Текст книги "Наследник"

– Сто-ять! Крым-ско-е. А ну-ка повтори!

– Maricon[2]2
  Педераст (исп.).


[Закрыть], – сквозь зубы, в то же время вполне различимо, чтобы враз потерять место в престижной точке, шипит официант и вертко избавляется от удержания. Достаточно вертко, с ноткой истерики в каждом движении, чтобы подумать: мужчина, уронивший в публичной бане мыло и без раздумий нагнувшийся, чтобы его поднять, нуждается в самой серьезной проверке. А туда же, педерастом обзываться.

– Сука москальская! – ни чуточки не толерантно поддерживают его за соседним столиком украинцы. Для ясности и пущей доступности они лишь частично пользуются родной «мовой».

– Это что нам такое мерзопакостное прозвучало?! – мгновенно наливается гневом Рассказчик. – Надеюсь, почудилось…

Мне непонятно, почему никто из соотечественников его не поддерживает. Затаились. В одной компашке, слышу, спешно перешли на английский. Уровень знаний – школьный и обсуждать в ресторане мальчика, принесшего другу на день рождения книгу, странно. Безусловно, свидетельствует об образованности и вообще… Но странно. Другие смотрят на яхту-спасительницу положения. Сине-белая красавица заходит в порт, и публика, не желающая оказаться затянутой в водоворот назревающего конфликта, имитирует цикад, только медленнее, издает горловые звуки восторга и, переглядываясь, резво качает головами. Еще один неродной язык – птичий. Неужели верят, что при таком липовом, показном нейтралитете их не зацепит? Детский сад. Ментам сдадут, но в войне победят. Сказано было про драку, но смысл, по-моему, я сохранил.

– Вам заказ несут, – сбиваю я Рассказчика с толку, а заодно и с плана неожиданной репликой.

К счастью, маршрут движения человека с подносом мною угадан верно, его цель в самом деле Рассказчик. Официант новый, не «залапанный», но держится с опаской, видимо предупрежден. За два шага начинает говорить о погоде, при том, что совсем не англичанин. По-видимому, это у него нервное.

– Ни бельмеса не понимаю, что этот кудрявый лопочет, – сетует Рассказчик, по-барски обращаясь сразу ко всем. – Гишпанцы, мать их.

Тут он вспоминает, что по левую руку и чуть за его спиной рассиживаются граждане еще менее дружественные, и я опять дерзко пытаюсь его отвлечь. Несу какую-то околесицу.

– Славяне… – тут же поясняю любопытным, а они есть, картинно разводя руками. Говорю на добротном испанском, что еще не успел забыть, так и не выучив.

– Чего сказал? – подозрительно переспрашивает Рассказчик.

Тон мой и пассы руками ему явно не нравятся. Обоняет подвох. Язык для такого не нужен – чутье важнее, запашок сдаст предателя национальных интересов. Очень ценные, замечу, по нынешним временам обонятельные рецепторы. Жаль только не всем удается их у себя обнаружить, а те, кому повезло, нуждаются в постоянных тренировках.

Рассказчик смотрит на меня пристально, до холодка по спине. Мне он, осоловевший, совсем не соперник, тычком уложу борова. Однако же мамин гость и большой чин.

«Твой гость тоже».

«Увы».

«Да ладно тебе, не страдай».

«Ты все ж таки присматривай…»

«Не без этого, не переживай».

– Их, славян, хлебом не корми, только дай пободаться на почве выпивки, – вношу ясность, вижу, что аудитория в ней нуждается.

Говорю на испанским, сам себя перевожу на английский. Разглядываю при этом на свет три жалкие капли поблекшего янтаря, каким-то чудом задержавшиеся внутри моей подсыхающей тары. Надеюсь выглядеть знатоком, экспертом по части тайн славянского мира. По правде сказать, в данный момент меня занимает, дойдет ли дело до рукопашной, и если да, то кому суждено начать. Из чистой любознательности, раз мама начеку.

По аналогии с профессией сомелье в голове удобно устраивается словечко, призванное обозначить специалиста по оценке вероятности мордобоя – «мордилье». По сути это должен быть «прогнозист», но «мордилье» мне нравится больше. Или лучше «дракóлог»? Словом, я позирую. Кому? Какая разница. Да хоть себе.

В ответ на мое «хлебом не корми…» у иностранцев на лицах прочитывается коллаж из восторга, ужаса и недоумения: коррида с поддатым, обожравшимся хлеба быком? Похоже, моя метафоричная родная речь в переложении на испанский была истолкована слишком буквально. Или знаток языка из меня не так хорош, как я сам о себе думаю. Неуклюже вышло.

«Недоработка, бывает, прости. Но и ты тоже ас простых граждан озадачивать. “Хлебом не корми”? “Бодаться”? Девятый класс спецшколы, другого учебника я не нашла».

«Предупреждать надо».

«Да разве за всем поспеешь?»

«А что английский?»

«А что английский? Он английский и есть».

Ближайший ко мне англичанин пожимает плечами и кивает в сторону Рассказчика и украинцев:

– Почему их нельзя кормить хлебом? А-а, кажется, я понимаю, это у них такая диета. Им нельзя и поэтому очень хочется. От этого все проблемы.

– Как и у вас, – не желая того, ошарашиваю джентльмена чудовищной бестактностью.

Осознаю, как именно прозвучали мои слова, и о чем, то есть как им положено быть истолкованными – ведь об этом и говорил! – когда ничего уже нельзя изменить. В ритме барабанной дроби до меня доходит, что именно я натворил. А все позднее зажигание мысли, пропустившей вперед незадачливую речь.

Начать с того, что я совершенно несправедливо упрекнул мужчину. Нереально заподозрить его в обжорстве. Скорее уж наоборот – в склонности к анорексии. Зато девушка, разделившая с ним компанию, блистает старательно формами, подчеркнутыми скупым портным. Ну и самое главное: мужчина, а для этого не надо быть экстрасенсом, обзавелся спутницей явно на днях, если не вообще только что, и теперь разрывается между обетом добропорядочного семьянина и азартом искателя приключений. Тем более что обет обетом, а за обед платит он. Слюна сластолюбца горька от предвкушения будущей лжи… Офигительно поэтично. Короче, на его «им нельзя и поэтому очень хочется», поступило мое «как и у вас», и закрутилась карусель.

* * *

– Да как! Я не понимаю… – говорит он, поджимая и без того почти незаметные губы.

Цыган бы уже зарезал, араб взорвал, гаитянин проклял самым страшным проклятьем и прибил к моему столу продольно вскрытый труп черной кошки. Но передо мной англичанин. Нос наморщен, будто приготовился меня вынюхать. Или внюхать. Кто знает, скольких усилий мне стоит не передразнить его. Ясно, что сэр желает предложить новую тему. Догадываюсь, что мой экскурс в прикладное славяноведение в ближайшем будущем не будет востребован. Не за этим столом.

– Я и сам не всегда понимаю. Это трудно, – ступаю на лёд.

Он трещит, но держит. Я максимально облегчаю свой вес невинной улыбкой клинического идиота, не ведающего, что говорит. Я сумасшедше доброжелателен. Настолько, что салютую англичанину, надувшемуся как мышь на крупу. В его случае это мышь-доходяга.

Англичанин надменно и нарочито резко отворачивается от меня, при этом что-то бормочет. Вряд ли лестное. Девица – судя по украшениям и прикиду, моя соотечественница – выдает довольно глупым хихиканьем знакомство с английским. Хихиканье ее глупо, потому что «умно» хихикать над соотечественником в окружении иностранцев, – пошло. Говённенько у нас учат манерам. Языкам тоже. Я ни черта из его спича не разобрал. Не обращаться же к этой расфуфыренной курице?

«Не петушись, сын, она тоже твоя, наша гостья. Ой нет, она из местных… Ты совершенно прав – курица». А английский у тебя свой. Что выучил – тем и владеешь. С меня взятки гладки».

«Сейчас переведу им про “взятки гладки” – фольклорное оправдание взяточничества – и прямиком на местные нары, в узилище для коррупционеров».

«Вот и учительница английского говорила о тебе – болтун, лентяй, но выкручиваться мастер».

«Это после того, как я камешек, вывалившийся из ее сережки, нашел…»

«Такой глазастый, что стоило войти в класс, как сразу увидел затерявшийся нецелый карат? Сам! Гигант!»

«Ты… Ты шутишь?!»

«Увы. А может быть, и шучу. Какая теперь разница? Не отвлекайся, продолжай разъяснительную работу, ты же вроде эксперт. Отрабатывайте репутацию, молодой человек».

– RUS-SIA, – внятно артикулирую для оставшихся в зале необиженных, то есть всем, кроме англичанина, и киваю в сторону Рассказчика.

Тот увлечен разглядыванием в упор доставленного ему пищевого и питейного заказа. Похоже, прикидывает: хватит ли выпивки, чтобы запить изобилие разнообразных закусок? Не поскромничал ли? По его сосредоточенному лицу блуждают тени сомнений. Я рад, что мой короткий комментарий разошелся курсами с его интересом.

Затем, пытаясь не выглядеть незваным экскурсоводом, я легким кивком отправляю взгляды небезразличных граждан к украинцам… А их… нет уже, хотя только что были. Были да сплыли.

«Так спокойнее».

«Уверен, что ты права. Мне-то уж точно».

Однако не могу же я вот так взять и прервать ликбез. Поэтому нацеливаю палец на опустевший стол и произношу на два слога:

– UK-RAINE. Was here a minute ago…

«Была здесь минуту назад», – уточняю по-англицки. Для верности. Дабы избежать дискуссии о дожде, пролившемся в Соединенном Королевстве и откуда-то взявшемся здесь, посреди засухи, минуту назад? Среди полиглотов, однако столуемся. И мыслителей. Затем, насладившись собственной прозорливостью – вопросов-то нет, – добавляю: «Москва и Киев, Путин и Порошенко».

Можно продолжить: пельмени и галушки, водка и горилка… Нужды в продолжении нет. Я и без него собираю урожай понимающих улыбок. Словно в суть иллюзии людей посвятили: зайца-то, оказывается, за подкладкой прячут! Вон он, ушастый!

Мне, конечно, о многом еще хочется рассказать, вошел в роль… О том, что одни идут к НАТО, другие – от НАТО, но среди тех и других подавляющее большинство грезит, чтобы все шли от них на хрен. Лишь бы уже закончилась вся эта бодяга. Невдомек им, чудилам, что бодягу следует прикладывать к травмированным местам, так как она обладает противовоспалительным и успокаивающим действием. Это если без медицинской иностранщины в словах. И назначается бодяга при гематомах. Жаль, что украинцы под шумок смылись, я бы непременно «спитал» – как по-ихнему будет бодяга? Может быть, так же? Раньше ведь было так же?

– Чего-то кисло сидим, – ворчит Рассказчик с набитым ртом. – Даже есть почти совсем расхотелось. А такой расчудесный скандалец мог образоваться, любо-дорого. Что-то ты, кот ученый, чувствую, не того натолмачил. Хохлов вон спугнул.

– Да нормально все вроде бы перевел.

– Тогда не в службу а в дружбу, осьминожков на сковороде закажи еще, а? А то официанты, мать их… Будто леший их путает… Нарезают, понимаешь, круги поодаль…

«Моргни, Ванечка, иначе этот фрукт тебя быстро припашет».

«А мое “вердиккио”?»

«“Совиньон”, тосканский, твой не менее любимый».

«Подойдет».

Я еще раз моргаю и обещанное, плененное в мамином праздничном хрустале, чуть волнуется, очаровывая игрой света.

«Где ваша щедрость?»

«Не капризничай. В самый раз. Иначе допивать придется уже согревшееся».

«А сделать так, чтобы температура сохранялась неизменной?»

«Слушай… Ты прав. Я и не подумала. Прямо сейчас исправлюсь».

«Прямо сейчас не надо. Ты ведь, я подозреваю, не на одну бутылку облегчила достопочтенных итальянских виноделов…»

«Вообще-то виноторговцев».

«И я могу рассчитывать…»

«Надеяться».

– Там не так было… – Рассказчик недоуменно возвращается к реальности и нервно, не особо чураясь публики, проверяет себя: костюм, галстук, ширинка застегнута… – Там не… – цитирует он себя с большей уверенностью, но осекается. Замечает на столике с разнообразным угощением сковороду с аппетитно шкворчащими осьминожками. Моллюски малюсенькие, самого детского возраста. Маршрут мысли Рассказчика резко меняется: – Чудеса… Божественно! Сонечка, и как только ты все угадываешь?! И успеваешь?

В его интонации самая искренняя, несдержанная восторженность. Как трогательно он произнес мамино имя! Меня посещает мимолетное опасение: уж не надумала ли матушка определить это крупное тело в театр, где и женские роли исполняют мужчины? Выкрикивать: «Нет, ты посмотри, что за луна!.. Ах, какая прелесть!» И будоражить могучим баритоном Сонечку графа нашего Льва Николаевича пера.

– Вот за маму и выпьем! – ознаменовал я продолжение веселья по случаю… Ну да бог с ним, со случаем. – Браво, мама! Волшебница!»

«Ванечка, если бы ты только захотел».

«Не дави на меня, пожалуйста. Мы же условились – не сегодня. Или на сегодня я квоту желаний уже выскреб до донышка? Ты же знаешь, что я «плохсолдат». Пишусь в одно слово. Потому что не мечтаю стать генералом».

«Тоже в одно слово?»

«А как же еще: ген ерал?»

«Всё может быть. К твоему сведению, в тысяча девятьсот одиннадцатом году на перегоне Ерал-Симская, это в Челябинской области, поезда столкнулись…»

«Вот видишь! Очень важно для понимания. Это знак. Это мой ген… Ген-Ерал-Симский».

«Да, с примером я сплоховала, признаюсь. Вот только солдат из тебя отменный бы получился, а там и во вкус войти не зазорно. До солдата, правда, еще дорасти надо, а ты все еще в призывниках ходишь, артачишься. Как ты понимаешь, я не об армии».

«Вот и хорошо. Будь добра, завали меня на призывной комиссии. И покончим с этим. Уверяю тебя, всем от этого будет только лучше».

«Услышала. Замолкаю».

«Но ненадолго. Я прав?»

«Очарована твоим даром провидения».

Я малодушно задумываюсь – как бы незаметнее ускользнуть с вечеринки. Всем и без новорожденного есть о чем погрустить, чему порадоваться. Вполне, надо сказать, заурядное настроение для всех моих предыдущих дат, о каких помнил. Да и в целом для моей жизни. Но мама на лету двумя пальцами ухватывает это мое настроение, растирает его между пальцами… На головы пирующих прямо с потолка, повторяя трещинки старинной венецианской фрески, невесть откуда там нарисовавшейся – минуту назад потолок был девственно чист, – сносится невесомая паутинка счастья. Она едва приметна глазу, и лишь когда свет падает под особым углом. А может быть, только мне одному предназначен дар созерцания невидимого.

Гости, как по мановению волшебной палочки (если верить маме, – это выдуманный реквизит), перевоплощаются в коллективное и положительно возбужденное собрание. Если верить исследователям «гормона счастья», то они все, как один, слопали по банану или подержали на языке перец чили. Или же у них у всех только что состоялся достойный секс, может быть даже коллективный.

«Сынок…»

«Это не я, мама, это “Википедия”. Я только про коллективный домыслил».

«Тогда я за цензуру и против домыслов».

«Я “за” и “против” одномоментно. Перепутье. Неужели по твоей воле я пропустил самое интересное? На твоей совести…»

«Где твое воспитание?»

«Мне отвечать?»

«Лучше не надо».

Даже страдальцы, униженные санкциями европейских и американских политиков, оживились. Все дружно и радостно обсуждают то обстоятельство, что на «наших» часах уже девять вечера, боковые окна за жалюзи «погасли», это заметно, а за окном в Париже все еще светло. А уже хочется, чтобы Эйфелева башня облачилась в наряд, сотканный из игривых и ярких гирлянд. Ни одной живой душе не приходит в голову вспомнить про разницу во времени. Мама права, так лучше. Иначе вслед за историей с переводом часов всплыла бы постылая тема всего и вся переодеваний, переименований, вранья… То есть понятно, о ком в таком случае зашла бы речь, и паутинка счастья рассыплется в прах. Даже в матушкином богатом на чудеса арсенале вряд ли найдутся чары, способные быстро залатать такую гигантскую брешь.

В общем, мама обо всем позаботилась.

У Эйфелевой башни в это время суток, как впрочем и в любое другое, не то чтобы не протолкнуться, не в ГУМе у фонтана, но тоже народу хватает. Парижане легко и непринужденно маневрируют среди заезжих зевак. Революции, манифестации, докучливые иноземцы на каждом шагу – вполне привычная для парижан среда обитания. Можно сказать, историческая традиция. Если это не в генах, то в воздухе. И, похоже, с годами концентрация этой исторической традиции не снижается, а, наоборот, прибывает. Наверное, это как-то связано с вновь прибывшими. К примеру, сегодня демонстрациям отводится роль исключительно «предварительных ласок», они споро и колоритно перерастают в бунты. Особенно в «оливково-шоколадном» Париже. Ловлю себя на мысли, что поостерегся бы вслух так высказаться о «понаехавших».

Часть приезжих, что крутятся возле Эйфелевой башни, заметно восторженна и многословна. Эти знают о башне все: вес, высоту, сколько раз можно обернуть землю, если все это расплавить к чертовой матери, а из получившейся массы наделать пищевой фольги заданной ширины и толщины, по единому нынче общеевропейскому стандарту. Хорошо, что европейцы выдумали единый стандарт, иначе любые расчеты оказались бы чистой воды условностью. Человечество продолжало бы жить невероятно скучно, лишенное столь необходимого для веселья знания.

Другая публика у подножия величественного сооружения сдержанна и трепетна. Люди словно боятся спугнуть нисхождение ангелов на грешную землю. Мне они видятся инженерами, и конечно же башня – их «ватикан», «строение обетованное».

Третьи любуются конструкцией несколько отстраненно – сказано «осмотреть достопримечательность», они и осматривают. Сравнивают с тем, что у них дома: кто с пирамидами, кто со Спасом на крови… «Чудо, конечно, – проступает на их скептических лицах. – Но чего-то тут не хватает. Буквально самую малость. Ну разумеется! Чуда и не хватает».

А иной взгляд я бы отнес… к оценивающим. Предположительно похожие лица должны были встречаться среди упомянутых раньше заведующих пунктами сбора вторсырья. Как раз в тот момент, когда во вверенных им хозяйствах обнаружились возникшие «из ниоткуда» куски броневиков «Остин-Путиловец». «На сколько же потянет такая удача? На квартальную премию или годовую?»

Схожим образом творение месье Эйфеля, он же Александр Гюстав Бёникхаузен, должен был разглядывать подросший вундеркинд из Богемии, блестящий, если не сказать, блистательный мошенник Виктор Люстиг. Ему сам бог велел прикидывать: сколько будет разумным просить за башню, чтобы не отпугнуть покупателя излишне высокой или настораживающе низкой ценой. И ведь продал, шельмец! Больше того, дважды продал! Да, нынешние граждане плуты и мошенники ему не чета. Казнокрадство, рейдерский захват… Задорно, кто бы спорил. И эффективно. Однако изящества – ноль. Проданная Эйфелева башня – это скорее из мира искусства. Что ж, и у жуликов был свой ренессанс.

Вряд ли в курсе «подвигов» Люстига навязчивые темнокожие продавцы прыгающей, взлетающей и танцующей копеечной ерунды. Той, что обожает детвора и люто ненавидят их предки. Последние, увы, на людях вынуждены проявлять обычно чуждую им благосклонность. Их, конечно же, не страшат капризы неразборчивого, алчущего игрушки чада, рев с размазыванием по лицу соплей. Хуже всего – дурацкое, стыдящее родителей сочувствие мелкому прохиндею со стороны «ничего не понимающих в жизни и воспитании детей» граждан. Если однажды история срежет пару углов и даст полный круг, то из рядов этих самых родителей будут рекрутировать в возрожденный Ку-клукс-клан.

О чем это я? Ах да… Дурацкая тема: Люстиг и темнокожие уличные продавцы разного дерьма… Откуда им знать эту историю? Подножие башни для них место работы, а не копи курьезных знаний. Мне кажется, они вообще не жаждут знаний, не нуждаются в них. Им подавай жилье, денежку, и чтобы над привычками и традициями не насильничали. Проще говоря – «крышу, бабки, и валите!». Говорят, что задолжали мы им, мама родная… Не сосчитать. За триста лет не расплатиться! И ведь цифру, что характерно, не проверишь. Когда-то начинать все равно надо, если, конечно, всем остальным миром признать, что должны. Может и так… Но кто сказал, что мне нужно быть в первых рядах? Поэтому я не в первых. И не расскажу продавцам, что если заучить историю с продажей парижской реликвии, то можно приторговывать фигурками Люстига, открытками с его портретом, а это уже совсем другой коленкор. Дети будут выслушивать поэтизированную «лапшу» и ныть, умоляя предков раскошелиться на портретик? Что за бред! Я еще тупее, чем эти бродяги, афро… как они там?

И расист.

Мною давно подмечено, что тосканский «совиньон» подавляет во мне и без того неразвитое толерантное начало. Душит с трудом приживающийся чахлый росток. Он привит искусственно, но, черт возьми, совершенно безыскусно. Считается, что его миссия – «облагородить дичка». А по мне, так это инфекция. Справедливости ради обязан признать, что полный профан в политическом садоводстве. И в качестве дополнительного извинения – так я реагирую на тосканский «совиньон». Если же выпью чего-нибудь простенького, не «пафосного», то толерантность как была, так и остается нетронутой. Как всякая девственница, она стоит намного дороже, однако среди нормальных людей совершенно нет рынка!

«Может, воду попробовать?»

«Вода для рыбок. Да и пробовал я. К сожалению, совершенно не тот эффект, слишком пресно, и лицо поутру опухшее, если столько же, сколько вина, выпить. Дядя Гоша язвит, Петруха стебается».

«Не знаю, но, по-моему, можно рискнуть и совсем отказаться от выпивки. И не надо мне впаривать про одутловатость, это с предыдущего дня, я уверена. Откажись, попробуй».

«Как? Вообще?»

«Вообще».

«Тогда пресно будет без передышки, все время. Вечная преснота».

«Ты откуда знаешь?»

«Когда-то же так и было. В семь, в двенадцать. Позже. От пресноты и…»

«Ну скажи, скажи это слово: запил».

«Все не так драматично. Даже не запущенно, ты сама знаешь. Временами случается перебор, грешен, но это как гонять зимой шайбу на улице – неизбежно то нос потеряет чувствительность, то уши. Однако же не до обморожения с последствиями».

«Философ! Как нынче модно выражаться – респект и уважуха?»

«Я смотрю, ты в курсе трендов. Тебе тоже – респект и уважуха. За то, что в этом случае за словом стоишь, не вмешиваешься. Сказал, что сам разберусь, значит разберусь. За твое здоровье! И заметь, всего лишь четвертый бокал».

«Седьмой, Ванечка».

«Мама, это мой день рождения!»

«Никто и не спорит. Это не упрек, но на восьмой сразу не налегай, сделай паузу».

«Я же не виноват, что все эти люди желают со мной чокнуться. Согласись, было бы странным…»

«Было бы странным, если ты не нашел себе оправдания».

«Ну хорошо, этот последний».

«Не спеши обещать, это ведь твой день рождения».

«Мам…»

«Да, Ванечка?»

«С Парижем ты просто великолепно придумала, спасибо тебе. В самом деле, обалдеть! Извини за простодушную эмоцию, но других слов нет».

«И что же ты хочешь в обмен на такую неприкрытую, обнаженную лесть?»

«Обижаешь. Я про Париж от всего сердца. А давай, ты сегодня не будешь считать? Ну это… И еще… У нас с “вердиккио” очень напряженно? Я же говорю, у меня от тосконского “совиньона”…»

«Вот ты паршивец!»

«В день рождения вполне можно позволить себе побыть паршивцем. Я же говорю, что от “совиньона”, даже такого изысканного, как в Тоскане, у меня проблемы с терпимостью к людям, а их вокруг – страшно подумать».

«А чего ты хотел?»

«Хотел ничего не хотеть. И сейчас хочу того же».

«Красиво и глупо. Все забываю спросить, как там твой домовошка. Сладилось у него с Гюльчатай?»

«Грамотно от вина отвела: красавица Гюльчатай, глупыш Петруха… Тонко, со вкусом. Ревнует Петруха. Соперника во мне углядел. В смысле, в красноармейце Сухове. Вот же бес чокнутый».

«Ты бы еще в банку с дустом его запечатал».

«Отличная, надо признать, идея. Благодарю. Очень изобретательно. И Дядя Гоша оценит. Ну вот… А я-то наивно полагал, что действие “совиньона” дальше человечества не распространяется».

«Положительно, Ванечка, “совиньон” тебе противопоказан».

«А я о чем тебе битых пять минут толкую!»

«Ай!»

«Что случилось?»

«Это одна из битых минут. Та, которой больше всех досталось».

«Мама…»

В это время возле Эйфелевой башни происходит одновременный наплыв нескольких экскурсионных групп, прибывших автобусами. Похоже, где-то в стольном граде Париж притаилось бюро «Путешествия цугом». Или «гуськом», «вереницей», если так понятнее.

В стародавние времена упряжку цугом простой люд называл «запряжкой гусем». На Руси купцы, даже очень богатые, были лишены прав запрягать цугом больше четверки – две пары, восьмерка цугом позволялась боярам да дворянам…

К Эйфелевой башне подвезли, судя по всему, коронованную особу вселенского масштаба. Ее экипаж мне не виден, только упряжка из набитых людьми автобусов.

Экскурсоводы – утомленные, степенные полководцы случайных армий – покидают автобусы первыми. Они ведут мини-толпы на приступ сокровищницы впечатлений, которая в этом городе сродни пещере Али-Бабы. За их продвижением к башне легко наблюдать по поднятым вверх зонтам. Любопытно, зонты у них собственные, или им выдают их как инструмент? Озадачь меня жизнь туристическим бизнесом, я бы непременно выдавал. Специальные, с остро заточенными наконечниками. Потому что подсознательно жду момента, когда экскурсоводы наконечниками зонтов начнут сзади подбадривать свою паству. Было бы весело! По моим наблюдениям, в вероломных уколах в филейные части не нуждаются только дисциплинированные азиаты и не очень дисциплинированные американцы. Последние напуганы историями о европейской преступности, поэтому держатся вместе. Или все же потыкать американцев? По-хорошему, надо бы. Я бы, наверное, потыкал. Пусть на своей жопе почувствуют…

«Душа моя, может тебе в Думу какую избраться?»

«Может быть».

«Но ты ведь еще сегодня, помнится, божился, что нет у тебя ровным счетом никаких политических амбиций».

«Опрометчив был, не подумал. Или нет, не так… Проснулись. Сей момент амбиции и проснулись. До этого спали».

«Так за чем же дело?»

«Мои планы на ближайшее время тебе известны…»

«Они-то мне и не по душе».

«Ну вот!»

«Что случилось?»

«Опять уснули… Амбиции».

«Шут…»

«…ник».

Недолго наблюдаю за компашкой молодняка, упражняющейся у подножия Эйфелевой башни в брейк-дансе. Впечатляет, но и приедается быстро. Тем более что зонты дурацкие не идут из головы. Словно раскрылся один такой внутри нее, сам по себе. Как теперь, спрашивается, его изымать?

«Я же говорю – шут».

На сей раз я соглашаюсь. Конечно же, мама права.

На небольшом свободном от людей пятачке, ближе к набережной, две вполне себе ничего девицы эффектно замерли в выразительных позах. Знают, как природные данные подчеркнуть, – определяю с первого взгляда и одобряю безоговорочно. Над их головами растянут плакат, но по содержанию он больше смахивает на объявление, даже на признание: «Любим PUTIN!» Отважный, однако не самый элегантный грамматический выбор. Я бы на такую вольность не отважился. При том, что не чужд лингвистическим экспериментам. Зачастую даже не подозревая об этом.

Крымчанки, наверное, – с бухты-барахты срабатывает в голове пропагандистский пиропатрон. К вящей радости мастеров ваяния из моего серого вещества, я иногда становлюсь их заслуженной жертвой. «Осознанно бессознателен».

Мне, наверное, следует порадоваться за девчонок, с надеждой встречающих новую жизнь в благополучной и желанной дали от родины. Так я и поступаю. Радоваться за молоденьких, хорошеньких крымчанок – я крепко-накрепко привязал их к политической географии – одно удовольствие. Что-то подсказывает мне, что пожилые жительницы средней полосы России, окажись они под плакатом, вызвали бы во мне иные эмоции. Как, собственно, и крымчанки в годах. Пусть бы и придерживались схожих воззрений.

«Что тебе так импонирует в этих простушках, Ванечка?»

«К примеру, их грамматическая незрелость. В том числе».

«И все?»

«Я же оговорился: “к примеру”, “в том числе”… Во всем остальном – вполне зрелые, хм, простушки-пастушки, симпатушки…»

«Да-а, пастушок, Дядя Гоша на тебя плохо влияет. Печально, но факт».

«Кстати, как он там, во дворе?»

«А что ему? У него утро, солнце во всю светит. Если не в тени сидеть, то не холодно. Он и не сидит. С того момента, как вы расстались, для него прошло минут десять. Если точно, то одиннадцать с половиной. Через полчаса будет ровно двенадцать минут. Или опять десять. И место ему определено сухое, трава как в середине июля. В хороший год и на ухоженном лугу».

– Наши… Путаны… – чересчур громко и столь же спорно опознает замерших барышень один из гостей. Лица его я не вижу, в остальном гость примечательный. Наверху – крупная голова с редким седоватым ежиком. По середине, на кисти руки, – массивный золотой «Брегет». Низ мужчины завершают башмаки английской работы, добротные, такие можно по наследству передавать. Все остальное от меня загорожено менее презентабельными спинами. Вот… расступились, хотя я не просил.

Мужчина вальяжен. Он в шикарном костюме, в руке вересковая трубка из дорогих, возможно коллекционных. Мундштук небрежно нацелен в европейские дали. Если его прикид «построили» в Отечестве, то явно не в рядовом ателье. Одним словом, Матерый. Эта характеристика кажется мне исчерпывающей.

Веская реплика, зацепившаяся за воздух, зависшая, будто одинокий салют с парашютом, вне всяких сомнений, смутила собрание.

«О чем это он?»

«Что вообще это было такое? Во пассаж…»

«Однако, любить власть похвально. Уж этого точно никому не запретишь».

«Чем возмутился-то? Продажностью без границ? Или еще чем?»

«Какой позор!»

Лучше бы Матерому назвать девиц «шлюхами», а то нате вам – «путаны». Как-то слишком попсово, по-газмановски. С другой стороны – вежливо, чувствуется стиль. А раз так, то вроде и не по-газмановски.

Помню, давно как-то в электричке сосед по лавке сильно переживал на пару с певцом над попранной юностью неизвестной путаны. Дешевенькие раздолбанные наушники не мешали и нам, делившим со слушателем скамью, отчетливо слышать каждое слово. Несмотря на то что сосед сдавленно и прочувствованно подпевал. Есть люди, обладающие даром возмещать отсутствие слуха мимикой. Если бы в те времена в стране были прецеденты по перемене пола, я бы подумал, что еду с одним из таких смельчаков и он страшно жалеет о своем выборе. То есть себя. А тогда я решил, что сосед мог бы успешно сниматься в немом кино, за которым вижу будущее. Мне кажется, первым к отрицанию проговоренных с экрана текстов должен вернуться российский сериал. Тогда его перестанут смотреть, и нация получит мало-мальский шанс на выздоровление. А еще я за немую эстраду.

В конце песни пацан лет пяти спросил неприлично пьяненького папашу, я бы таких малолеткам не доверял, не справятся:

– Пап, путана – это кто?

– Такая особенная блядь, – не стал заморачиваться отец пространными разъяснениями.

Судя по тому, что больше вопросов не поступало, малец оказался неплохо подкован. Я же устыдился своего первого впечатления и забрал назад мысленные сомнения в его пригодности для сопровождения сильно нетрезвых взрослых. «Этот справится. Когда-нибудь и мне такой будет нужен – не прожорливый, не пьющий и надежный», – подумал я, помнится, о семье. Торкнуло что-то!