Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Глава 6

На верхней площадке строящегося высотного здания в этот поздний час было пустынно, холодно и неуютно. Площадка располагалась на уровне тридцатого этажа, и легкий майский ветерок, которым весь день тянуло с юго-востока, здесь, на без малого стометровой высоте, уже не был таким теплым и ласковым, как внизу, в паре метров от разогретого дневным солнцем асфальта. Он налетал порывами, словно норовя сбросить с верхотуры все, что было плохо закреплено, чтобы затем вволю порезвиться, гоняя пыль по голому сухому бетону; он рвал с плеч одежду, сердито трепал волосы, хлестал по щекам, высекая из глаз слезы, и, подкравшись сзади, неожиданно и сильно толкал в спину мягким кулаком, предлагая отправиться в короткий, но незабываемый полет по вертикали.

Укрепленные на невидимых стальных штангах галогенные прожекторы сияли во мраке над головой созвездием ослепительно ярких лун, гася звезды и заливая беспощадным, как в операционной, режущим светом утыканное бетонными колоннами, ощетинившееся рыжей от ржавчины арматурой пространство стройплощадки. Тут и там виднелись штабели кирпича, газосиликатных блоков и мешков с цементом, пучки длинной арматуры и груды пустых деревянных поддонов. Возле железного контейнера, где строители хранили инструменты, возвышался заляпанный цементом оранжевый грушевидный корпус бетономешалки, по полу змеились толстые силовые кабели в черной изоляции. Забытая кем-то на штабеле кирпича белая строительная каска, постукивая, раскачивалась на ветру, как пустое кресло-качалка, и этот печальный звук странно гармонировал со свистом и завываниями ветра, заблудившегося, как в дремучем лесу, среди опорных колонн каркаса будущего небоскреба.

Метрах в трех от края площадки стояла электрическая лебедка, трос которой был перекинут через укрепленный на выступающей в пустоту стальной поперечной балке блок. К тросу рядом с крюком была привязана прочная, захватанная грязными рукавицами нейлоновая веревка. Лебедка была слабенькая, выполняла сугубо вспомогательные функции и служила для подъема с нижних этажей сюда, на верхотуру, мелких грузов – нескольких мешков цемента, охапки арматурных прутьев или стопки деревянных щитов для опалубки. Веревкой же, которая, как по заказу, была привязана к стальному тросу, рабочие-таджики придерживали и направляли груз, который в противном случае мог превратиться в неуправляемый, крушащий все на своем пути маятник.

Между лебедкой и обрывающимся в черную пустоту краем бетонной плиты перекрытия лежало нечто, издалека напоминавшее туго набитый продолговатый мешок из неожиданно и неуместно яркой и пестрой материи. При ближайшем рассмотрении это нечто оказывалось полным, изрядно облысевшим человеком средних лет, одетым в роскошный халат из золотистого, расшитого сложным, затейливым узором шелка. В вырезе халата виднелась поросшая густым, заметно тронутым сединой волосом жирная грудь, частично прикрытая шелковым же шейным платком, повязанным с той артистической небрежностью, которая достигается годами ежедневных упражнений. Помимо халата, на лежащем были надеты пижамные штаны; на правой ноге красовалась домашняя туфля из мягкой коричневой замши, левая была босая и носила на себе явные следы недавно сделанного в дорогом салоне педикюра. Наряд дополнялся богатой коллекцией перстней, которыми были унизаны все пальцы рук, за исключением больших, золотым швейцарским хронометром на левом запястье, а также, к удивлению случайного наблюдателя, широким монтажным поясом, какими пользуются для страховки верхолазы. Пояс был пропущен под мышками и застегнут на груди, а к одному из его колец был надежно привязан конец той самой веревки, что спускалась от подтянутого к самому блоку крюка лебедки.

Человек спал или, может быть, был без сознания. Большой, на пол-лица, угрожающе распухший и уже успевший приобрести жутковатую багрово-фиолетовую окраску кровоподтек под левым глазом наводил на кое-какие размышления, но грудь спящего вздымалась размеренно и ровно, а дыхание было спокойным и глубоким, из чего следовало, что жизнь его вне опасности – по крайней мере, пока.

Откуда-то донеслись мерные, сильные удары металлом о металл, как будто кто-то рубил топором пустую железную бочку. После четвертого или пятого что-то отскочило и с жестяным дребезгом запрыгало по полу; затем послышался характерный звон брошенной на бетон монтировки, скрип ржавых дверных петель и сразу же – громкий, сочный щелчок электрического рубильника. Потом раздались шаги, и из-за коричневого железного контейнера бытовки вышел высокий, плечистый человек в черных джинсах и легкой кожаной куртке. На руках у него были кожаные перчатки – деталь гардероба, явно излишняя во второй половине мая, но здесь, на высоте, да еще с учетом обстоятельств, казавшаяся вполне уместной.

Человек этот был Чиж. Он все еще слегка задыхался после долгого подъема на тридцатый этаж с непосильной ношей на плечах. Спину ломило, икроножные мышцы утратили эластичность и, казалось, были сделаны из дерева, если только дерево может испытывать боль.

– У, кабан, – неприязненно произнес он, адресуясь к лежащему на голом бетоне бесчувственному телу. – Тебе не говорили, что лишний вес вреден для здоровья?

Вопрос был сугубо риторический: во-первых, человек в халате его не слышал, а во-вторых, его лишние килограммы на этот раз были вредны не столько ему, сколько Чижу, который едва не умер от разрыва сердца, пока доволок эту тушу сюда.

Дело, однако, того стоило. План очередной казни был разработан уже неделю назад; Чиж точно знал, где и каким способом расстанется с жизнью следующий педофил, но до последнего мгновения даже не предполагал, когда это произойдет и как будут звать его жертву. Точная дата не имела особенного значения, а вот имя приговоренного оказалось для него неожиданным и оттого вдвойне приятным сюрпризом. В самом деле, разве мог он ожидать, что в расставленную им примитивную ловушку попадет этот старый, опытный и хитрый жирный лис?

Он взял лежащую на барабане лебедки коричневую эбонитовую коробку пульта и большим пальцем утопил черную резиновую кнопку. Раздался еще один громкий щелчок, и лебедка зажужжала, наматывая на барабан лоснящийся от графитовой смазки трос. Крюк с привязанной к нему веревкой поднялся до самого верха, лебедка дрогнула, зажужжала тоном ниже, трос натянулся, как струна, но аварии не случилось: крюк проскочил через блок, и по направляющему желобу металлического диска заскользила веревка. Вскоре лебедка вздрогнула еще раз, когда крюк достиг барабана; теперь на барабан наматывалась веревка, лежащие на полу кольца которой разворачивались одно за другим. Наконец, большая часть веревки перекочевала с пола на барабан, и она начала медленно, но верно натягиваться. Привязанное к ее концу грузное тело в шелковом халате стронулось с места и тяжело заскользило к краю площадки. Примерно на середине пути натянувшаяся веревка заставила его приподняться, заняв полусидячее положение. Монтажный пояс врезался под мышки, сминая и задирая шелковый халат; тело приподнялось еще выше, его обширный зад оторвался от пола. Пятки чертили в покрывающей пол цементной пыли извилистые борозды, уцелевшая туфля слетела с ноги и осталась сиротливо лежать в полуметре от зияющей пропасти.

Наконец, ноги спящего соскользнули с края плиты. Тело качнулось, как маятник, на мгновение почти растворившись в царящем за пределами освещенного прожекторами пространства мраке, а затем вернулось, с силой ударившись голенями о ребро перекрытия. Удар получился очень болезненный и почти наверняка рассек кожу, но человек только вздрогнул и невнятно замычал во сне. Его закрутило волчком, снова качнуло, но нового удара не последовало: лебедка уже подняла тело выше уровня пола, и босые ноги с любовно ухоженными ногтями прочертили воздух в нескольких сантиметрах от бетона.

Чиж застопорил лебедку и немного подождал. Когда грузно обвисшее внутри прочной петли монтажного пояса тело перестало раскачиваться и вращаться, он снова нажал кнопку, заставив лебедку ожить и с урчанием размотать с барабана около метра веревки. Теперь приговоренный повис на почти стометровой высоте в полутора метрах от края перекрытия, находившегося примерно на уровне его груди.

Чиж поставил лебедку на тормоз и посмотрел на часы. По его расчетам, спящий должен был очнуться минут через пять – десять. События развивались в полном соответствии с планом и строго по графику. Чиж присел на станину лебедки – вернее, на обрезок доски, положенный кем-то из строителей поперек станины и, надо полагать, предназначенный как раз для того, чтобы на нем сидели, – закурил и попытался еще раз продумать возможные последствия.

Очень скоро он пришел к выводу, что продумывать тут нечего. О последствиях надо было думать раньше, а теперь это решительно бесполезно: думай не думай, а обратного пути все равно нет. Да, все вышло спонтанно, намного раньше и гораздо проще, чем он предполагал – настолько раньше и проще, что он оказался не готов к такому повороту событий. План, по которому он сейчас действовал, предназначался для другого человека – неважно, какого именно, но другого, не этого. Как ему расправиться с этим жирным ублюдком, Чиж еще не придумал – наверное, потому, что никакая казнь не была бы для него достаточно жестокой и продолжительной. Хоть ты отрезай от него по миллиметру хирургическим скальпелем, все равно рано или поздно он испустит дух. Изобретать идеальный способ казни можно до бесконечности, а этот лощеный негодяй тем временем будет жить в свое удовольствие, как спички, ломая чужие судьбы. Нет уж, дудки! Такая немыслимая удача приваливает человеку раз в жизни, и кем надо быть, чтобы от нее отказаться, не воспользовавшись верным шансом? К тому же, если пойти на попятный и отпустить толстяка сейчас, второй раз его в эту ловушку уже не заманишь. А значит, все идет так, как должно идти.

И быть посему.

Ветер раздувал тлеющий на конце сигареты уголек, заставляя его рдеть ровным оранжевым огнем, срывал с него и уносил в никуда гаснущие на лету, бледные в режущем свете прожекторов искры. Чижу вспомнилась стихотворная строчка – не то где-то вычитанная или услышанная, не то просто приснившаяся в последние минуты перед пробуждением, – где говорилось о ветре, уносящем в темноту пепел чьей-то сигареты. Он иногда баловался стихосложением – именно баловался, поскольку относился к этому своему занятию как к маленькой, вполне позволительной тайной слабости, и притом с изрядной долей иронии: надо же, какие мы талантливые и разносторонние! Когда пришить некого, стишата кропаем – как водится, о вечном… Но в последние годы рифмы рождались в уме так редко, и последний раз он брался за перо так давно, что действительно не мог припомнить, его это было стихотворение или не его. Да и какая разница, если самого стихотворения не вспомнить, хоть убей? Кажется, там проводилась параллель между человеческой жизнью и искрой, сорвавшейся с кончика сигареты; свежестью идея не блистала, из чего следовало, что стишок написан либо самим Чижом, либо таким же, как он, графоманом. И черт с ним, в конце-то концов…

Сделав последнюю затяжку, Чиж бездумно стрельнул окурком в пустоту за краем площадки: вряд ли прибывшая на место преступления следственная группа станет собирать и подвергать криминалистической экспертизе все бычки, валяющиеся на земле в радиусе пятидесяти метров от строящегося здания. Красный огонек пролетел в полуметре от левого уха мирно спящего на конце веревки человека, а потом ветер подхватил его, дернул в сторону и вниз, и тлеющая красная искорка в мгновение ока исчезла из вида.

Ветер играл полами яркого шелкового халата и остатками волос на голове подвешенного над стометровой пропастью человека. Здесь, на высоте, он дул с такой силой, что заставлял грузное тело слегка раскачиваться из стороны в сторону. Чиж поднял глаза и озабоченно осмотрел крепление балки, на конце которой был смонтирован блок лебедки. Ему все время казалось, что крепление не выдержит тяжести и оборвется раньше времени, испортив ему все удовольствие, при этом прекрасно понимая, что волнуется напрасно: человек, что болтался на конце веревки, весил от силы центнера полтора, а конструкция была рассчитана на куда больший вес – как минимум, килограммов на двести, если не на все триста.

Наконец, приговоренный к казни начал подавать первые признаки жизни, свидетельствующие о том, что действие хлороформа кончается, и он скоро придет в себя. Передумав закуривать новую сигарету, Чиж запустил руку за спину и извлек из спрятанных под полой куртки ножен большой охотничий нож, любовно отполированное лезвие которого ярко заблестело в свете прожекторов. Это было действительно грозное оружие, способное одним ударом разрубить довольно толстую кость, но Чиж очень редко использовал его по прямому назначению, вполне удовлетворяясь тем мощным психологическим эффектом, который оно производило на приговоренных. Пистолет намного опаснее, но ножа большинство людей боится больше: нож – оружие маньяков и жестоких отморозков, и смерть он сулит куда более медленную и трудную, чем пуля.

Прошло еще около пяти минут, прежде чем Марк Анатольевич Фарино, модный высокооплачиваемый адвокат и личный друг Александра Леонидовича Вронского, открыл глаза – вернее, один глаз, поскольку второй к этому времени окончательно заплыл синяком и не пожелал открываться. Здоровый глаз господина адвоката сонно поморгал, пару раз повернулся в глазнице, осматриваясь по сторонам, и вдруг испуганно вытаращился, когда Марк Анатольевич осознал, что находится не в своей постели, не на диване и даже не на ковре в гостиной, где ему не единожды случалось засыпать тяжелым пьяным сном после не подлежащих огласке утех, а в каком-то другом, крайне неуютном и решительно не подобающем его общественному положению и уровню благосостояния месте.

Еще секунду спустя до личного юриста господина Вронского, наконец, дошло, что это за место, и он начал принимать энергичные меры к тому, чтобы его покинуть: замахал руками и ногами, напоминая клоуна, парящего над манежем на почти невидимом тросике лонжи, забился, как пойманная на крючок рыбина, заскреб ногтями по пряжкам монтажного пояса, силясь его расстегнуть, а затем, опомнившись, мертвой хваткой вцепился в веревку – единственное, что до сих пор удерживало его на этом свете.

Судя по выражению лица, он никак не мог понять, каким образом так неожиданно для себя очутился в столь плачевном положении. Ничто из того, что он мог припомнить об этом вечере, ничего подобного не предвещало. Распрощавшись со своим другом и работодателем, он, как и собирался, отправился домой, в свой загородный особняк все на той же Рублевке, а именно, в получившей всероссийскую, если не всемирную известность Барвихе, куда перебрался несколько лет назад, чтобы быть поближе к потенциальной клиентуре.

По дороге он позвонил молодому человеку, который, если верить иносказательному рекламному объявлению в интернете и его собственным словам, торговал интимными услугами несовершеннолетних жриц и, что самое ценное, жрецов любви. Разумеется, прежде чем связаться с этим прохвостом, не нашедшим для себя лучшего занятия, чем уголовно наказуемое сутенерство, Марк Анатольевич навел все мыслимые справки. Никто из его знакомых, естественно, не признался в том, что уже прибегал к услугам данного поставщика; все полученные Марком Анатольевичем отзывы, как водится, были отягощены невнятными ссылками на кого-то, кто якобы уже успел опробовать предлагаемый продукт и остался весьма доволен. Впрочем, ничего иного Фарино и не ожидал: говорить о подобных вещах вслух и до конца откровенно он мог только с Вронским, да и то не всегда. Разумные же люди, не состоящие друг с другом в столь тесных дружеских отношениях, даже в случае крайней нужды о своих не вполне традиционных наклонностях предпочитают говорить иносказательно, так, чтобы их слова затем ни при каких обстоятельствах нельзя было использовать против них в суде. Каждый помнит (и правильно делает!) о том, что собеседник может оказаться стукачом, доносчиком. И это вовсе не потому, что он так уж плохо воспитан и не имеет понятия о том, как подобает себя вести приличному человеку в приличном обществе. Доносчиками не рождаются, ими становятся в силу обстоятельств – например, финансовых, если речь идет о неудачной попытке шантажа, или чисто житейских, когда вопрос заключается в том, кому садиться в колонию за совращение малолеток, а кому оставаться на свободе.

Естественно, прибегая к услугам незнакомого ему лично человека, Марк Анатольевич сильно рисковал. Но, как уже было сказано выше, личное знакомство с кем бы то ни было вовсе не гарантирует от неприятностей; риск есть всегда, и на что, скажите, человеку его юридический диплом, лицензия адвоката и, наконец, мозги, если, попавшись на удочку оперативников из полиции нравов, он не сумеет выйти сухим из воды?! С Марком Фарино такое случалось не раз, не говоря уже о его постоянном клиенте, Саше Вронском. Оба при этом продолжали процветать, и это говорило об одном, а именно о том, что Марк Анатольевич не даром ест свой хлеб и считается одним из лучших специалистов в своей области права.

Итак, звонок был сделан. Прибыв домой, Марк Анатольевич распорядился насчет легкого ужина и разрешил приходящей прислуге быть свободной, как только оный будет сервирован в гостиной. После чего, исполненный самых приятных предвкушений, отправился прямиком в ванную, где привел себя в состояние, подобающее человеку, для которого секс – не просто акт удовлетворения похоти, а утонченное наслаждение, граничащее с истинным искусством.

Из ванной он вышел, напевая. Ужин был приготовлен и сервирован в полном соответствии с его пожеланиями, прислуги и след простыл, а время, как он и рассчитывал, уже близилось к условленному. Чтобы привести себя в подобающее случаю состояние не только снаружи, но и изнутри, Марк Анатольевич просмотрел пару своих любимых видеороликов, в которых сам, разумеется, не фигурировал, поскольку у его покойной мамы никогда не было детей-идиотов.

Просмотр был прерван мелодичным сигналом домофона. Взглянув на миниатюрный экран этого удобного во всех отношениях устройства, Марк Анатольевич обнаружил перед воротами, где была установлена камера, предмет антиквариата в виде автомобиля «ВАЗ-2109» темного цвета – какого именно, разобрать не представлялось возможным ввиду того что изображение на экране было черно-белым.

Такие автомобили на Рублевке увидишь не часто, но Марк Анатольевич не удивился: это корыто было наиболее подходящим транспортным средством для того, кто на нем разъезжал. Окажись Фарино на его месте (не дай бог, конечно, но если вдруг), он, пожалуй, выбрал бы себе именно такую машину – недорогую, неприметную, широко распространенную… в общем, в высшей степени демократичную. И с тонированными стеклами – словом, точь-в-точь такую, как та, что стояла сейчас перед воротами его загородного дома.

Стекло со стороны водителя было опущено, позволяя видеть коротко остриженную макушку визитера, его обманчиво простодушную молодую физиономию и выставленный наружу локоть, обтянутый рукавом кожаной куртки – ну, разумеется, кожаной, во что же еще может быть одет человек подобной профессии!

– Я Гена, – не дожидаясь вопросов, произнес молодой человек, и микрофон донес до Марка Анатольевича его слегка искаженный помехами голос. – Мы созванивались. Я доставил ваш заказ.

– Не вижу, – сказал Фарино.

Это была чистая правда: за тонированными окнами «девятки» с одинаковым успехом могло скрываться что угодно, от пустого салона до группы захвата.

– Показать? – с грязной ухмылкой поинтересовался стриженый Гена. – Прямо тут?

Марк Анатольевич вздохнул: в словах сутенера тоже был резон. На Рублевке не принято совать нос в дела соседей, но это вовсе не означает, что люди здесь из принципа ходят с завязанными глазами и не видят, пусть совершенно случайно, того, что происходит прямо у них перед носом. А мальчик, привезенный на скромной темной «девятке» с тонированными окнами на дачу известного адвоката Фарино, – это картинка, не нуждающаяся в дополнительных комментариях…

– Проезжайте, – буркнул Марк Анатольевич.

Настроение было слегка подпорчено вполне прогнозируемой и даже ожидаемой, но все равно неприятной манерой поведения субчика, что сидел за рулем «девятки». Такие наглые, скользкие типы просто обожают выведывать чужие секреты, чтобы при случае подзаработать вульгарным шантажом. Впрочем, в данном случае шантажисту ничего не светило: он рисковал не меньше, а, пожалуй, больше, чем Марк Анатольевич, прекрасно это понимал и так же, как Фарино, боялся огласки, грозящей ему длительным сроком тюремного заключения.

Адвокат нажал кнопку на панели домофона, но ничего не произошло: ворота остались закрытыми. Сутенер с выжидательной миной смотрел в объектив камеры из окошка своей «девятки»; Марк Анатольевич нажал кнопку несколько раз подряд, но его действия не возымели желаемого эффекта: ворота даже не подумали открыться.

Он снова потыкал пальцем в кнопку, и с тем же результатом.

– Я не могу проехать, – послышалось из динамика домофона. – Надо открыть ворота. Там есть такая кнопка…

– Правда? – с огромным сарказмом произнес Марк Анатольевич. – Надо же, а я и не знал! Подождите минуту, тут что-то с дистанционным управлением. Двадцать первый век, черт бы его подрал! Сейчас я выйду и впущу вас, не уезжайте.

– Жду, – коротко ответил сутенер и исчез из поля зрения камеры, откинувшись на спинку сиденья.

Недовольно ворча и на разные лады поминая двадцать первый век с его техническими чудесами, Марк Анатольевич вышел из дома и пересек просторный, выложенный цветной фигурной плиткой двор с ухоженными, радующими глаз строгой геометрией форм клумбами и газонами. Он понятия не имел, что могло разладиться в несложной, по большому счету, схеме дистанционного управления механизмом открывания ворот. Еще меньше он представлял себе, каким образом устранить неполадку; что он знал наверняка, так это что не успокоится, пока не спустит семь шкур с фирмы, оснастившей его дом этим чудом современной техники. Бесплатный ремонт – это само собой разумеется, и это будет только начало. Достойным же завершением данной истории станет солидная компенсация морального ущерба, взысканная в судебном порядке в полном соответствии с российским законодательством. Ведь, как известно, закон – что дышло: куда повернул, туда и вышло. А Марк Анатольевич Фарино был и по сей день оставался одним из лучших во всей России дышловертов, и кое-кому предстояло вскоре в этом убедиться.

Наступающая майская ночь была тиха и нежна. Нагретый за день цемент двора дышал теплом, в стремительно темнеющем небе со светлой полоской на западе уже зажглись первые звезды. Пахнущий молодой зеленью и распускающимися цветами ветерок нежно ласкал гладко выбритое, смягченное дорогими кремами и умащенное тонкими благовониями лицо. Впереди ждал долгий, полный утонченного наслаждения вечер, казавшийся еще более желанным из-за возникшей маленькой заминки.

Повозившись с электрическим замком, он открыл ворота. «Девятка» вкатилась во двор, урча двигателем и деликатно постреливая неисправным глушителем. Водитель сразу же остановил ее, и Марк Анатольевич из предосторожности закрыл ворота.

Сутенер выбрался из машины. Он оказался высоким и широкоплечим малым лет тридцати или около того, со спортивной фигурой и брутальными манерами заядлого гомофоба. То, что такой тип зарабатывает себе на хлеб с маслом, доставляя мальчиков на дом стареющим педофилам, Марка Анатольевича не удивило: в конце концов, он сам был адвокат и по роду своей деятельности постоянно спасал от тюрьмы людей, с которыми не имел и не желал иметь ничего общего. В этом плане философия у него, как и у сутенера, была простая: деньги не пахнут – это раз, и не пойман – не вор, это два.

Предмет его размышлений шагнул к задней дверце и взялся за ручку с явным намерением показать лицом доставленный товар, но отчего-то вдруг передумал и со странным изумлением воззрился на Марка Анатольевича.

– Ба, – вполголоса воскликнул он, – какие люди без охраны! Глазам своим не верю. Вот так встреча!

– Мы знакомы? – царственным движением запахивая на груди халат, надменно осведомился адвокат Фарино.

– А то, – хмыкнул сутенер и сделал какое-то движение.

Марк Анатольевич почувствовал, как в левую половину его лица врезалось нечто, по ощущениям напоминающее мчащийся во весь опор тяжело груженый товарный поезд. Мир перед глазами взорвался фейерверком ослепительно ярких искр и провалился во мрак, где не было ни боли, ни испуга, ни удивления.

И теперь, обнаружив себя висящим в пустоте над раскинувшимся далеко внизу морем городских огней, он почти сразу перестал удивляться. Разбитое лицо ныло, как больной зуб, жесткий монтажный пояс ощутимо резал под мышками, и почему-то страшно болели обе голени, как будто, пока он был без сознания, кто-то сильно ударил по ним железной палкой. Испуг тоже был тут как тут, да такой, какого Марк Анатольевич не испытывал ни разу в жизни. А вот удивление, вспыхнув на секунду, сейчас же исчезло без следа. Адвокаты, как и программисты, поклоняются логике, хотя кормит их ее внебрачная дочь – казуистика. Картина, которую наблюдал, раскачиваясь на конце веревки, адвокат Фарино, давала богатую пищу для логических размышлений, а те, в свою очередь, давали верные или, по меньшей мере, правдоподобные ответы на любые возникающие вопросы. Ну, или почти на любые.

Прямо перед ним, на уровне груди, находилась ярко освещенная площадка, видная так же хорошо, как видна театральная сцена из первых рядов партера. И там, на сцене, купаясь в ослепительном свете галогеновых прожекторов, сидел и, поигрывая блестящим, как зеркало, охотничьим ножом, с нехорошей улыбкой смотрел на Марка Анатольевича уже знакомый ему актер – коротко стриженый, широкоплечий, одетый в кожаную куртку тип, который в ходе недавнего телефонного разговора представился Геной.

* * *

Ощутив почти непреодолимое желание со всей мочи грохнуть кулаком по ни в чем не повинной клавиатуре компьютера, Глеб Сиверов понял, что пора сделать перерыв. Вместе с креслом отъехав от стола, он встал, с наслаждением потянулся, принял боксерскую стойку и нанес несколько сокрушительных ударов в пустоту, давая выход накопившемуся раздражению. Затем пару раз наклонился, достав ладонями пол, резко выдохнул и отправился варить кофе.

Прилившая к голове кровь насытила клетки мозга кислородом, частично нейтрализовав усталость, а крепкий кофе должен был, как всегда, довершить дело. Вот только сомнение в том, что он движется в нужном направлении, осталось, и Глеб подозревал, что на этом пути ему вряд ли помогли бы даже две свежие головы вместо той единственной несвежей, которой он располагал.

В самом деле, пытаться вот так, заочно, не вступая ни с кем в непосредственный контакт, на основании одних лишь косвенных данных вычислить человека, которому могла понадобиться слежка за бизнесменом и политиком Александром Леонидовичем Вронским, должно быть, не самая лучшая из возможных идей. Вронский относится к тому типу людей, одно существование которых мешает многим и многим, как торчащий из подошвы ботинка гвоздь. Глеб уже и не помнил, когда последний раз надевал ботинки, подметки которых были приколочены гвоздями, зато ощущение впивающегося в пятку острия помнилось очень хорошо. Мириться с этим ощущением трудно, свыкнуться с ним невозможно, но, когда на улице холод и слякоть, а до дома еще полчаса ходу, приходится терпеть: голыми руками с гвоздем ничего не сделаешь, и босиком по снегу не пойдешь. Так же и с Вронским: смерть его, пожалуй, доставила бы удовольствие всем, с кем он знаком или когда-либо имел общие интересы в бизнесе, но убрать его до сих пор никто не отважился. Кому-то это просто не по плечу, кто-то терпит его и поддерживает ради будущей выгоды, кто-то просто трусит, не рискуя возвращаться на уже основательно заросшую сорной травой стезю, проторенную на заре лихих девяностых такими, как Вронский.

И как, скажите на милость, вычислить в этой массе разжиревших, остепенившихся, осевших на Рублевке бандюков того единственного, кто отважился пустить за Вронским хвост?

Ответ напрашивался сам собой: взять человека на серой «девятке» и выжать из него имя заказчика. Другое дело, что взять его после уже имевшей место встречи на лесной дороге будет очень и очень непросто. Судя по тому, как он себя повел, парень он решительный, умелый и осторожный, и в арсенале у него почти наверняка имеется кое-что посерьезнее пригоршни стальных колючек. А перестрелка – она перестрелка и есть. Участники подобных мероприятий имеют неприятную привычку умирать, не дожив до старости, а подобный исход Глеба не устраивал, независимо от того, кто именно окажется менее проворным и метким. Мертвеца уже ни о чем не спросишь, а умирать самому – слуга покорный! Мало того, что пользы от этой смерти не будет никакой, так ведь еще и не хочется…

Прежде всего, нужна другая машина, подумал он. И лучше – не одна. Если почаще их менять и удвоить осторожность, можно надеяться вновь пересечься с парнем на серой «девятке» и разыграть новую партию уже по своим правилам. Вот только как быть, если он тоже сообразит поменять машину?

Поймав себя на том, что движется по пути наименьшего сопротивления, обдумывая второстепенные технические детали плана, который сознательно отложил в сторонку до лучших времен, Глеб вздохнул и сосредоточился на процессе приготовления кофе. Возможно, он был неправ, зарывшись в досье на Вронского и его окружение, но коль скоро работа начата, ее следует завершить. А вдруг разгадка находится буквально на следующей странице? Прячется между строчек и хихикает в кулак: найдет ее этот клоун, или он действительно слепой?

Глеб закурил и уставился на тихонько сипящую кофеварку с таким видом, словно видел данный агрегат впервые и изо всех сил пытался разгадать тайну его устройства. На самом деле кофеварку он просто не видел; перед его мысленным взором с бешеной скоростью мелькали страницы многочисленных досье на Вронского, его деловых партнеров и тех, кто в разное время считался его приятелями.

Да, желать ему смерти могли многие – по крайней мере, на первый взгляд. Настоящий талант Александра Вронского, по твердому убеждению Глеба, заключался не столько в умении делать деньги, сколько в той ловкости, с которой этот господин обходил острые углы, ухитряясь при этом неизменно достигать поставленной цели. Он всегда предпочитал подкуп угрозам и открытому противостоянию; его партнеры были за ним, как за каменной стеной, и умели это ценить. Хранить верность Александру Леонидовичу было тем легче, что все догадывались, каким будет наказание для предателя. Уже после того как Вронский приобрел свой нынешний статус легального законопослушного бизнесмена, набирающего силу политика и всеми уважаемого человека, кое-кто из его старых друзей и партнеров распрощался с жизнью при весьма странных, наводящих на довольно мрачные подозрения обстоятельствах. Но подозрения так и остались подозрениями, поскольку при Вронском еще со студенческих времен неотлучно состоял его единственный настоящий друг – Марк Анатольевич Фарино, один из лучших московских адвокатов и непревзойденный мастер по части разваливания уголовных дел еще на начальной стадии расследования.