, поскольку не рыбак. Однако у каждого человека, особенно в детстве, проявляется внутреннее, необъяснимое простым опытом знание. Это – папа, это – мама, это – кошка… Даже если до самих слов еще далеко…

А это – опарыши.

Я не сомневался – они и есть. Как был уверен и в том, что сейчас мне от них, расползшихся, станет окончательно тошно. И подумал: «А меня ведь предупреждали! Да-да, тем самым обидным письмом, из театра. Про вред и последствия расползания. Но серьезные предупреждения, на которые следует реагировать ответственно, рассылаются заказными письмами! Только так! А не абы как – по дороге закинул конверт в почтовый ящик, и извольте, нате вам…

– Мы это… игнорируем как несерьезное! – помню, оповестил я собрание.

Услышал в ответ:

– Во Ванька дает! Глядите, не скопытился наш пацан. Крепыш. Молодцá.

Еще в памяти сохранилось, что на словах «Как олени, с колен пью святую твою…» я уперся рогами в паркет и застыл. Последняя мысль, посетившая мой счастливо угасающий разум, была геополитической с неброским зоологическим оттенком. «Пуща теперь – заграница. Хотя вроде бы мы с ней одно государство, но это не то, в котором живу я. Непорядок. Их то ли бизон, то ли як – тоже не наш. А песня? Песня наша, душевная.

– Не пущают Ваню в пущу! – пустил я от расстройства слюну в уголок рта и затих. Слюну никто, кроме меня, не заметил.

«Рога» – это, конечно, такая метафора. Откуда им взяться, если понимать, что проститутки не изменяют? Смешно думать по-другому. Но если отринуть наличие костяной поросли как невозможное, исчезает единственное разумное объяснение тому, что последовало. Человек на трех точках – два колена и лоб (руки в карманах, что-то искал), – весь затёк, но проспал два часа. Возможно, дольше. На бок завалился, только когда толкнули. Приснопамятный, ныне покойный писатель локоть попытался пристроить. Строение черепа у меня совершенно обычное. И головные уборы всю жизнь ношу обыкновенные, то есть магазинные. Никаких ателье с индпошивом, гарантирующих придание плоским частям головы видимости привычных для нормального человека форм. Что может противостоять законам физики пьяных тел? Только рога! «И пари́л рогатый…» Это, похоже, я вычитал у кого-то о месяце, в смысле – о молодой луне. Помню, после такого чудовищного сравнения я неделями опасался смотреть в ночное небо. Разве что в плохую погоду, чтобы проверить и убедиться: точно заволокло, не парит. Впечатлителен, стало быть, до ужаса.

Обстоятельное мужское застолье, которое я завершил в необычной позе, состоялось по поводу. Не просто так собрались, не ради задушевного пения. И не ради меня. Хотя, как уже рассказал, мне нужно было напиться больше других. Обмывали пока еще не состоявшуюся удачу. Суть ее я подзабыл, размылась суть. Помню, как убеждал поначалу приятелей наперед за удачу не пить. Мол, плохая примета. Предлагал сменить повод, набрасывал кое-какие идейки. Одна из них мне показалась логичной и… весомой. Как все историческое. На этикетке настойки значилось «горькая», и я подумал, что проигранная монголам битва на реке Калке как нельзя лучше подходит для тоста. Следовало, однако, поторопиться, так как, не ровен час, уже где-нибудь переписывают поражение на победу, – понукал я товарищей. Товарищи мои оказались людьми толстокожими и предложением не прониклись. Кончилось тем, что лишенная суеверий компания пила за предстоящее, ну а я – за мир во всем мире. Не очень, надо сказать, за него пилось. Наверное, потому, что глупо пить за безнадежное. Впрочем, чужие суеверия – тоже материя скучная.