Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Глава 8

Диспозиция была привычная: Глеб Сиверов возился со стоящей на столике у окна кофеваркой, а генерал Потапчук сидел в кресле спиной к упомянутому окну и, недовольно оттопырив нижнюю губу, копался в недрах своего неразлучного, уже изрядно потрепанного матерчатого портфеля.

За окном светило яркое полуденное солнце, сквозь приоткрытую раму в мансарду проникал теплый, пахнущий молодой листвой и разогретым асфальтом ветерок, который доносил отдаленный гул сплошным потоком катящихся по Новому Арбату автомобилей, чириканье пьяных от тепла и обилия пищи воробьев и заливистые, временами вдруг переходящие в скрипучее карканье, трели скворца, непостижимым образом залетевшего сюда, в центр шумного, насквозь пропахшего выхлопными газами мегаполиса. По жестяному карнизу, скрежеща коготками и утробно воркуя, бродили сексуально озабоченные голуби, кофеварка уютно сипела, распространяя щекочущий ноздри густой аромат; матово-серый экран выключенного компьютера был разлинован косыми полосками пробивающегося сквозь планки жалюзи солнечного света, в лучах которого, золотясь, танцевали пылинки.

– Организовать вам чайку, товарищ генерал? – не оборачиваясь, спросил Сиверов.

– Нет, – подумав, отказался Федор Филиппович. Он прекратил свои изыскания и застегнул портфель, не то не найдя искомого, не то, напротив, найдя, но передумав доставать. – Налей-ка ты мне лучше кофейку. Только чуть-чуть и не очень крепкого.

Глеб с сомнением посмотрел на кофеварку. Он готовил эспрессо – напиток, по густоте сравнимый со слегка разбавленным битумом, а по крепости – с тактическим ядерным зарядом ограниченного радиуса действия.

Кофеварка засипела громче, забулькала и начала извергаться, плюясь паром и горячими брызгами. Глеб дождался конца извержения, отлил немного кофе в крошечную фарфоровую чашечку, которую и поставил перед генералом, присовокупив стакан холодной воды.

– Надо чередовать глотки, – пояснил он. – Пусть лучше разбавится внутри, чем пить помои.

– Не учи ученого, – буркнул Федор Филиппович. – Я этот эспрессо пил, когда тебя еще и в проекте не было, мальчишка. – Он поднес чашку к лицу и, прикрыв глаза, с наслаждением втянул трепещущими ноздрями густой кофейный аромат. – Ах, хорошо! Ты себе не представляешь, какая порой берет тоска по таким простым вещам, как глоток кофе и сигарета… Ладно, – оборвал он себя, – рассказывай, каких таких жемчугов нарыл в своей навозной куче.

– Ну уж, жемчугов… – Глеб налил себе кофе и уселся в свободное кресло напротив генерала. – Так, больше по мелочи. Не думаю, что это нам что-нибудь даст, но проверить версию стоит.

Он коротко пересказал истории жизни и смерти покойных приятелей Вронского, вместе с которыми тот когда-то начинал свой бизнес. О педофилии он не упомянул: это вряд ли имело прямое отношение к преследующему Вронского таинственному незнакомцу на серой «девятке», а Федор Филиппович не любил лирических отступлений, справедливо полагая, что, когда сказать по делу нечего, лучше промолчать.

Теперь, после короткого освежающего сна, контрастного душа, нескольких чашек кофе и пары сигарет, сделанные ночью открытия и выводы уже не представлялись Глебу такими уж значительными. Он склонялся к мысли, что потратил время впустую, и был уверен, что Федор Филиппович не преминет ему на это указать. К его удивлению, генерал выслушал доклад внимательно, а когда Слепой замолчал, задумчиво потеребил кончик носа, хмыкнул и с непонятным выражением изрек:

– А интересное у нас с тобой получается кино, Глеб Петрович. Очень интересное! Ты не находишь?

– Признаться, нет, – честно ответил Глеб. – Жизнь такого человека, как Вронский – это же авантюрный роман с элементами детектива и жесткого порно. И на каждой странице этого романа остается кто-то, кого главный герой крепко обидел. Поводы недолюбливать его наверняка имеются у сотен людей, помимо друзей и родственников этой троицы…

– Да при чем тут их друзья и родственники! – нетерпеливо воскликнул генерал. – Ты что, голубчик, до сих пор ничего не знаешь? Вот дал бог агента, – добавил он упавшим голосом, поняв по лицу Глеба, что тот и впрямь не в курсе последних известий. – Ты что, прямо тут и ночевал?

Сиверов покаянно кивнул.

– И телевизор не включал?

На этот раз вместо кивка последовало отрицательное покачивание головой.

– Про газеты я не спрашиваю, сам их не читаю и другим не советую… Чем же ты здесь занимался?

– Изучал документы, – скучным голосом сообщил Глеб. – Сопоставлял данные, думал…

– Спал, – коротко обобщил Федор Филиппович. – И все на свете проспал.

Глеб покосился на выключенный компьютер. Упомянув о телевидении и газетах, генерал упустил из вида такой источник информации, как глобальная сеть. Вообще, сегодня Глеб по непонятным ему самому причинам впервые за последние несколько лет изменил давно укоренившейся и временами оказывавшейся весьма полезной привычке по утрам бегло просматривать новостные сайты. Между тем, судя по поведению Федора Филипповича, именно сегодня там было опубликовано что-то важное. Глеб поборол искушение немедленно включить компьютер и наверстать упущенное. Это было бы невежливо, да и Федор Филиппович, если счел новость действительно заслуживающей внимания и взял себе за труд на ней сосредоточиться, наверняка мог рассказать впятеро больше, чем все средства массовой информации на планете вместе взятые.

– Ладно, товарищ генерал, – вздохнул Глеб, – вы меня уже выпотрошили, ощипали и зажарили, можно подавать на стол. И что же я проспал?

Генерал сделал микроскопический глоток из чашки, с явным наслаждением почмокал губами, а затем в полном соответствии с правилами употребления эспрессо запил кофе холодной водой.

– Сегодня ночью убит адвокат Вронского, – сообщил он.

– Фарино?!

– Фарино, Фарино. Кстати, не понимаю, почему он с такой фамилией пошел в адвокаты. Я знавал троих Фарино, и все они по какому-то странному совпадению были врачами. И не просто врачами, а кардиологами.

– Это действительно странно, потому что его мать была врачом-кардиологом, – блеснул осведомленностью Слепой.

– Да ну?! Может, я и ее знал? Из тех троих, о ком я говорил, одна была женщиной. Очень милая, интеллигентная и грамотная особа, а уж жизней спасла столько, что и не сосчитаешь. Не понимаю, откуда у вполне приличных родителей берутся дети-подонки?

– Генетические мутации, – предположил Глеб. – Негативное воздействие окружающей среды. Так что там стряслось с нашим подонком? И, кстати, почему он подонок?

– А кто он, по-твоему – плюшевый зайка? Хороший адвокат, как и хороший репортер, просто обязан быть подонком, иначе в этой профессии карьеру не сделаешь. А Фарино был не просто хороший адвокат, а блестящий. А по поводу того, что с ним стряслось… С твоего позволения, я буду излагать события в хронологическом порядке, независимо от того, когда и в какой последовательности выяснялись отдельные детали.

Глеб молча развел руками, давая понять, что он весь внимание и что это вне его компетенции – позволять или не позволять что-либо генералу ФСБ.

– Так вот, – начал Федор Филиппович, – вчера вечером около двадцати двух часов господин Фарино сделал звонок с мобильного телефона на номер, впоследствии оказавшийся недоступным, зарегистрированный, как удалось выяснить, на имя несуществующего лица. Следствию довольно быстро удалось установить, что данный номер указан в частном объявлении, размещенном на одном из электронных сайтов. Объявление звучит примерно следующим образом: «Вы одиноки, но любите детей? Вам недостает общения с ними? Позвоните нам, и мы поможем вам снова погрузиться в чарующий мир детства!»

– О, черт, – сказал Сиверов, перед внутренним взором которого снова вспыхнуло выписанное огненными буквами слово «педофилия», но уже без вопросительных знаков. – Погрузиться?

– Вот именно. А глубина и продолжительность погружения зависят только от физических особенностей организма заказчика и его финансовых возможностей, – без необходимости уточнил генерал, и в его голосе Глеб с легким удивлением уловил нотки настоящей злости. Что ж, подумал он, у каждого из нас есть собственный список вещей, которые по каким-то причинам ранят больнее и глубже остальных. Это свойственно любому человеку, а генералы, даже генералы ФСБ, – тоже люди… – Сделав звонок, – продолжал Федор Филиппович, – господин адвокат занялся приготовлениями к погружению в чарующий мир детства. На столе в гостиной обнаружился отменно сервированный ужин, состоящий преимущественно из сладостей и экзотических фруктов, а в дисководе DVD-проигрывателя – компакт-диск с детской порнографией, судя по содержанию которого, господин Фарино отдавал предпочтение мальчикам.

Глеб понял, почему Федор Филиппович в начале разговора назвал Фарино подонком, но воздержался от комментариев, которые были явно излишними.

– Соседи видели, – продолжал Потапчук, – как около двадцати трех часов перед воротами дома Фарино в Барвихе остановился автомобиль… – Он сделал паузу. – Автомобиль «ВАЗ-2109» темно-серого цвета, с тонированными окнами.

Глеб ощутил легкое головокружение, когда мир вокруг него стремительно перевернулся с ног на голову – или, скорее, наоборот, с головы на ноги. Разрозненные, подвешенные в воздухе факты с негромким стуком осыпались вниз, и каждый падал на свое, предназначенное именно и только для него место.

– Черт возьми, – сказал Слепой, когда это множественное падение прекратилось, и изменившаяся картина мироздания приобрела более или менее законченный вид.

– Ворота открылись, – пропустив мимо ушей это бессмысленное замечание, снова заговорил генерал, – машина въехала во двор. Буквально через две минуты ворота открылись снова, машина выехала и удалилась в неизвестном направлении. Казалось бы, все ясно, не так ли? Доставил товар, получил деньги и отчалил… Но некоторое время спустя наш адвокат вместо чарующего мира детства очутился на тридцатом этаже строящегося высотного здания в районе Москва-Сити – точнее сказать, в воздухе на уровне тридцатого этажа, подвешенный к блоку строительной лебедки при помощи монтажного пояса и веревки. Он был в халате, пижамных штанах и одной туфле. Вторая потерялась еще во дворе, когда его грузили в машину. Судя по прижизненному кровоподтеку на лице, преступник с ним не церемонился: просто дал в морду и затолкал в багажник…

– Елки-палки, – вставил еще одну бессмысленную реплику весьма впечатленный этим рассказом Глеб. – До чего же неленивый парень! Тридцатый этаж… Видел я этого Фарино, в нем же добрых полтора центнера живого веса, и вряд ли он добровольно поднялся на эту верхотуру и позволил подвесить себя на веревочке, как воздушный шарик…

– Да, поработать ему пришлось, – согласился Федор Филиппович. – Ну, а дальше, я думаю, тебе уже и так все ясно. Видимо, там, наверху, состоялся какой-то разговор, иначе просто не стоило потеть, втаскивая этого кабана на тридцатый этаж, да еще без лифта. Потом веревку перерезали, и господина адвоката пришлось отскребать от машины, на крышу которой он спикировал из поднебесья. Машина, если тебе интересно, была застрахована. Вот, в общем-то, и все. Преступника, как ты понимаешь, никто не видел, и задержать его по горячим следам не удалось. Соображения имеются?

– Педофилия, – выпалил Глеб, даже не успев подумать над ответом.

– Что?

– Бывшие приятели и партнеры Вронского, о которых я вам говорил, Валиев и Зайцев, были уличенными педофилами. Валиева отмазал Фарино, а Зайцев за свои погружения в мир детства отмотал пять лет в колонии строгого режима. Оба погибли в результате несчастных случаев, которые вполне могли быть инсценированными. Возможно, третий приятель, Казанцев, был ягодкой с того же огорода, но чего не знаю, про то молчу. А теперь убит Фарино, которого связывало с первыми двумя то же, что роднило их между собой – педофилия и Вронский. Вот я и подумал: а что, если эта самая педофилия – не побочное обстоятельство, не дополнительный штрих к портрету потерпевшего, а мотив? Сексуальное насилие, особенно над детьми, мало кого оставляет равнодушным. С этим трудно смириться, это трудно забыть. За это могут отомстить, и отомстить жестоко.

– Просто уму непостижимо, в каком дерьме иногда приходится ковыряться за генеральскую зарплату, – доверительно сообщил Федор Филиппович. Он решительно отодвинул чашку, на дне которой плескался черный, как смола, недопитый кофе. С учетом того, что в чашку помещалась всего-то пара средних глотков, кофе он не столько попил, сколько понюхал. – Педофилия как мотив? Звучит как название статьи в журнале по судебной психологии, но почему бы и нет? Способ, которым расправились с Фарино, прямо указывает на месть, конкурентов так не убирают. И, кстати, мне, кажется, совсем недавно попадалось в сводках происшествий что-то похожее. Я распоряжусь, чтобы для тебя сделали подборку, вдруг обнаружится что-то полезное, какая-то связь… В общем, работай пока в этом направлении. Если выяснится, что этот твой ловкач на серой «девятке» охотился на Фарино из личной мести, это развяжет нам руки. Уберешь Вронского, как и планировалось, и будет нам кило халвы и небо в алмазах.

– А этот… мститель?

– А этот мститель, если он существует в действительности, а не является плодом твоего воображения, – не наш клиент. Экономических и политических основ государства он не подрывает, вот пускай его милиция и ловит, это как раз по их части. Вопросы есть?

– Да какие уж тут вопросы, – не кривя душой, ответил Глеб. – И без вопросов все понятно.

Ему действительно все было понятно, и он был согласен не только с тем, что Федор Филиппович произнес вслух, но и с тем, о чем генерал предпочел промолчать.

* * *

Угловатый, снаружи подчеркнуто, почти нарочито утилитарный, а внутри роскошный, как номер в пятизвездочном отеле, внедорожник «мерседес» остановился у крыльца приземистого, покрытого растрескавшейся и местами обвалившейся штукатуркой со следами побелки домика под почерневшей от старости, поросшей изумрудным мхом шиферной крышей.

Домик стоял справа от въездных ворот. Он пугливо жался к ограде, сторонясь соседства с крестами и могильными плитами, а два окошка с облупленными голубыми ставнями напоминали испуганно распахнутые глаза, как будто по ночам, когда на кладбище не оставалось живых людей, домик видел что-то такое, о чем хотел бы, но не мог рассказать по той простой причине, что дома не разговаривают.

Слева от входа к стене была приколочена доска объявлений, и ветерок, которым тянуло вдоль центральной аллеи, играл лохмотьями вылинявших от дождей, выгоревших на солнце бумажек, намертво присобаченных к доске густым, похожим на жирную сметану клеем ПВА.

Старое кладбище заросло высокими деревьями, яснее любых архивных документов говорившими об его возрасте. Оно располагалось за городской чертой, которая постепенно подбиралась все ближе, и здесь уже давно никого не хоронили: кладбище ждало, когда истечет отведенный срок. А когда это случится, когда умрут дети и внуки тех, кто здесь лежит, сюда придут бульдозеры – опрокинут ветхую кирпичную ограду, с торжествующим ревом переползут через обломки, сметут с фундамента домик с голубыми ставнями и пойдут дальше, валя старые березы и липы, опрокидывая покосившиеся кресты, кроша и втаптывая в землю стальными гусеницами растрескавшиеся, избитые непогодой надгробия…

Город надвигался, наползал со всех сторон, высылая в глубокие фланговые рейды железобетонные полки микрорайонов. Многоэтажные корпуса городской окраины уже обступили кладбище с трех сторон, белея в отдалении, как многочисленные корабли вражеской эскадры, берущей в кольцо осады маленький островок вечного покоя. И, глядя на них из окна стоящего перед крыльцом сторожки «мерседеса», Дмитрий Иванович Кривошеин думал о том, что словосочетание «вечный покой» – такая же ложь, как и все остальные слова, придуманные людьми себе в утешение. О каком вечном покое можно говорить, когда московская земля стоит едва ли не дороже золота?! Пока вокруг еще остались свободные площадки, застройщики и мэрия соблюдают хотя бы видимость приличий. А когда микрорайоны подберутся вплотную к кладбищенской ограде, на авансцену, как обычно, выйдет Его Величество Откат. О приличиях и каких-то там отведенных сроках моментально забудут, и никакие живые заслоны из скорбящих родственников, никакие судебные иски и гневные вопли в средствах массовой информации уже не остановят развернувшуюся в боевые порядки строительную технику.

Отогнав неуместно печальные размышления о том, что, если вечность и существует, то к роду человеческому это понятие не имеет ни малейшего отношения, начальник службы безопасности Вронского вышел из машины. Охранники Хомутов и Серегин (Хомут и Серго соответственно) присоединились к нему, держась по бокам и немного сзади. Водитель по кличке Лысый, чья голова действительно поблескивала на солнце, как бильярдный шар, остался в машине – закурил и, пристроив на ступице рулевого колеса газету, принялся разгадывать кроссворд, над которым, по наблюдениям Кривошеина, упорно бился уже вторую неделю подряд.

Изнутри кладбищенская контора выглядела еще более убого, чем снаружи, хотя это и казалось невозможным. Воздух здесь был сырой и затхлый, пахнущий плесенью, печной гарью, мышиным пометом и, что показалось Дмитрию Ивановичу хуже всего, церковным елеем, как будто где-то рядом, за фанерной перегородкой, лежал покойник. Подслеповатые, заросшие пыльной паутиной окошки с трудом пропускали дневной свет, потолок угрожающе провис посередине, а засаленная личность, которая в момент их прихода возилась в углу, переставляя с места на место какие-то грабли и лопаты, выглядела как один из здешних постоянных обитателей, которому надоело лежать в гробу и захотелось поразмяться.

Все это тоскливое, почти нарочитое убожество служило очередным (и совершенно излишним) свидетельством способности рода человеческого превращать в пошлый и тягостный фарс даже такое грозное и напрямую касающееся всех и каждого явление, как смерть. Неожиданно глубоко впечатленный увиденным, Дмитрий Иванович прямо на ходу изменил заранее продуманный план беседы, направленный на то, чтобы вынудить представителя местной администрации сделать бесплатно то, за что он привык получать абсолютно незаслуженную мзду. Не дав себе труда хотя бы поздороваться, он выложил на испещренный предательскими липкими кругами стол новенькую, без морщин и сгибов купюру.

– Журнал учета захоронений, – отрывисто потребовал он.

(«Здравствуйте, уважаемый. Я приехал издалека, ищу могилу родственника. Он похоронен где-то здесь, так не могли бы вы мне помочь? В конце концов, это ваша прямая обязанность, вам за это зарплату выдают…» Так, примерно, это должно было звучать, но Дмитрий Иванович избрал более короткий путь, поскольку испытывал непреодолимое желание поскорее отсюда выбраться.)

Вопреки ожиданиям Кривошеина, засаленный представитель кладбищенской администрации (сторож, а может быть, директор) не кинулся со всех ног выполнять его облеченную в форму приказа просьбу. Вместо этого он взял со стола купюру и, поместив ее между окном и своими слезящимися органами зрения, придирчиво рассмотрел на просвет.

– Вот урод, – негромко, но вполне отчетливо произнес за спиной у Дмитрия Ивановича прямодушный Хомут.

– За какой год? – деловито убирая деньги в карман грязного синего халата, поинтересовался засаленный гражданин. Реплику Хомута он проигнорировал, и это никого из присутствующих не удивило. Попробовал бы он ответить!

– Девяносто первый, – сказал Кривошеин.

Засаленный позвенел увесистой, килограмма на полтора, связкой ключей, выбрал из нее нужный и отпер приткнувшийся в уголке облупленный несгораемый шкаф. Наблюдая за его действиями, Дмитрий Иванович поневоле терялся в догадках: откуда у него столько ключей, от каких таких замков? В конце концов он пришел к выводу, что засаленный страдает запущенной формой синдрома Плюшкина, и выбросил эту ерунду из головы.

Порывшись в темных недрах шкафа, предмет его размышлений вернулся к столу, держа в руках толстую книгу учета в картонной обложке, такую же потрепанную и засаленную, как он сам.

– Фамилия? – деловито спросил он.

– Журнал отдай, – неприязненно пробасил откуда-то из-под самого потолка немногословный и, как всегда, предельно конкретный Серго.

Засаленный пару раз мигнул в его сторону бесцветными гляделками и беспрекословно протянул журнал – не Серго, естественно, а Дмитрию Ивановичу. Кривошеин взглядом указал на стол и, когда этот безмолвный приказ был выполнен, принялся брезгливо, самыми кончиками пальцев, листать страницы.

– На меня смотри, – сказал засаленному Хомут.

– Зачем?

– На меня смотри, я сказал! Зачем, зачем… Фокус тебе покажу! «Накройся ногами» называется. Видал когда-нибудь?

На провокационный вопрос засаленный благоразумно не ответил, но в журнал подсматривать перестал. Кривошеин бросил на Хомута короткий одобрительный взгляд и вернулся к изучению записей.

Записи, как и следовало ожидать, шли по месяцам. Дмитрию Ивановичу нужен был май, и, листая пожелтевшие, затрепанные по краям страницы, он подумал, что пацану повезло: он получил отличную, прямо как по заказу, фору по времени. Конец мая, июнь, июль, август, почти весь сентябрь – без малого полгода отличной, теплой погоды и подножного корма на то, чтобы освоиться на улице, обзавестись необходимыми навыками и подыскать теплое местечко для зимовки.

– Схему участков, – ведя указательным пальцем сверху вниз по странице, коротко потребовал он.

– Мухой, – продублировал его распоряжение Серго.

Развернутая схема, шурша, легла на стол рядом с журналом. Кривошеин скользнул пальцем по нужной строчке, повел палец дальше, перевернул страницу, другую и захлопнул журнал. Богатый опыт чтения топографических карт помог ему буквально одним взглядом отыскать участок номер восемнадцать и понять, как туда добраться. Брезгливо вытирая пальцы носовым платком, он подумал, не задать ли засаленному пару-тройку вопросов, но решил, что это бессмысленно: этому типу явно было на все наплевать с высокого дерева, и он вряд ли мог послужить источником полезной информации. Годами, небось, не вылезает из этой клопиной норы, чтобы, не дай бог, не пропустить очередного потенциального взяткодателя. Где уж ему знать, что творится на вверенном его попечению объекте!

Бросив поверх схемы еще одну купюру того же достоинства, Дмитрий Иванович молча двинулся к выходу.

– До свидания, – вежливо попрощался Хомут, умевший, когда хотел, быть ироничным до ядовитости.

– Станешь трепаться – ноги прострелю, – пообещал Серго.

Боковая аллея, служившая северной границей восемнадцатого участка, оказалась чересчур узкой для автомобиля, и дальше они пошли пешком. Серго нес новенький, только что из магазина, черный полиэтиленовый пакет, сквозь который проступали прямоугольные очертания небольшой коробки. Вокруг них был хаос разнокалиберных оградок, покосившихся надгробий, пожелтевших эмалевых медальонов, разросшегося шиповника и одичавших, задушенных сорняками клумб. Над цветами, басовито жужжа, вились толстые мохнатые шмели, в высокой траве прыгали и копошились маленькие серые кузнечики. Кое-где в бурьяне виднелись обтрепанные, облезшие до ржавого каркаса искусственные венки. Пасха в этом году была ранней, и день поминовения усопших, Радуница, прошел почти полтора месяца назад, в начале аномально теплого апреля. Несмотря на это, следов недавнего человеческого присутствия вокруг почти не наблюдалось, и бывший полковник внешней разведки Кривошеин про себя отметил этот факт как весьма красноречивый. Тем, кто предает забвению своих мертвых, наплевать и на живых – вот как обстоит дело, если называть вещи своими именами. А общество, в котором всем на всех наплевать, здоровым не назовешь…

Он внимательно вглядывался в надгробия, читая имена и фамилии, но первым нужное захоронение заметил глазастый Хомут.

– Вон оно, вон! – с неуместным торжеством в голосе закричал он, указывая куда-то в самую гущу свойственной большинству российских кладбищ убогой неразберихи вытянутой во всю длину ручищей. – Тороповы, верно?

– Верно, – сказал Дмитрий Иванович, старательно и безрезультатно шаря глазами по частоколу дешевых бетонных обелисков и ржавых православных крестов. – Не вижу, веди.

– Да вон же оно, – уже нормальным голосом повторил Хомут и, сойдя с аллеи, начал боком протискиваться через узкий, неизвестно на кого рассчитанный, лабиринт разновысоких, побитых ржавчиной и утонувших в спутанной прошлогодней траве оградок.

– Молодец. Возьми с полки пирожок, – вполголоса напутствовал его ревнивый Серго.

Дмитрий Иванович последовал за Хомутом и где-то на полпути, наконец, разглядел то, чего не замечал до сих пор: стоящие внутри низенькой железной оградки в полуметре друг от друга надгробия, утопающие в живых цветах – как распустившихся на любовно ухоженных клумбах, так и уже увядших, принесенных сюда, по всей видимости, с неделю назад.

Надгробий было два. Одно из них было широкое (некий шутник, ныне тоже покойный, называл такие надгробия двуспальными); на нем помещались два портрета, мужской и женский, и две надписи: «Торопова Людмила Сергеевна» и «Торопов Николай Георгиевич». Второе было вдвое уже, и надпись на нем гласила: «Торопова Евгения Николаевна. 12.09.1978–23.05.1991».

Дмитрий Иванович вгляделся в фотографию на уже слегка пожелтевшем медальоне. В свои тринадцать лет Евгения Николаевна Торопова была хороша и обещала со временем стать еще лучше – обещала, но не стала, шагнув в вечную юность из окна пятого этажа. (Кутузовский проспект, «сталинка» – то есть, считай, с шестого. И на асфальт. Черт!)

Густые локоны, на фотографии казавшиеся черными, а в жизни, наверное, каштановые, шелковистые; прямой, с легким вызовом взгляд больших, осененных пушистыми ресницами глаз, короткий прямой нос, великолепно очерченные губы, нежный овал лица… У Дмитрия Ивановича вдруг возникло странное ощущение: ему показалось, что все это он уже где-то видел. И он вспомнил, откуда ему знакомо лицо давно умершей и никогда не встречавшейся с ним девочки, за мгновение до того, как простодушный Хомут громко, на все кладбище, с неимоверным удивлением воскликнул:

– Э! Да это ж та самая коза из Химок, из-за которой боссу чуть срок не припаяли! Зуб даю, она!

– Рот закрой, – вполголоса посоветовал Серго, который реагировал чуточку медленнее, но зато соображал гораздо лучше, чем Хомут.

– А чего? – взяв на полтона ниже, но так и не вняв доброму совету, упрямился Хомут. – Ну, она ведь! Хотя погоди-ка… Семьдесят восьмой – девяносто первый… Девяносто первый? Что за хрень?!

В его голосе звучало искреннее возмущение человека, от нечего делать открывшего школьный учебник по природоведению и случайно наткнувшегося на выделенное жирным курсивом утверждение, что Земля имеет форму куба.

– Некромантия, – зловещим голосом объяснил Серго.

– Молчать, – не оборачиваясь, негромко произнес Дмитрий Иванович, и у него за спиной воцарилась подобающая случаю тишина.

Дмитрий Иванович смотрел на фотографию, и постепенно, по мере того как он находил мелкие отличия, наваждение отступало. Продолжая сравнивать и поражаться сходству, он подумал, что подавляющее большинство людей рано или поздно себя выдает. Это случается даже с теми, кто прошел специальную подготовку и способен обмануть детектор лжи. А те, кто такой подготовки не прошел, выдают себя практически всегда, будь они хоть семи пядей во лбу.

Как начальнику службы безопасности ему несколько раз доводилось видеть малолетних пассий господина Вронского. Все они были, можно сказать, на одно лицо, и теперь Дмитрий Иванович понимал, почему: это лицо смотрело на него с приклеенного к скромному кладбищенскому памятнику из фальшивого гранита медальона. Кто-то из них походил на Женю Торопову больше, кто-то меньше, но сходство присутствовало всегда. А последняя, из-за которой пришлось слегка напрячься покойному Марку Анатольевичу Фарино, и впрямь казалась клоном двоюродной племянницы Александра Леонидовича. Это лишний раз подтверждало догадку Кривошеина по поводу причин упомянутой Вронским ссоры, в результате которой изображенная на фотографии тринадцатилетняя девочка так и не стала сногсшибательной красоты женщиной, а его десятилетний племянник убежал из дома и пропал без вести. Еще бы ему не убежать! Ведь там был Фарино, а Марка Анатольевича девочки никогда не интересовали…

И после этого они еще хотят, чтобы их не убивали. Ну-ну.

Он сделал над собой усилие и выключил посторонние мысли, как радио: щелк! Он был профессионал, а профессионалам эмоции противопоказаны – по крайней мере, в рабочее время.

Могилы выглядели ухоженными, и не просто ухоженными, а ухоженными любовно. Если бы Вронский нанимал кого-то, чтобы за ними следить, начальник службы безопасности наверняка был бы в курсе. Но Дмитрий Иванович такой информации не получал, из чего следовало, что Вронский тут ни при чем. Да он, пожалуй, не сумеет найти могилы своих родных, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь…

Догадка оказалась верной. Да, собственно, это была и не догадка, а старый фокус, придуманный в незапамятные времена кем-то другим. Еще в начале девяностых, когда на российского читателя хлынул поток запрещенной некогда литературы, Дмитрий Иванович прочел автобиографическую повесть писателя Конецкого, в свое время успевшего хватить шилом патоки в сталинских лагерях. В повести описывался остроумный способ побега: заключенные, задействованные в оформлении лагерного клуба, соорудили фальшивую стенку из холста и наклеенных на него деревянных реек, которую затем укрепили на небольшом расстоянии от торцовой стены порожнего товарного вагона. Автор забрался в узкое пространство между настоящей и фальшивой стенками и благополучно покинул зону – покинул только затем, чтобы через некоторое время быть арестованным на могиле матери. Метод некрасивый, но действенный, особенно когда приходится иметь дело с порядочными людьми, чтящими память усопших…

Дмитрий Иванович невесело усмехнулся своим мыслям: в кои-то веки повстречался порядочный человек, и тот убийца! И не просто убийца, а самый настоящий маньяк, повредившийся рассудком на почве перенесенной в детстве тяжелой психологической травмы…

– Камеру, – коротко скомандовал он, и Серго сейчас же зашуршал пакетом.

Извлеченная из картонной упаковки миниатюрная передающая камера была аккуратно помещена у подножия одного из надгробий и замаскирована увядшими цветами. Маскировка, конечно, была аховая: в очередной раз явившись, чтобы навести здесь порядок, повзрослевший племяш Вронского непременно на нее наткнется и все поймет. Но будет уже поздно: от ограды до этого места по прямой полторы минуты спокойной ходьбы, кладбище оцепят в два счета, и парень уже никуда не уйдет…