Текст книги "Наследник"

А еще я снимался в кино. Можно сказать, звезда сериала. Играл геройски погибшего в Чечне сына хороших пожилых людей. Один мой знакомый подвизался кем-то малозначимым, еще менее значимым, чем микроинфаркт, на частной, каковых не счесть, киностудии. За сто долларов он выторговал у меня право на использование в сериале моей фотографии и заручился клятвенным обещанием сорок баксов «откатить». Так я, черно-белый, торжественно застывший, трижды появлялся в кадре. В рамке с отсекшей угол траурной лентой. Где, когда и кто умудрился снять меня таким собранным, строгим – я так и не вспомнил.

История также скромно оставила без удовлетворения мой интерес к тому, каким образом мой знакомый наткнулся на фотографию, если она была в фотоальбоме, засунутом среди книг. Наверное, заначку искал, потом увлекся и случайно нашел способ, как заработать больше, чем надеялся найти. Уверен, что этот гад получил намного больше денег, чем отстегнул мне. Пусть и клялся, что никакого личного интереса, кроме доли из моего гонорара, у него нет. Замучился, пояснил, людей упрашивать: никто не хотел даже таким «щадящим» образом исполнять роль покойника. Мол, все как-то разом подсели на мистику.

«Вот же незадача… Чего же он своей фоткой не воспользовался? Значит, был личный интерес! Говнюк… Ну почему все самые важные вопросы вечно запаздывают?»

– Ну зачем же сразу «того». Еще тряхнете газетный мир за бороду. Зачем же вы так, любезный Иван Васильевич.

– Для начала надо бы бога за бороду… Без этого – кранты, шмитец.

– Как вы сказали?

– Шмитец? Это чешский разговорный вульгаризм. В немецком, наверное, подслушали, но я не уверен. «Конец», короче, означает. Финиш.

– Удивительно, вы знаете чешский?

Больше чем удивительно. Не бывал, не знал, даже среди интересовавших не числил.

«Что происходит, мама?»

«Откуда мне знать, Ванечка. Это целиком и полностью твое игрище».

«Ты абсолютно в этом уверена?»

«Мне поклясться?»

«Да нет, не стоит. Наверное, кто-то в компании ляпнул однажды, запало, теперь вот всплыло… Шмитец? Хорошая замена нашему… аналогу. Очень похоже и, что важно, совершенно ненаказуемо».

«Пристроил “всплывшее”. Приехали, куда не ожидали. Здрасьте!»

«Привет!»

– Так что, доктор, по поводу моего шанса? Шамана?

По идее, я, как та настойчивая, мечтающая преодолеть стекло муха, давно уже должен был бы пробить или хотя бы промять своим стуком сознание врача. Причем в самом чувствительном месте.

– Что-то, Иван Васильевич, заставляет меня сомневаться.

– И всё же? В чем ваш риск?

– Мой риск? Никакого. Просто это дорого и далеко.

– Насколько дорого-далеко? Миллион? Луна? Что? Где? Ну говорите же!

– Мне лично даже пришлось квартиру мамы, покойницы, продать. Двушка, в самом центре. Торопился, продешевил, но разве в такие моменты считаешь.

– Понятно. Двушка. Дешево. Продолжайте. Умоляю.

Я переживаю, что взял не совсем верный тон, мое понукание выглядит резковато. Доктору оно может показаться грубым. Но ведь должна же быть у почти безнадежного больного – опустим полуфантастические «шаманские» варианты – хоть какая-то привилегия?

– Прага.

– Прага? Ага, теперь понимаю.

– Ну да, удивили меня чешским словом. Прага.

– Слово случайно запомнилось, я в чешском ни бум-бум. Даже не слышал, наверное, как звучит. Возможно, слышал, но не знал, что это чешский. В любом случае не опознаю. Но все равно, спасибо вам, доктор. За шесть секунд надежды спасибо.

«Силен. Про шесть секунд надежды, это я тебе доложу…»

«А то?!»

«Почему шесть? Ты считал? И на Прагу отозвался, словно тебе Токио назвали или Сидней? Не бог весть как далеко и дорого. У меня в Праге один старый знакомый обосновался, кондитеркой занимается. Посетовал, что две трети города – наши. Сплошь и рядом русская речь. Если можно назвать ее русской. Его, конечно, куда больше расстраивает качество, не количество…»

«Мамочка, повремени, пожалуйста, сейчас ведь собьешь с настроя».

«Об этом можно только мечтать».

«Помечтай, пожалуйста, в одиночестве».

«О! Как вы жестоки…»

«Мам!»

«Удаляюсь в садик мечтаний. Меня уже нет».

– Простите. Я, право, не хотел вас шокировать, но ведь вы зрелый человек…

– Увы, доктор, настоящая зрелость наступает тогда, когда начинаешь осознавать все счастье наделанных в юности глупостей, а пока… В общем, нет еще… И мама всегда о том же… Кстати, квартиру ее, «трешку» в самом центре, к сожалению продать не могу. Разве что вместе с мамой.

«Браво!»

«Угу».

– Я в самом деле не хотел вас…

А почему, спрашивается, ты «нас не хотел», противный? Чем мы тебе не вышли?»

«О как…»

И я, заметьте, уже не голубчик. Враз перестал быть «голубчиком». То есть «голубчики» – это те, кого хотят. Расхотели «голубчика», так получается. Да полноте, сударь, я все понимаю. Ваша попытка засчитана. Жаль, не сложилось.

Я тщательно слежу, чтобы весь сбивчивый монолог после маминой реплики правильно отразился на моем лице. Мне главное не сбиться, потому что в голову совершенно непрошенными и совсем невпопад лезут мысли о юной медсестрице, подчиненной Пал Палыча. О Милене.

Пусть мама сколько угодно язвит насчет необычного имени, но мне нравится его думать, произносить.

«Я молчу».

«Я слышу».

Если Милена еще не ушла, а я безнадежно болен, и она знает об этом, должна знать… У безнадежного, если прикинуть, куда меньше ответственности за свои поступки, чем, скажем, у надежного… Не так… У обнадеженного – вот оно, правильное определение! – гражданина. Самоконтроль занижен. Возможно, он напрямую связан с иммунитетом. Надо будет уточнить. О разуме и говорить не приходится: что было – растеряно. По-другому сказать, разумность пребывает в безнадежной растерянности. Похоже, что безнадежность – всеохватывающее явление, подавляет любые инстинкты. Кроме одного. Инстинкта…

«Спаривания? И “утрачено”, Ванечка. “Утрачено” – лучше, чем “растеряно”. На мой вкус, более литературно и ощущается рок».

«Ты о чем?»

«Я о разуме. Что было – утрачено. Не растеряно».

«Уловил. За подсказку с инстинктом отдельный поклон. И… спаривание. Просто идеальное слово. Не желаю скупиться на похвалы, не жаден, а потому посчитаю твою находку блестящей».

«Да уж, не ваш пошловатый новояз. И… Ванечка, еще раз: не заигрывайся, будь другом. Пожалуйста».

«Все под неусыпным и неустанным».

«Ну-ну, сам себе контролер… Лучше бы тебе уснуть и устать».

«Мамочка, я искренне надеюсь, что это не намеренная оплошность и ты выпустила из виду еще одну особу по чистой случайности. Это во-первых».

«Пусть так. А во-вторых?»

«А во-вторых, пожалуйста, не мешай. Контролируй хотя бы… скрытно».

«Хм… Я же не вмешиваюсь. Хорошо, будь по-твоему: я же стараюсь не вмешиваться».

«Старание оценено на троечку с минусом».

«Да хоть как. Я мать, и я за тебя волнуюсь. На мой взгляд, ты слишком вошел в раж».

«Ну что ты, ей богу. Разве я дал тебе повод тревожиться?»

«Скажи, что ты шутишь».

«Шучу. Это я не всерьез. Откликнулся, зацени, как собака на команду. Скажи, что шутишь! Шучу. Еще пароль-отзыв…»

«Ва-анечка!»

«Ты права, я сегодня в ударе».

«Вот и не зашиби сам себя, не теряй контроль».

Мне контроль над собой потерять – раз плюнуть. Причем все с рук сойдет. Мама, похоже, и не заметила, как я тонким пером вписал эту вероятность себе в привилегии.

«Не задавайтесь, “тонкоперый сударь”, всё твоя мама заметила. Даже загогулины на полях. Не сомневайся».

«Это была провокация».

«Мы еще и провокатор?»

«Мы? Самую малость».

Милена… Вот она бы наверняка поняла меня и согласилась, что обреченным положено терять над собой власть разума. Только чувства! Ничего, кроме порыва! Но не похабным же образом, чтобы у доктора на глазах… Или у доктора на столе… Или как раз таким?

«Ваня!»

А если он сам с ней вот так же? Кобель старый…

«Да уж. Тут я бессильна и не могу не согласиться с характеристикой. Такая разнузданность! Похоже, Ванечка, вас с доктором рознит только возраст».

Странно, я легко представляю себя с Миленой в постели, но совершенно не понимаю, как с ней начать утро. С чего? Точнее, с каких слов? А что если просто: «Доброе утро, Милена!» В самом деле, так ли необходимо загодя продумывать каждый пустяк – жест, реплику? Права мама: все Девы – жуткие зануды. И совершенно не способны на спонтанное, необузданное, взрывное чувство. Слышу: «Мои комплименты, сынок». Саперы, и те меньше опасаются ошибок… И опять: «Ну уж, Ванечка…Тут ты себе масштабно польстил». Что за напасть… Это я сам с собой разговоры разговариваю? Трепло за двоих. Прикинь? Может все мамины «интервенции», «вкрапленьица» тоже я выдумал? Тогда самое время поспрошать Пал Палыча про психушку получше. Только не частную, на частную денег нет. И, кстати… Совсем уже мельком: я вообще-то формально не Дева, но при этом самая что ни на есть она. Было дело, полюбопытствовал у родительницы: что за странности? Ответ получил развернутый, исчерпывающий. Как заслуживают того важные жизненные вопросы.

– Так сложилось, Ванечка, – пожала плечами мама.

Собственно именно это движение позволило мне оценить лекцию как чрезвычайно лапидарную, но в то же время не лишенную эмоциональности. Чуть позже мама сама вернулась к теме. Видно, усмотрела в своем ответе легкую недосказанность. Уточнение сводилось к открывшейся для меня возможности…

– Если тебе так важно сделать свой тайный знак Зодиака для всех открытым, то это, Ванечка, можно устроить, – прояснила мама. – Но только учти: будет много мороки с документами. Причем каждый год. Объяснять в разных учреждениях что-то придется… Друзьям и знакомым, кстати, тоже. Тебе это так важно? Если да, то я все устрою… по упрощенному, скажем, сценарию. Никто ничего лишнего не узнает. Не заметят даже. Но ведь ты будешь против этого, ведь так?!

Я принял подачу и запулил мяч в кусты. Иными словами, смирился с тем, что я «тайная» Дева. Зануда в секрете. Нет – в засаде. Умом можно тронуться.

– Доктор, мне надо все обстоятельно взвесить, подумать… Да что я такое говорю, чего тут взвешивать, думать… Посчитать надо, прикинуть… Пара минут вас не смутит?

– Разумеется, я подожду. Не торопитесь, но помните…

Ловлю себя на том, что держу руку приподнятой. Ладонь, пальцы направлены на хозяина кабинета. Напоминает небрежное благословение, на самом же деле это просьба остановиться, не договаривать. Интеллигентный такой знак «Стоп». «Стопочки!» Доктор легко прерывает фразу и отводит взгляд в сторону. Вежливый, обходительный, не желает смущать в непростую минуту. Теперь мой жест выглядит несуразно и я «отзываю» руку на массаж переносицы. Исподлобья скрытно наблюдаю за Пал Палычем. Он вроде как изучает ранние записи в кондуите с моим именем на обложке. При этом весьма неосмотрительно поигрывает перьевым монбланом. Не удивительно, что докторский халат впереди весь в мелких синих крапушках. Замечаю, что и мой визави проявляет не афишируемое любопытство к моей скорбной персоне. Следует изобразить хоть какую-то работу ума, и я принимаюсь мысленно собирать пятнышки на белом халате. Задача: вычислить примерную площадь поражения в процентах от всего одеяния. В моем случае складывать следовало бы совершенно другое, пиастры, но это сложение – дважды два. По-хорошему, такой арифметики даже на задумчивую морщинку на лбу не хватит. Нецелые сорок баксов в рублях. Все с собой. В кармане. «Нецелые» – это никак не больше тридцати. Семь сотен на счету, из них шестьсот пятьдесят задолжал за жилье. Это раз. Само жилье – чужая комната в коммуналке в подмосковной пятиэтажке, где ни белорусам нет жизни, ни узбекам, и они превращаются в крымских татар. Это два. Может, правильнее посчитать – «минус два»? А что причитается на счет «три»? Да ничего не причитается на счет «три». А должно? Конечно же Прага… Столица Чехии выступает под этим номером. «Столице» по-чешски – стул как предмет и, по-моему, анализ кала тоже. Ка-ка-на-лиз. Да что ж это такое творится?! Не знаю я такого слова! Неведом мне никакой чешский!

«Мама, это твои выкрутасы-шуточки? Голова кругом. Так ведь на самом деле из онкологии в психушку съеду. Ты меня слышишь? Если нет – скажи “нет”».

«Нет».

«Я так и думал. Полагаю – это “нет” касается и моих подозрений».

«Да».

«С чего это вдруг такие ответы… экономные. Слушай, а что, если мне только кажется, будто я всю эту бодягу затеял? Может, это твои неведомые расклады?»

«Сократ! Ну, подумай, стала бы я так вдумчиво откликаться и отвлекаться на полную ерунду, которую ты затеял. И ту, что сейчас несешь. Обрати внимание, все вопреки моим увещеваниям… Это какой-то абсурд. Подозрительный ты нынче не в меру, друг любезный! Ко всему прочему, я сейчас занята. Так что извини».

«Думай, когда несешь ерунду. Гениальный совет».

«Чем богаты».

«Ты же сейчас занята».

«Вот именно».

Если не считать бока и спину – там я не вижу, то процентов пять. Это я о чернильных пятнах на докторском халате. Шесть процентов испачканной территории – это максимум. Хмыкни и кивни, вроде как сам себе, своим мыслям: все, справился, сосчитал. Срослось, но еще нет полной уверенности. Окончательной нет. Или есть? Ба-а, вытанцовывается недалекое зарубежье. Теперь улыбнись. Уголками губ. Не лыбься, как счастливый дебил. Ты по-прежнему «сбитый летчик». И земля близко-близко.

Доктор заинтересован моими гримасами. Он отрывается от бумаг, смотрит внимательно, пытливо и долго. Ни на что не отвлекается, зрачки как застыли, я так не умею. У меня то муха, то обои.

Два вопроса возникают в моей голове одновременно, и возникшая толчея мешает найти правильные ответы. Убежден ли Пал Палыч, что я «купился» на разыгранный им спектакль с болезнью, которой нет? Это был первый вопрос. И второй, лично для меня куда более важный: почему я, тряпка, спасовал и забрал документы из Школы-студии МХАТ?

«А ведь это ты, мамочка, от актерской стези сына отвадила. Вынудила загубить талант, променять сцену на никчемное перо. Лишила счастья и наследника своего и его несостоявшихся зрителей. Что теперь скажешь? Понятное дело, молчишь. Молчи-молчи… Когда сказать нечего, то “сигнал пропадает”, да? Или правильнее говорить “сеть упала”?».

«Со смеху упала».

«Освободилась?»

«Как ты угадал? И сколько язвительности в тоне… Прямо Остужев! Но ты же, неуч, наверняка думаешь, что Остужев кто-то вроде Чумака. Только я не про прозорливость, а про актерство. Вряд ли тебе известно такое некогда великое имя. Смоктуновский подойдет? Он тебе ближе? Да, чуть не забыла… И будем считать, что язвительность твоя осталась незамеченной».

«Так уж и неуч?! Александр Алексеевич, коли мне не изменяет память. Александр Алексеевич Остужев. Малый театр… Незнамов, Чадский, Ромео… Знаю даже, что фамилию по отцу, вполне, кстати сказать, сценическую – Пожаров – он довольно-таки остроумно сменил на Остужева. Потому что в начале карьеры поклонники в восторге выкрикивали его фамилию и в провинциальных театрах не раз случалась паника. А однажды кто-то вызвал пожарную команду. Еще он был глух и поэтому говорил очень громко. Партнеров же читал по губам. Так сойдет?»

«Удивил. Да что удивил – сразил наповал!»

«Знай наших! Но ты права, мама, Иннокентий Михайлович мне все-таки ближе».

«Соберись, Ванечка! Какая еще школа-студия? Ты и с нормальным образованием без пяти минут безработный стажёр. Которому, кстати, почти тридцать. Через неделю следа от офиса вашего не останется… В курсе уже?»

«А то! Правда, я им недели две дал. Ты права, куда мне… Поздно уже. Да и хватит учиться, надоело хуже горькой редьки. Это во-первых».

«Вольно было колобком по институтам да факультетам кататься».

«Не перебивай. Доучился же? Сейчас будет “во-вторых”. И это “второе” самое главное».

«Истомилась вся».

«Во-вторых, я ведь у онколога и он все про меня знает. По крайней мере, больше, чем я о себе. Я так подозреваю, ему осталось только согласовать свои выводы на мой счет с тем, кто повыше. Да нет же, с тем, кто выше всех».

«Фигляр».

«Фольклорно. Это в смысле – прикольно».

Доктор, доктор… Не доверяю я людям, которые сперва в тебя коброй вперятся, а потом двигают глазками слева-направо и наоборот, словно в уме считают. Наконец, глаза поднимаются к потолку – уже начали тратить сосчитанное… Типично для постовых, которым предлагают «разойтись по доброму» в непривычных русскому счету «еврах».

– Доктор, я могу задать вам вопрос?

– Любой, Иван…

– Васильевич.

– Пал Палыч.

– Пал Палыч. Конечно. Я собственно в курсе. Пал Палыч, я как-то не очень верю, вы уж простите великодушно, в человеческое бескорыстие. Ваш личный… в чем интерес? Вряд ли дольку держите в турбюро, обхаживающем чешское направление. Уж простите за моветон. Или из семьи кто в бизнесе?

Смех доктора звучит искренне, заразительно. Он подается с креслом назад, откатывается от стола. Похоже, цинизм и хамство для него сродни великому: лучше видится на расстоянии. Благодаря этому маневру я замечаю, что джинсы на нем не дешевые, от кутюр, мокасины мягкие, тоже явно не «левые». Нехилая «сменка», когда на улице время для валенок с галошами.

– Черт… Вы мне нравитесь, Иван…

– Иван Васильевич.

– Жаль, если такой молодой, обаятельный и симпатичный человек… Да нет же, что я такое говорю. Попробуйте все-таки не упустить свой шанс.

– И все же, простите за настойчивость…

– Ну… Представьте себе… Хм… Ну, сугубо гипотетически, представьте себе, что моему «личному кладбищу» нет никакого резона прирастать новыми, с позволения сказать, крестиками.

– И полумесяцами.

– Тоже. Хотя полумесяц – это бада ад-далялль, неправильное новшество. У мусульман нет символа такого, как крест у христиан. Удивлены? Хобби… Скрипка не далась. Руки справлялись, а уши нет. Обделен музыкальным слухом, ничего не попишешь. Ну, об этом ладно… Словом, зачем мне сложности в преддверии конкурса на замещение вакансии главврача? Такой ответ вас убедит?

– Пожалуй. Офтальмологам в этом смысле проще.

– Вы будете смеяться, но мама мне только вчера говорила то же самое, про дантистов…

– Мудрая женщина.

– Это да.

А ты ее двушку в самом центре задешево… Квартиру покойницы… А она, по всему выходит, жива-живехонька. Вот и дай ей бог. Если, конечно, она с этим обалдуем не в доле. Вот такое условие я господу навязал. И ничего, проглотил всевышний.

Пал Палыч со мной чрезвычайно мил, а меня так и подмывает обозвать его гнусной скотиной! И за что, спрашивается? А вот за все это!

«Друг мой, ты сам этого хотел».

«А теперь хочу в физиономию ему, гаду, плюнуть».

«Эк же ты, Ванечка, переменчив! И что за слог… В рожу… Гаду… Стыдись».

«Ну вот скажи на милость, что за жизнь такая, если приходится отказывать себе даже в таком пустяке, как назвать чудовище тем, кто он есть на самом деле? А если бы я не знал, что все это липа?! Может, и в самом деле хрен с ней, с такой жизнью?»

«То есть мы уже не жулик. Мы опять самую малость провокатор и еще моралист».

«Кто жулик? Это я жулик?»

«Ну, положим, ты тоже. Так устроит? Удивительно, как вы с доктором нашли друг друга?»

«Совершенно случайно».

«Ванечка, мне не требовался ответ, но всё равно спасибо».

– Я очень признателен вам, доктор. Простите, если я… Но вы же понимаете… Честно говоря, я совсем оказался не готов. К такому вот, с позволения сказать, повороту. Уж больно крутым для меня, проходящего, он оказался. В смысле ходящего прямо от жизни к… наоборот. Хотя и не кисейная барышня. А тут еще варианты, оказывается, есть.

– Один вариант.

– Ну да, один. Вы не сомневайтесь, я сумею отблагодарить. Просто в голову пока ничего не приходит.

Руки Пал Палыча разведены в стороны, ладони раскрыты мне навстречу. Безупречная поза все понимающего, сострадающего, зла ни на что и ни на кого не держащего. И лицо в тему:

– Помилуйте… Да о чем вы?! Иван Васильевич…

– Просто Иван.

– Иван. Да. Если почувствуете себя резко хуже, хотя, поверьте, в ближайшее время ничего подобного происходить не должно, однако всякое может быть, но мы будем надеяться… Вы звоните сразу мне на мобильный. Не стесняйтесь. Я мобильный на ночь не выключаю. И не отчаивайтесь. Главное, гоните от себя дурные мысли.

– Хм…

– Прислушайтесь к моему совету. И тогда все, возможно, наладится. Как у моей жены. Должно наладиться. Хорошо-хорошо, не будем пока. Сейчас следует собраться с силами, с мыслями, ну и вообще.

Он стучит по столешнице и вспоминает:

– А адресок-то пражский?! И номер мобильного… Забыли. Что же вы молчите, не напоминаете. Скромность, она при сватовстве хороша, да и то у девок. Вы уж простите мне невзыскательность шутки. Тоже, поверьте, совсем непросто такие разговоры даются, вот и съезжает планка. Вот и съезжает.

* * *

Утонченному перу «монблана» непривычны и крайне противны большие кривые печатные буквы. Видимо, доктор считает меня еще и подслеповатым. Перо отчаянно скрипит, решило, наверное, что достаточно с него накопившегося стыда, натерпелось. Или в курсе, какие темные делишки вершатся в этих стенах, поэтому хочет «сохранить лицо», хотя бы отчасти. Однако порхало же ласточкой как ни в чем не бывало по выдуманной истории несуществующей болезни! И такое вот с бухты-барахты раскаяние? Все может быть. Один мой знакомый называет этот феномен пластилиновой моралью. Полагает это новаторством. Не явление, а определение, которое он придумал для вечного как мир блядства.

Я дразню его смыслотехником.

Лицо у пера хитрое, вытянутое, лисье. И цвет лисий. Выгоревшей лисы, степной. Пал Палыч аккуратно завинчивает колпачок то ли грешницы, осознавшей глубину своего падения и не желающей продолжать полет, то ли просто лентяйки. Также могло случиться банальное – чернила закончились. Увы, начинать с простого – это не мое.

Доктор сверяется с дисплеем мобильного. Тот подл по-своему: стоит доктору прочитать первый слог, тут же гаснет. Скорочтение, похоже, не самая сильная сторона Пал Палыча. Он вынужден опять что-то нажимать, промахивается, нажимает не то, что намеревался… Что за пальцы берут в качестве образца производители современных гаджетов? У меня точно такие же трудности. И я далеко не так терпелив и упорен, как доктор. Пал Палыч возмущенно сопит, но на слова жаден. Мне хочется ему подсобить парой фраз, но боюсь оказаться неверно понятым.

Наконец адрес дописан, правильнее сказать, «дорисован» простой шариковой ручкой, первой попавшейся под руку. Эта ручка непритязательна, без понтов, она прямо создана для обмана. В свое время я такую же подсовывал маме, когда отдавал на проверку дневник. Надеялся, что потом проще будет подделать подпись на записке, объясняющей прогул недомоганием, вышедшим из строя дверным замком, уходом за разболевшейся бабушкой. Не зря, надо признать, надеялся. Мамина подпись в моем исполнении выглядела весьма убедительно. Сейчас уверен, что зря перестраховывался: ну кто бы из учителей стал сверять цвет? Будто на весь дом одна ручка? Тогда же казался себе просто Штирлицем! Все хорошо, вот только маму по недоумию не принял в расчет, ее удивительные способности. Помню, когда первый раз рисовал мамин автограф, легкая ручка показалась мне очень тяжелой… Интересно, а сколько весит перо, подмахивающее приговор? А невысказанная подлая мысль? Какова ей цена? Такая же, как у подлой мысли, вырвавшейся наружу? Или другая? Больше или меньше? Обнародованная подлость, она дороже совершенной в душе? Или дешевле?

«Подлость бесценна, сынок. Она ничего не стоит. Как и жизнь подлеца. Это тоже своего рода дар – творить подлость. Роковой дар».

«Вот дотянусь сейчас до стетоскопа…»

«И по заднице себя, по заднице! А-та-та! А-та-та!»

«За что, мама? Зачем?»

«Затем, сынок. Так будет правильно. Затем, что я – мама. Мама редкостного оболтуса. И краснобая. Тоже мне, философ-разговорник!»

«Ну, извини».

«Что уж там, извинёныш».

«И попрошай».

«Помню, но еще не решила. Кстати, похожие клички охотники, из чтущих традиции, дают гончим кобелям – Заграй, Заливай, Добывай…»

«Я правильно угадал, какое слово важней других?»

«Не вижу смысла отнекиваться».

Мухи не слышно. Либо разбилась, либо прорвалась на волю. Но это вряд ли, из пробитой в стекле дырки уже бы сквозил и посвистывал морозный воздух. Да и не ускользнула бы от моего внимания удачная лобовая атака.

– Иван…

– Да, доктор, я теперь лучше пойду. Я все запомнил.

– Главное, не теряйте…

…Надежду, голову, кошелек, документы, талон от парковочного места… Потому как за утрату талона положен штраф, а ты кошелек раньше посеял. Или доктор о самоубийстве? Вот это совсем не по адресу, просто мимо. Хотя ему-то откуда знать? Онкобольные, я читал, нередко склонны к такому исходу. Настоящие больные. У кого по-настоящему один картонный шанс против железобетонных девяноста девяти, то есть без вариантов.

Лично я угадываю причину самоубийств отнюдь не в том, что человек вдруг решил отказаться от жизни. Все наоборот. Это жизнь отказалась от человека, и ему отчетливо дали об этом знать. Каким образом – не столь важно. Как мама меня назвала? Философом-разговорником? В точку. Чего стоит весь этот обласканный самолюбованием бред с потугой на мысль? Хм… Для нас, жизнелюбов, ровным счетом ничего. Но остальные об этом не знают. Что там доктор сказал не терять? Будем считать, что чувство юмора.

«И меры. Шикарно. Самое время выходить на поклоны».

«Уже иду».

– Не потеряю, доктор. Можете за меня не беспокоиться.

– Ну, совсем не беспокоиться не получится. Мы теперь вместе одному злу противостоим. Вы же понимаете, о чем я?

– Надеюсь, что да.

Я физически ощущаю, сколько всего во мне переменилось за промелькнувшие полчаса. Мухой промелькнувшие. Как там она, упертая? Валяется, поди, с сотрясением на подоконнике. Я тоже не в лучшей форме. Там, где раньше ничего не чувствовал, то есть никаких неудобств, уже не говоря о боли, теперь воцарилась неловкость. Где спохватился взрастить хоть что-либо не упадническое, например, веру в свои силы перебороть недуг – пустота, форменное ничто. Все-таки я, факт, не бездарен!

«Мам, только не напрягайся… Ответь по чесноку: в тридцать лет это нормально – поступать в театральное?»

«В тридцать лет нормально иметь работу, семью и хоть какие-то цели в жизни».

«Аминь… Благодарствуйте».

– Вы же человек стойкий, Иван, можно сказать, герой!

Доктор многозначительно смотрит на лацкан моего кардигана.

Я прослеживаю его взгляд. Бог ты мой! Натурально орден Красной Звезды. Но тогда почему лучи белые? И вместо человека с ружьем – баба какая-то. И в руках у нее – чур меня… – весло! Господи, а бедра-то какие крестьянские, конь-огонь… Новенький такой, не залапанный орденок. Тяжеленький – петля кардигана вниз поползла. Возможно, вообще оборвалась. Нить оборвалась. И на таком видном месте. Ну что за напасть! И не заштопаешь. Даже Люся из «Рукодельницы» не справится. Елки-палки, у меня что, ко всем бедам еще и в мозгу опухоль?

«Как ты сказал? Где? В мозгу? Неоправданно завышенное мнение о себе».

«Ты уже говорила сегодня про манию величия. Повторяешься».

«Вслед за тобой, Ванечка. Вслед за тобой. Бедра, кстати, у барышни первоначально были совершенно нормальными. Но Филипенко, ты его знаешь, иногда своевольничает, изгаляется. Выковал – или чего он там делал… – центральный фрагмент ордена овальным. Пришлось сплюснуть. Ну да, девушка не фотомодель, согласились. Всё потому, что на скорую руку».

«Экспромт?»

«Он самый».

«Тогда простительно».

«Как назвали награду?»

«Не успели».

«Орден Белой Звезды. Присваивается гребцами-байдарочниками всем остальным».

«Громоздко».

«Экспромт».

«Тогда простительно».

Я прикрываю орден ладонью. Лодочкой, будто живое.

– Ну уж чего-чего, а геройства стесняться не следует.

– Да я как-то… Пойду уже.

– Ступайте с богом.

– Голубчик.

– Как вы сказали?

– Слово понравилось: «голубчик».

– И мне нравится. Хорошее слово, доброе.

– Докторское.

– Ну да, ну да.

Как колбаса. Вопрос на засыпку: если начинить голубца-голубчика не мясом, а обрезками докторской колбасы, вытошнит или нет?

«Вырвет. Даже не пробуй. Как пить дать, вырвет. Но если приспичило продемонстрировать характер, как ты любишь, то можешь проверить. Какой же ты еще у меня незрелый!»

«Ты сама учила, что настоящая зрелость…»

«…наступает тогда, когда приходит осознание счастья…»

«…от наделанных в молодости глупостей. А я ни о чем не жалею».

«Ну и хорошо. Выходит, что молодость твоя еще не окончилась, Болтун Болтунович».

За спиной чавкает убравшаяся в косяк дверь, я придирчиво осматриваю одежку, прежде не знававшую никаких знаков отличия. Все как и было, даже провисшей петли нет, тем более порванной нити. На всякий случай глупо разглядываю ладонь, словно орден мог перекочевать на нее в виде черной метки, присланной вероломно покинутой спортсменкой-байдарочницей. К счастью, в моей донжуанской галерее таких трофеев никогда не водилось. Слишком плечистые, шаль не набросить, только плед. Плечистые и наверняка чрезмерно выносливые.

«Да-а, дорогая мамулечка, с тобой не соскучишься».

«С тобой, сынок, тоже. Ну чего ты туда потащился? Знаешь же, что не может, не мо-жет никакая болезнь с тобой приключиться. По крайней мере, пока я о тебе забочусь».

«Представь на минуточку, что так и было задумано: попробовать, как это… когда позаботиться некому? Да нет же, не в том смысле…»

«Н-да, формулировать ты горазд. Попробовал?»

«Ну да. И все, кстати сказать, нормально получалось. Пока ты с орденом не подоспела».

«Миру – мир, фарсу – фарс. Отличная награда. Или не пришелся орденок? Слишком уж ты, Ванюша, впечатлительный у меня. И увлекающийся. Останавливаться вовремя не умеешь. Ведь не подумал беспечной своей головой, что запросто мог бы “надумать” себе болячку. Сплошь и рядом такое случается. А мне потом маяться. Кто знает, как справляться с недугом, который из мыслей в тело перекочевал? С тем, что, по сути, сам на себя наслал? Я ведь не всесильная. Ну да ладно. Будем считать – обошлось. Какие теперь планы?»

«Попробую денег на Прагу найти».

«Ты еще не устал? Вижу, нет. Не наигрался. Решил продолжать».

«Не-а. В смысле, и не устал, и не наигрался. Отличное может выйти приключение. Заграница опять же. А доктору, если “выкарабкаюсь”, премия. Или с премией я загнул?»

«В общем и целом. Кстати, где предполагаешь деньгами разжиться? Ломбард? Может, лучше я, раз уж…»

«Можно ты не будешь вмешиваться?»

«Как пойдет».

«Хорошо пойдет».

«Ну-ну».

«Очень тебя прошу. Могу я рассчитывать на подарок к тридцатилетию?»

«Ладно, уговорил. Пусть будет ломбард».

«Я не только об этом».

«Я поняла. Обещаю сдерживаться…»

«Не вмешиваться».

«Сдерживаться. Заглянешь?»

«Конечно. Завтра. Ты же знаешь, что загляну. Сегодня вымотался. Выжат как тряпка».

«Охотно верю».

«И у Дяди Гоши, наверное, ум за разум заходит, куда я запропастился».

«Очень я сомневаюсь насчет ума у Дяди Гоши, а в разуме так просто отказываю. Поверь, я знаю, о чем говорю».

«Люблю тебя».

«Я тебя тоже».