Текст книги "Наследник"

«Маленький шофер, если тебе интересно, за пару недель перебрался в соседний двор. Там он поселился в дворовой собаке, потеснив блох. Считал себя всадником, чрезвычайно собой гордился и скучал исключительно по кефиру. Да, Ванечка, извини. Такой вот нечуткий и неблагодарный тип. Как долго скучал? Не знаю, не до него было. Ты мог бы и раньше спросить».

«Тоже нечуткий».

«И временами неблагодарный».

Признаться, главным поводом для моей искренней детской печали было не то, что гостиную обставили новой мебелью. Черт бы с ней. Претензия была к выбору этой мебели. На мой вкус и потребности, выбор оказался чудовищным. На месте старых просторных английских диванов, придуманных и построенных исключительно для того, чтобы скакать по ним славным буденновцем, громя беляков, объявились обтянутые белоснежной кожей конструкции. Узкие, с низкими спинками, они по-хозяйски растопыривали хлипкие хромированные ножки. Не хватало только гнутых ручек по бокам – «руки в боки». Как и следовало ожидать, на все это претенциозное неудобство с ногами было «ни-при-каких-обстоятельствах!». Это при том, что никаких проблем с грязью в нашем доме отродясь не было. Стоило маме недовольно прищуриться, как все пятна в ужасе исчезали, а пыль сбивалась в плотный ком, который оставалось лишь выбросить в мусорное ведро. Это была моя «работа по дому».

Однажды я долго, не отрываясь гипнотизировал взглядом рубашку – печальное свидетельство занятий прошедшего дня. Хозяин несчастной одежонки отведал черничного киселя, а еще он набирал в авторучку чернила и рисовал гуашью. Рубашка оказалась упертой и выдержала мой взгляд, ни на йоту не изменив боевой раскрас. Зато меня осенило: если под маминым взглядом все пятна исчезают в «никуда», растворяются в воздухе, то, значит – новые возникают тоже из воздуха. Это все объясняло и, что важно, подтверждало мою аккуратность, чистоплотность, а следовательно – полную невиновность.

«Тем самым ты стихийно явил похвальную философскую близость к Диогену Аполлонийскому, считавшему воздух первичной материей».

«Жаль, но эта близость, как ты помнишь, не сплодоносила. Как тебе словечко? Не принесла юному адепту – как его там? – ни-че-го-шень-ки. И философом я не стал».

«Не жалей. По нынешним дням и месту – совершенно никудышнее ремесло. Подай, прими и выйди вон».

«Или начни сразу с последнего… Мое ремесло не лучше».

«Кто бы спорил».

«Революцию замутить?»

«Именно что замутить. Настоящая кровь уйдет в землю, а на поверхности, как обычно, останется муть…»

«Это так безнадежно?»

«Возможно, что нет, но в такую даль даже я не заглядываю. Лучше, сынок, про пятна».

Последнее относительно пятен. В отличие от мебели, с рубашек и штанов пятна сами по себе не исчезали, сколько бы мама ни щурилась. Видимо, моя одежда была конечной точкой в их маршруте. Легко поверю и в то, что это был очередной воспитательный трюк, до которых все взрослые так охочи.

Ага, новая мебель… Белоснежно-стерильным выдалось празднование моих семи лет. Даже ненавистный стишок (опостылевшая всем декламаторам унылая показуха, отчего-то отнесенная к разряду традиций) мне пришлось декламировать, стоя на полу. Как обычному, рядовому гостю, а не виновнику торжества, каковым я был. Именинник весь в белом и в бабочке заносчиво шпарит что-то зарифмованное, стоя на полу… Шокирующая, просто убийственная несправедливость! И все потому, что в нужный момент не нашлось табурета.

«Ни за что не поверю, что этот «ляп» не таил в себе умысла, наверное я все же начудил запретное, через это и был походя и ненавязчиво наказан. Любимые твои “недосмотры”. Как ты говоришь? Надо же, совсем вылетело из головы… И ручку ко лбу, вот она та самая дырявая голова, подлая виновница… Это уж для совершенно тупых, сурдоаккомпанимент».

«Эк же ты меня, право слово… Честное слово, не помню. Неужели я такое могла… Всегда знала, что дети злопамятны и несправедливы. И стоп! Никаких споров!»

«А помнишь, я предложил стишок Дяди Гоши зачесть, так ты таблетки пила? Ну же… “Как возьму сейчас гитарю и гитарей в харю вдарю”».

«Высокая поэзия. Я благодарна тебе безмерно за то что напомнил. Просто истосковалась вся. “Гитарю”… “Гитарит” по-прежнему?»

«А то ты не знаешь? Всякое случается».

В дублеры табурета настойчиво просилось одноногое безобразие от барной стойки. Увы, «безобразие» было аномально высоким, сверзнуться с него мне не хотелось и я предпочел выступать с высоты природного роста. Гостям показалось невежливым сознаваться, что шумное падение новорожденного с табурета и последующий неизбежный ажиотаж немало бы их позабавили и в целом недурно разнообразили вечеринку. Я всем сердцем их понимаю и ни в коем случае не осуждаю, сам бы остался разочарован. Очевидно, устыдившись своей кровожадности, гости хлопали нарочито бурно. Одинокий голос выкрикнул «Бис!», но на подхалима справедливо цикнули, я сам слышал.

«Учись, сын: безыскусный подхалимаж сродни копеечке в пирожках: одним – прибыток, другим – к дантисту».

«Зависит, я так понимаю, от искусства распознавания или степени тупости адресата».

«Можно и так».

«И все-таки, что за таблетки ты пила?»

«Есть такой препарат “Отсуп”, от сыновьего упрямства».

Стоит ли упоминать о том, что и барный стул был обтянут кипенно белой кожей. Ясно, что так и так мне было бы отказано в дерзости воспарить над толпой с великими строфами. Доминирующая высота была не для меня.

«Согласись, с ногами на белое… – это варварство».

«Ну конечно. А позаимствовать ради сына какой ни попадя завалящий табурет было бы материнской заботой».

«Вот сказанул… Таким же варварством! Завалящий табурет… Где твое чувство вкуса?»

«Хорошо, не табурет. Трибуна… С микрофоном, графином, гномом-суфлером…»

«Помнишь?»

«Еще бы!»

Как-то раз меня обязали выступить на институтском собрании, и мама в помощь мне отрядила гнома-суфлера. Времени на подготовку доклада не было, прогулял, в последний момент спохватился. Гном оказался заикой. Позже мне, доверчивому, доходчиво втюхали про цейтнот, мою собственную вину, я и не отрицал… На самом же деле у мамы шутки такие.

Более затянутой речи стены моей альма-матер вряд ли когда-либо слышали. Еще немного, и они сложились бы от тоски, рухнули, как карточный домик. И Карфаген был бы разрушен… Если вдумываться со смазкой на основе цинизма, благое вышло бы дело. А тогда я мечтал щелчком пульнуть гнома в зал, но нельзя было – только организаторы собрания и этот чертов заика знали, ради чего, собственно, все собрались. Я, как уже было замечено, к стыду своему «вспомнил» о выступлении «за час до». Спасибо недоверчивости и подозрительности старосты группы. Позвонил: «Иван, ты готов?» Я же, дурак, ответил: «Всё зашибись». Отсюда и весь сыр-бор. Пришлось кидаться в ножки матушке: «Выручай! Турнут – тебе же больше сложностей выйдет». Самостоятельный такой… Я, конечно, так не сказал, но подумал. В наших отношениях этого вполне достаточно. В награду получил заикающееся «подспорье».

Все это хождение вокруг да около к тому, что пара пустяков была для мамы организовать любимому чаду табуретку. Хоть какую, но лучше добротную, выкрашенную масляной краской. Хорошо, пусть белой, не нарушать же гармонию! Или даже колченогую, икающую и испускающую при этом ветры. Но мама вся была в разговорах, улыбках с галантными кавалерами, очарованными ею, надеюсь, без всяких «спецсредств».

«Но-но!»

«Хо-хо! Мальчиша схамил и покаялся. Хотелось привлечь внимание».

«Тебе не угодишь».

«В кого это я такой?»

«В отца».

«В отца – летчика?»

«Разумеется».

Ну и, как я уже заметил, ко всему прочему, мне наверняка удалось накануне для рождения выкинуть какое-то коленце, не без этого. Жаль, не припомню, что именно отчудил, видно и впрямь пустяк, серьезные прегрешения у меня все на учете. До сих пор, потому как получал за них… Страшно вспомнить.

«Только не надо драматизировать. Воспитывался ты в самой гуманной традиции. Часто думаю, что именно в этом была ошибка».

«Давай оба не будем драматизировать, хотя вспомнить мне есть что».

Память… Недавно один знакомый рассказал, как устраивался на службу в налоговую. На собеседовании без долгих прелюдий ему сообщили, что главное требование к соискателю – блестящая память. Тут же получили честный ответ, что это не его конек. «Зато по части забыть – я гений!» – похвастался мой знакомый. Его взяли. Полагаю, что это чистой воды случайность. Пришелся серьезным людям по душе несерьезный парень, вот и взяли.

Да, о чем это я? День рождения, стихи… В результате маминого…

«Эгоизма».

«Без комментариев, но с глубоким чувством».

«Неблагодарный мальчишка».

…В результате я неполноценно, то есть снизу вверх, отбарабанил заученный стишок про одиночество белеющего паруса. По незрелости в смысл не вникал, заменил «…в краю родном…» на «троюродном». Видимо, таким себя в тот момент чувствовал – троюродным сыном. И вот еще что: ведь не просто так мой стихийный выбор пал на стих, начинающийся со слова «белеет»!

«Безоговорочно принимаю: семилетний ребенок, распевающий в пику маминым стараниям и вкусам про черного ворона, смотрелся бы куда эффектнее».

«Да-с! Именно так».

После «паруса», уже никем и ничем не смущаясь, я самодовольно продолжил концерт. Громко и нараспев, как учили, прочитал: «Люблю тебя, Петра творенье…» Одну только фразу. Потому что с торцевой стены исчезли окна, а вся она превратилась в экран, на котором актриса Любовь Орлова нежно и с мягким акцентом шептала актеру Сергею Столярову: «Петрович…» Цирк, одним словом.

Не припомню, чтобы мама еще когда-нибудь была на мой день рождения так эксцентрична.

«Признайся, когда ты сообразил, уловил связь “творенья”, иначе говоря “дитя Петра”, с “Петровичем”?»

«Когда ты любезно меня просветила. В семнадцать. Или в восемнадцать? Честно говоря, я уже о Петрах-Петровичах и думать забыл, столько воды утекло. Как-то всплыли за разговором».

«Надо же, а у меня совершенно вылетело из головы».

Я представляю себе, как из маминых волос выпархивает малюсенькая птичка, снегирёк с ноготок, и с жалобным «Хочу назад…» принимается кружить по комнате, но мама непреклонна: вылетела так вылетела.

«Как есть – дитя… Птичку не жалко?»

«Это у людей – чем мельче, тем жальче. Птиц я начинаю жалеть с… сокола».

«Я думала, с утки».

«Утка вписывается. Окажись она “по-пекински”, могу и убить, если кто покусится».

«Трепло».

«Так ведь мы и треплемся. Разве нет?»

Насчет исчезнувшей старой мебели – тогда, много лет назад, – я у мамы все же спросил. Чувствовал себя вправе. В самом деле, без английских диванов какой из меня красный орденоносец-кавалерист? Другим себя я не видел. Не в полярники же рядиться? Полярники были единственным проходным вариантом, имея в виду белый цвет мебели. Но я терпеть не мог холод, всегда сильно мерз. С другой стороны, играя в полярника, я был бы вынужден существенно утеплиться и потел бы не меньше, чем полярники мерзли в стужу. Тогда это обстоятельство проскочило мимо меня по непересекающемуся курсу, мы разминулись. Другое казалось важнее: есть снег и стрелять в животных я не хотел, а других развлечений на полюсе в моем понимании не было. Короче, пристал я к маме насчет мебели, и она ответила, что…

«Для куркуля ты еще мал, но уже куркуль!»

«А поскольку вокруг были люди, которым только дай повод отвлечь мою маму, и неважно, что их пригласили на мой день рождения…»

«Сам лучше не отвлекайся, Ванечка!»

Проще говоря, меня лишили возможности уточнить, что мама имеет в виду под «куркулем», и с этим понятием я определился самостоятельно. Решил, что так должен называться пластиковый пакет, в который обычно запаивают пышнотелых импортных замороженных кур. Кур-куль. Подумав так, я сразу, без всякой паузы, обиделся на несправедливость, потому что толстых никогда не любил. Людей, кур, бутерброды, свитера… Неважно. Лучше было надеть три тонких, один на другой. Капустой.

В свои семь лет сам я куда больше походил на синеватую, с налипшими на тщедушное тельце нечистыми льдинками, тощую отечественную птицу. Такие продавались без какой-либо упаковки и легко могли разбудить творческую фантазию художника, вживающегося в тему смертного греха. Или об истреблении… Истреблении неважно кого. Важно, что это само по себе – смертный грех.

Впрочем, ни о чем подобном я в те годы не думал. Значительно позже у меня появилась теория, почему худосочную продукцию советских птицеферм оставляли без пластиковых одежд. Масластые, вечно небрежно ощипанные, они бы безбожно дырявили целлофан где ни попадя, тем самым усугубляя непрезентабельность своего и без этого не слишком товарного внешнего вида.

Если серьезно задуматься, то обиделся я не столько на слово «куркуль», сколько на собственную конституцию, то есть на природу. В этом смысле мама была куда как при чем. Так что сама обида и сейчас кажется мне уместной.

«Лихо вырулил».

«Готов преподать мастер-класс».

«Слишком не заноситесь, сударь. Мастер он…»

После ухода в большинстве своем незнакомых новорожденному гостей утраченная было гостиная тут же вернулась. По счастью или по счастливой случайности, не пропало ни единого предмета, по крайней мере из тех, что я помнил и которыми дорожил. На вид мебель, как и прежде, прекрасно подходила для кавалерийских атак. Проверить ее в деле в присутствии мамы я не рискнул, при том, что не сомневался: она в курсе моих проделок. Наверное, по сравнению с прочими, эти были форменной чепухой.

«Чепушинками, Ванечка».

«Ну да, забыл слово. Легче чепухи».

«И не «наверное», а точно так все и было».

Будто в награду за мою сдержанность, из неведомых странствий вдруг возвратился «угнанный» из песочницы желтый грузовик. Видно было, что жизнь в дорогах его не щадила – передние колеса заметно вихляли, правое заднее словно переваливало через бесконечную череду мелких бугорков. На столешнице им неоткуда было взяться, но я на всякий случай проверил ладонью.

Шофер в кабине был другой, намного моложе предшественника. Я подумал, что в этом все дело – разгильдяй и водит неумело, опыта не хватает. Он слушал громкую музыку «умпа-умпа», что было в новинку, и пил газировку, так что отрыжка не удивляла. Рыгал, кстати, громче предшественника и более смачно.

«Потому что молодой. К тому же музыку надо было пере… Не знаю, как и сказать. Преодолевать?».

«Перерыгивать мне больше нравится. Поделись, будь другом: чем прежний водила тебя не устраивал?»

«Я же только что рассказывала, как любитель кефира в это время радостно гарцевал на собаке. А кто мы такие, чтобы лишать человека счастья? Даже если речь о человечке и счастьице?»

Несмотря на материнский подкуп в виде желтой машины, я дулся на маму полных два дня. Лишь потом принял извинения за «куркуля», посчитав дальнейшее противостояние лишенным смысла. Мне очень хотелось мороженого, а как попросишь, если обижен?

Мама извинялась сквозь смех до слез. Я неосмотрительно поделился с ней догадками о происхождении обидного слова, рассказал про упаковку для замороженных кур-доходяг. Неуместность ее поведения давала мне повод еще денек-другой покобениться, но…

«Но ты меркантильно выбрал великодушие».

«А как, по-твоему, следовало себя вести? Правильно и убедительно дуться – это же целая наука. Это я ответственно заявляю. Как недавний ребенок. Молчи! Каждое мгновение нужно себя контролировать. Иначе обрадуешься сдуру шоколаду или мультикам, и все старания – в пыль! Все же мой примирительный поцелуй, если ты помнишь, был сдержан и краток».

«Понятное дело, великодушию тоже нужна мера. Иначе это уже филантропия, то есть явный перебор по части сочувствия. Тем более в детские-то годы».

«То есть издевалась над безобидным малолеткой без всякой меры…»

«Даль безмерна, небо сине…»

«Федор Сологуб?»

«Да. И даль безмерна – тоже да. Только даль».

Из этой истории мама извлекла свой урок. Ее впечатлила моя образная самокритичность по части внешности. К тому же и сама усмотрела во мне схожесть с угловатой, отдающей в синеву птицей, и очень расстроилась. Дальше настало время действовать. Для начала в ближайшем универсаме, где мама временами с отвращением, поскольку не любит универсамы, отоваривалась… Исключительно, чтобы не вызывать у соседей и случайных знакомых ненужного любопытства, которое могла пресечь одним лишь взглядом… Просто ворох странностей. Однако же так все и было: «с отвращением», «исключительно»… шла; могла, но не желала. Человек слаб, а волшебница слаба волшебно. Другого объяснения у меня нет.

Итак, из универсама вдруг исчез отдел «мясо-птица». По-видимому, он все время неловко, неудачно для себя попадался маме на глаза и раздражал неприятным напоминанием. Вместо отдела возник кафетерий на пять столиков. Кофе там готовили на раскаленном песке в джезвах и потчевали свежими бисквитными пирожными. В считанные дни место стало популярным, четыре столика почти никогда не пустовали, а один был навечно зарезервирован за мамой. Личный столик есть у нее и сейчас, но уже в «Кофемании».

«Скажешь тоже – навечно… Столько мороки было с открытием этой кафешки, санинспекция с прикормленными тараканами в банке, пожарные с заготовленными очагами возгорания в портфелях… Всю душу вытрясли».

«Не жалуйся, все равно хуже всех было мне».

«Труднее, Ванечка, труднее».

* * *

Виновник всей этой катавасии был безотлагательно, принудительно, то есть самым бесчеловечным образом пристроен на плавание, карате и шахматы. Одновременно. Не преуспел я только в шахматной секции. На первом же занятии озабоченная репутацией семьи мама подсобила мне парой десятков советов. Для всех неожиданно я в считанные минуты опрокинул навзничь фигуру белого короля натурального мастера спорта, чемпиона города, мэтра. Мне оставалось лишь скромно заметить облапошенной, но не подозревавшей, что ее облапошили, публике: «Шахматы – это не мое, слишком просто».

Вместо секции я стал брать уроки этой игры на дому, у мамы. Вообще не понимаю, зачем ей было устраивать весь этот цирк с секцией?

«Проучить следовало пижонов. Они тебя брать не хотели. Кивали на то, что по арифметике у тебя тройка, а раз так, то не выйдет из тебя толкового шахматиста. Надо, мол, вне класса подтягиваться, а не на секции ходить. Зануды редкостные. К тому же заносчивы сверх всякой меры. А заносчивость – это, друг мой, двойняшка гордыни, то есть грех. Вот мы и преподнесли на их «номер» наш, фирменный».

«Ты преподнесла».

«К чему такая скромность. А первый ход? Я бы в жизни не сообразила начать партию конем. Задал ты мне тогда жару».

В статусе наставника мама подсказывала мне, только когда мы разбирали партии. В ходе же самих баталий лишь иногда срывалась, когда горячилась излишне: «Ну же, чего ждешь, ходи…» И называла – чем, откуда, куда. Я намеренно игнорировал подсказки, играл по-своему и с треском сдавал маме очередную партию.

Если предположить, что играли мы не в шахматы, а в поддавки, то я был велик и непобедим.

«Признайся, ты ведь так и считал. Для собственного удобства».

«Не признаюсь, скажу “не было ничего подобного”, а ты поверишь».

«А как же сыну не верить?»

К моему плохо скрываемому удовольствию, плавание и карате оказались для мамы куда более «крепким орешком», чем сугубо интеллектуальные единоборства. Бегло, как в ночь перед экзаменом по незнакомому раньше предмету, она одолела несколько курсов в самых общих чертах и пришла к неутешительному для себя выводу: «Мужчине это необходимо, но совершенно не увлекает». В итоге походы в бассейн и выходы на татами моя мама взялась «курировать» очень по-своему. Чересчур, я бы сказал, оригинально.

* * *

С персоналом, озадаченным переродить меня в неутомимого и быстрого, как дельфин, пловца, у мамы особых проблем не было. Поначалу. Нашу группу тренировали две приятные, внимательные и отзывчивые, на мой взгляд, женщины. Однако же тренировался я не с ними, а с такими же, как сам, детьми. Стоило ли удивляться ребячьим шалостям вроде завязанных в мертвый узел намоченных плавок. Но мама… Мама считала, что раз уж кто принял под свою опеку незрелую человеческую поросль, то и опекать ее должен повсюду и буквально во всем. Под ее строгим взглядом ответственность покорно укладывалась колючими воротниками на плечи двух «тренериц», приятных, внимательных и отзывчивых, как уже было сказано, женщин. Точнее, девушек. Их девичьи головы пухли от бесплодных догадок – какая же изощренная сволочь так недружелюбно поступила с их юбками-кофточками?

– Нет, ты только глянь, Тамар, как затянуто! Ножом, что ли, теперь разрезать? Найду и убью тварь! Богом клянусь.

Им, несчастным, в страшном сне не могло бы присниться, сколько всего необычного произойдет после оскорбления «тварью», принятого известной персоной слишком близко к сердцу. Квартирная хозяйка вдруг рассудит, что жилички ей недоплачивают. Перерасчет она сделает на один год вперед и на два назад. Друзья-ухажеры – перспективные, оба с пропиской – ни с того ни с сего решат, что подруги-пловчихи как-то слишком плечисты, к тому же отдают хлоркой, душ и парфюмы бессильны. Одного из ухажеров, подумывавшего переметнуться к подруге товарища, «одарят» аллергией по профилю, «на всякий пожарный». Узнает он о напасти мгновенно, так как будет находиться в двух шагах от бассейна «Чайка». Не случись поблизости добросердечной и запасливой тетушки, что поспешила на помощь страдальцу с бумажной салфеткой, так бы и «прочихал» шарф до дыр.

Девушки же отчаянно пытались вычислить злоумышленников, испортивших вещи ценой в две зарплаты. Однако даже определить круг подозреваемых лиц оказалось чертовски трудно. В их группе были одни мальчишки, мелюзга, сил не хватит на такие узлы. И ума на такую подлость. К тому же доступ в женское крыло был для них закрыт. Еще немаловажная деталь: дверь тренерского «уголка», отвоеванного девицами от общей женской раздевалки, всегда была на замке. Своя душевая кабина, одежные шкафчики-пеналы, полка для полотенец, письменный стол со стулом, на нем стопка журналов, сближавших этот род человеческой деятельности с любым другим воспитательным и педагогическим. На случай проверок. Замазанное известкой и зарешеченное окно-бойница для проникновения не подходили. Что до замка, то он защелкивался, стоило расслабить мышцы пружине, барышне быстрой, как пищевод у голубя, и горе было тому, кто забыл внутри ключ. Наконец, последний нюанс, сущий пустяк: на момент подлейшей диверсии вся группа находилась в воде, в непреодолимой дали от раздевалок – неумехи ведь, плавать учились.

Порча одежды, пусть и не столь ожесточенная, как в первый раз – узлы удавалось распутать, – продолжалась с завидным постоянством. Настроения девушкам не добавлял и дуплет неудач на любовном фронте, сразивший на взлете надежды закрепиться в столице «по-взрослому». Что уж тут говорить о расстройстве от перемен в квартирной хозяйке, ставшей вдруг вздорной и жадной. До этого так мило ладили – тортики там, чай, сухенькое…

Происходящее породило в молодых заводчицах будущих ихтиандров сначала бессилие, чуть погодя – раздражение и резкую неприязнь к окружающему миру. Эмоции слились в подобие серебряной пули – «Просто оборотень какой-то!» – ну а та, пометавшись как муха по стеклу, угодила со всей дури в таджичку-уборщицу. Отчего так? Скажу о пловчихах: «не любили мигрантов» – погрешу против истины, скажу: «сильно не любили» – против дружбы народов выскажусь. Не знаю, что и хуже.

Женщина, в силу своей беззащитности и, мягко говоря, слабого владения русским языком, была в силу последнего обстоятельства счастливо избавлена от необходимости отвечать пловчихам столь же резко, даже болезненно. В то же время она отчетливо поняла, что компактный коллектив детских тренеров по неизвестной причине ее недолюбливает.

«Я столько денег отвалила за то, чтобы сюда на работу устроиться, – совсем тихо, про себя, вознегодовала уборщица. – Муж две отары продал. Две отары! Ду пода…» По-таджикски «две отары» – «ду пода» – звучали куда как значительнее, чем на чужом русском. «Так что пусть сколько хочешь орут эти толстозадые», – понимающе кивала своим обидчицам и разводила в растерянности руками.

Замотанная, сухонькая, узкобедрая, она невольно отвлеклась на отвратительное видение, как ее муж, отец ее детей прямо сейчас зарится на такую же плотно сбитую соседку. Добро бы только зарился! Сам при этом вечно орал на своих друзей: «Ба занам нигохкарданро бас кун!», то есть: «Хватит пялиться на мою жену!»

А соседка, прошмандовка, та вовсе не прочь…

Смысла нет от себя таить грешные мысли, она и сама была бы не прочь… Честнее оно, конечно бы, с мужем, но где его тут возьмешь?! Совсем далеко муж. В бассейне же никого подходящего.

Был момент, когда женщина задалась фривольным вопросом: зачем ограничивать «охотничий ареал» бассейном? На таджикском это звучит много проще, но суть именно такова. Сразу пришло на ум горькое: в общежитии ее не замечают, на улице ей не улыбаются, в транспорте одна забота – в лицо локтем не получить, что с ее ростом проще простого.

Ночной сторож был единственным, кто подкатывался к таджичке в бассейне. Внешне он был не дурен, по-своему импозантен, но староват, давно перетащил сухощавое тело через пятидесятилетний рубеж. А ей тридцати еще нет! Ее и зовут так – Барно, «молодая», если по-русски. Но еще пару недель, подумала, и… сторож сгодится. Это же не про любовь история.

«А чего две недели тянуть? – ущипнул чертик за мочку уха. – Только предупредить надо бы дня за два, чтобы не пил эту свою идиотскую настойку».

Сторож был из породы людей недоверчивых. Особенно это свойство натуры проявлялось, когда его заносило поблуждать в дебрях науки. Пытливый ум много чего отвергал, и однажды среди низложенных с пьедестала фактов оказалось утверждение медиков о способности печени самостоятельно отрастать, а значит его, сторожа, в случае цирроза, смогут спасти, есть такой шанс.

«Нету такого, а если и есть, то не у меня. Через мою вечную непруху ни единый шанс не просочится. Отрастет она, держи карман шире!» – гневался он на себя, природу и фортуну. Точнее, на отсутствие последней. Придя к столь неутешительным выводам, сторож погрузился в поиски запасного варианта и спустя некоторое время обнаружил его в авторском напитке – ящерицах, известных способностью к регенерации, на самогоне. Такую вот изобрел настойку.

Ящериц ему со служебного входа поставлял дружбан из зоомагазина. По полста рублей за полдюжины.

– У нас учет этих тварей из рук вон поставлен, больно юркие. Но и зарываться не следует. Аккуратность во всем – залог неуловимости. Мстителей помнишь? Вот то-то, – поучал он сторожа, объясняя, по-видимому, нечастые перебои.

«Неуловимых мстителей» сторож помнил плохо, отрывочно: Бубу Касторского, Яшку цыгана, Валерку – ученого кролика… Зато хорошо запомнил, что последние два захода в тыл зоомагазина принесли ему вместо живчиков в банке странный набор из непонятных частей хладнокровных тел в целлофане. Дважды хладнокровных, потому что содержимое пакета давно остыло.

– Суповой набор для печени, – поржал от души дружбан.

От робкой претензии он отбоярился тем, что так незаметнее, а значит, надежнее. К тому же душегубом сторожу выступать нет нужды, значит – минус грех.

– Иначе прижучат меня и попрут отсюда. Тогда кранты твоему счастью, – заверил для ясности.

* * *

Третьего дня сторож нашел в «наборе» мелкое волосатое ухо. Куда он только мысленно не приторачивал находку – все получалось ни к месту: то слишком уродливо, то с экзотикой перебор. Тогда и осмелился намекнуть благодетелю:

– Ухо, блин, обнаружил…

С работы отпросился, так допекло.

– И чё? Тип такой, порода, «Ушан» называется.

– Без балды?

– Обижаешь.

К слову сказать, насчет ушастой ящерицы дружбан сторожа совершенно случайно почти попал в точку. В самом деле есть такая порода, только называется не «ушаном», а «ушастой круглоголовкой». Одна незадача – уши у круглоголовки отнюдь не с острыми концами и тем более не зарастают шерстью. Даже если ящерица очень сильно мерзнет.

Все же изредка, но случалось, что недоверчивость сторожа отступала куда-то в тень, а возможно, вся до капельки оказывалась истребованной на что-то другое. И на освободившуюся территорию гренадерским шагом вступало несвойственное сторожу прямодушие: «Дружбан ведь, не чужая душа, столько лет вместе… Чего ему лоха из меня выкраивать?! “Ушан” так “ушан”. Пусть будет».

– Ты в следующий раз хоть одну целиком, а? – оживил он скучную тему надеждой.

– Попробую. А пока ты полтинник накинь, не жидись, «ушаны» – они типа в Красной книге. Или в другой какой. Та, другая, еще важнее. Полтинник – это, брат, по-божески. У кого хошь спроси.

История скрыла, как и где набрел сторож на идею заполучить дивные свойства ящериц по части отращивания того, что следует отрастить через их, ящериц, утопление и выдерживание в самогоне тройной очистки. Возможно, своим умом допер, могло статься – подсказал кто злокозненный и недобрый. А может быть, посмотрел «Человека-паука»… Не уверен, сразу признаюсь, что не пересматривал, но нечто подобное там, по-моему, было. Не про самогон, понятное дело, а по существу.

Если в самом деле кино подсказало путь, то смотрел его сторож у кого-то на видео, по случаю. Сам он владел только стареньким телевизором, ну а зал кинотеатра в последний раз имел удовольствие посетить где-то в конце семидесятых. Неуверенно помнил цену билета – двадцать пять копеек? – и то, что «давали» «Анжелику – маркизу ангелов». В последнем не сомневался, поскольку на сеансе его осенило, что блондинки невероятно блудливы, и это убеждение сторож пронес через всю последовавшую за открытием жизнь. Тем более что жизнь так и не удосужилась предоставить ему шанс ни утвердиться в выводе, ни поколебать его в основании.

Так он и жил, доверяя брюнеткам, изредка рыжим. Сперва прапорщиком, потом старшим прапорщиком, таксистом-бомбилой, теперь вот сторожем. Машину в хлам на стоянке разбили, мусоровоз задом сдавал… По всему выходило, что таджичка с простым, но неподдающимся запоминанию именем была для него вполне осознанным выбором. Как этот вывод соотнесся с мусоровозом, который задом сдавал, сторож и сам не разобрался.

Как минимум в верности вероятной подруги он не сомневался, потому как «шибко темненькая и вообще, можно сказать, иной расы женщина, такая точно не подведет». Непраздный, однако, вопрос: зачем вообще сдалась сторожу женская верность? Не было у него плана под венец кого бы то ни было вести. «Себя бы прокормить», – сокрушался. Да и женщины у него не задерживались, разве что с травмированной отсутствием обоняния случай сводил. После приема «лекарства для печени» у сторожа люто несло изо рта так откровенно по-зверски, что даже чеснок не помогал, сдавался, молил о расстреле. С чесноком выходила какая-то совсем уже неописуемая и неудобоваримая вонь. Поэтому и работал в ночь. Так себе объяснял: здоровье важнее.