Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Судьба этих покойников, некогда сидевших с Вронским за одним столом и чуть ли не пускавших по кругу одну на всех бутылку портвейна, служила грозным предостережением для всех, кому могло прийти в голову, что Александр Леонидович чересчур зажился на свете и забрал себе слишком много силы. Его служба безопасности работала, как швейцарский хронометр, связи его простирались от кремлевских кабинетов до самых удаленных от Москвы исправительно-трудовых колоний, и первый же шаг того, кто задумал его устранить, по пути осуществления этого замысла, мог стать для злоумышленника последним шагом в его земной жизни.

И тем не менее, кто-то все же отважился пустить по следу Вронского человека на серой «девятке» – достаточно профессионального, судя по тому, что ему удалось переиграть агента по кличке Слепой. И, кстати, кто-то другой пустил по тому же следу самого Слепого. Что это – случайное совпадение? Бывает ведь, и не так уж редко, что два подразделения одного и того же ведомства, независимо одно от другого выполняя одну и ту же задачу, отчаянно друг другу мешают – случается, дело доходит даже до стрельбы на поражение, причем стреляют сплошь и рядом очень метко. А потом погибших посмертно награждают орденами, как будто блестящая бляха на бархатной или, там, атласной подушечке может сгладить, замазать преступную нелепость того, что произошло…

Или прав Федор Филиппович, предполагая, что они оказались втянутыми в какую-то сложную комбинацию, главной целью которой является вовсе не устранение Вронского?

В пользу этого предположения (как, впрочем, и предыдущего) говорили стальные колючки, стоившие Глебу четырех новеньких покрышек. Генералу по своим каналам удалось выяснить, что это боевое средство, не слишком широко распространенное, но и не такое уж редкое, как думалось Глебу, действительно используется некоторыми спецподразделениями – как зарубежными, так и российскими. За последние два десятилетия в России был известен всего один официально зарегистрированный случай «ухода налево» данного специфического изделия. Ящик стальных репейников, идентичных тем, на которых Глеб проколол все четыре колеса своей машины, был среди прочих трофеев захвачен на базе боевиков в районе Хасавюрта и помещен в хранилище вещественных доказательств районной прокуратуры, откуда исчез без следа в октябре минувшего года. Этот факт мог иметь отношение к делу, а мог и не иметь; в любом случае этот след никуда не вел – по крайней мере, пока. Глеб предполагал, что сотрудников упомянутой прокуратуры уже трясут и выворачивают наизнанку, проверяя на вшивость, но, положа руку на сердце, сомневался, что эта проверка даст результат. Ведь проверяли уже, а толку?..

Версия, согласно которой человек на серой «девятке» являлся сотрудником правоохранительных или контролирующих органов и следил за Вронским в рамках официального расследования, по-прежнему представлялась весьма шаткой. Он был один и действовал по обстоятельствам, без оглядки на то, как будут выглядеть его решения и поступки в чьем-то рапорте или в материалах уголовного дела. Это был либо такой же, как Глеб, профессионал-одиночка, либо некий мститель, ненавидевший Вронского настолько сильно, что не побоялся пойти на него войной.

Сиверов перелил кофе из запотевшей стеклянной колбы в чашку и вернулся за компьютер. Открытая пачка сигарет на столе, как обычно, являла собой дьявольское искушение, и Глеб не стал противиться. На экране монитора, сменяя друг друга, мелькали страницы документов – как электронных, так и бумажных, оцифрованных путем сканирования. Несомненно, ответы на большинство интересующих Глеба Сиверова вопросов были запрятаны где-то здесь, среди сотен тысяч черных закорючек, от которых уже рябило в глазах и разламывалась голова. Табачный дым льнул к экрану, лениво клубясь в конусе света от настольной лампы; имена, фотографии, даты и факты мало-помалу теряли смысл, превращаясь в абракадабру, а сомнения, наоборот, набирали силу. Аналитики генерала Потапчука, должно быть, потрудились на славу, отбирая и распределяя по тематическим разделам касающиеся Вронского документы, способные пролить свет на нынешние события. Но они могли проглядеть что-то по-настоящему важное, не придать значения одной-единственной, с виду никчемной бумажке, которая хранила в себе разгадку. Сейчас, всеми забытая, эта бумажка продолжает пылиться на архивной полке, а все, что господа аналитики посчитали достойным внимания, на самом деле просто бумажный мусор – вернее, электронный, – от которого нет и не будет никакого толку…

Временно оставив в стороне версию о принадлежности водителя серой «девятки» к силовым ведомствам (пусть этим занимается Потапчук, это по его части), а также неподъемный пласт информации, касающийся деловых партнеров и конкурентов Вронского, Глеб сосредоточился на личных мотивах – попросту говоря, на мести.

Он вернулся к разделу, озаглавленному «Личные связи», и еще раз просмотрел информацию о приятелях Александра Леонидовича, которые ныне были вычеркнуты из списков живущих. Таких оказалось всего трое; все они умерли не своей смертью, и во всех трех случаях уголовные дела были закрыты за отсутствием признаков состава преступления (что, как подозревал Глеб, являлось несомненной заслугой адвоката Фарино).

Юрий Казанцев, сорока восьми лет, бизнесмен, приятель Вронского еще со студенческой скамьи, занимался книгоизданием – то есть одним из немногих дел, не входящих в обширную сферу интересов Александра Леонидовича. О деловой конкуренции не могло быть и речи, политикой Казанцев не баловался и, если верить показаниям многочисленных свидетелей, до самой смерти оставался с Вронским в приятельских отношениях. С годами дружба их поостыла, встречи стали редки, но как раз это существенно снижало вероятность ссоры на какой бы то ни было почве. Тем не менее, два года назад Казанцев на огромной скорости вылетел с трассы на своем «ягуаре» и разбился насмерть, наскочив на придорожное дерево. Следствие установило, что причиной аварии стала лопнувшая покрышка, и пришло к закономерному выводу, что здесь имел место типичный несчастный случай.

Причин не доверять выводам следствия у Глеба не было – пожалуй, кроме одной: времена, когда московские книгоиздатели экономили на такой ерунде, как автомобильные покрышки, остались в далеком прошлом, а качественная импортная резина не лопается просто так, ни с того ни с сего. Причин для такого печального происшествия может быть масса (после недавних событий Глеб разбирался в этом, как никто), и одной из таких причин могла стать пуля, выпущенная из придорожных кустов по-настоящему метким стрелком.

В общем-то, видимых поводов для такого тщательно организованного, явно заказного убийства не было. Издательство Казанцева публиковало беллетристическую макулатуру, старательно держась в стороне от политики и интересов большого бизнеса. Впрочем, деньги и здесь крутились немалые, а они во все времена служили самым распространенным мотивом для убийства. Убрать Казанцева мог кто угодно – например, обиженный им автор, решивший разыграть в реальной жизни сцену из собственного детективного романа, или конкурент. Но при чем здесь Вронский и серая «девятка»?

«Ну, во-первых, Вронский мог-таки приложить к этому руку, – подумал Глеб, задумчиво выпуская сигаретный дым в монитор, на котором красовалось прижизненное фото покойного издателя. – А во-вторых, кто-то из друзей и близких погибшего мог ошибочно обвинить Вронского в его смерти. Дыма без огня не бывает, а присутствие на всех допросах Вронского по этому делу его личного адвоката господина Фарино – это такой дым, что его трудно не заметить».

Мысленно поставив галочку напротив фамилии Казанцева, он двинулся дальше. Следующим по списку был Марат Валиев – фантастически везучий татарин, на заре девяностых приехавший на гастроли в Москву из родной Казани и каким-то чудом ухитрившийся не только выжить и заработать денег, но и осесть в столице. Это чудо звалось Александром Вронским. Обстоятельства их встречи были покрыты мраком забвения, но после этого знакомства двадцатилетний бритоголовый крепыш из далекой Казани сменил широченные штаны и телогрейку с припрятанным в рукаве металлическим прутом на деловой костюм, обзавелся модной прической и пластиковым кейсом и был зачислен в штат принадлежавшей Вронскому риэлтерской фирмы «Вся Москва».

Упомянутая фирма, как ни странно, существовала по сей день, и до недавнего времени Валиев являлся ее бессменным руководителем. С годами казанский браток основательно пообтесался и даже обзавелся модными и весьма дорогостоящими пристрастиями, одним из которых оказался дайвинг. Он успел понырять с аквалангом чуть ли не во всех морях и океанах планеты, прежде чем погиб во время одиночного погружения в таком не сулящем дайверам никаких сюрпризов водоеме, как Красное море. Его раздутый труп был обнаружен рано утром на пляже через три дня после исчезновения; видимых повреждений на теле не было, дыхательная трубка болталась на груди, но это ни о чем не говорило и ничего не объясняло: выпустить ее изо рта Валиев мог по тысяче причин, в том числе и после смерти.

С Валиевым Глебу было немного проще. Возглавляемую им риэлтерскую фирму по-прежнему контролировал Вронский, который вполне мог, уличив татарина в присвоении денег, прибегнуть к крутым мерам. Никакого уголовного дела по факту смерти, разумеется, не было и в помине, но фамилия адвоката Фарино, к удивлению Глеба, присутствовала и здесь. Лет пять назад Валиева привлекли к суду по обвинению в совращении малолетней, и Фарино выступал в его защиту – выступал, как всегда, блестяще, подтверждением чему стало закрытие дела ввиду отсутствия состава преступления.

Участие Фарино в том судебном процессе прямо указывало на то, что пять лет назад отношения между Вронским и Валиевым были просто прекрасными. А может быть, Вронский вывел своего подчиненного из-под удара просто затем, чтобы контролируемая им фирма не оказалась замешанной в грязном скандале? Как бы то ни было, убрать Валиева он мог, и кто-то из родных или земляков татарина мог, в свою очередь, захотеть расквитаться с обидчиком.

Еще одна воображаемая галочка заняла подобающее ей место напротив фамилии незадачливого дайвера. Последним в списке предполагаемых жертв Вронского значился некто Аркадий Витальевич Зайцев, в начале девяностых работавший управляющим принадлежавшей Вронскому сети платных общественных туалетов.

В отличие от своих соседей по списку, Зайцев не добился в жизни видимых успехов – сначала застрял в «туалетном» бизнесе, потом прогорел, а потом был уличен в педофилии, отдан под суд и от звонка до звонка отсидел причитавшиеся ему по приговору пять лет. Ввиду явной никчемности господина Зайцева в судебном процессе по его делу адвокат Фарино участия не принимал. После освобождения из колонии Зайцев одиноко проживал в принадлежащей ему однокомнатной квартирке в Ховрино, нигде не работал и, если верить соседям, злоупотреблял спиртным. Содержимым городских помоек он не интересовался, пустую стеклотару и прочий утиль не собирал, но какие-то деньги у него водились. Откуда они брались, никто не знал; Глеб предположил, что в данном случае речь могла идти о вульгарном шантаже. Возможно, Зайцев знал о своем бывшем шефе и компаньоне что-то такое, что тот предпочитал держать в секрете, и тянул из Вронского деньги. Тому это в конце концов надоело, и в один далеко не прекрасный день Зайцев непонятным образом очутился на пригородной железнодорожной платформе, откуда и сверзился прямиком под колеса проходившей мимо электрички. Если верить результатам вскрытия, был он при этом пьян, как сапожник, и это обстоятельство послужило единственным, хотя и не особенно убедительным, объяснением того, каким ветром его занесло на платформу дачного поселка, где ему было решительно нечего делать.

Глеб очень сомневался, что кто-то стал бы мстить могущественному Александру Вронскому за этот пропитанный алкоголем кусок навоза, но на всякий случай поставил галочку и напротив его фамилии.

Покончив с покойниками, которые то ли были жертвами Вронского, то ли не были, Глеб устало откинулся на спинку кресла, слил в чашку остаток остывшего кофе из колбы и закурил новую сигарету. Что-то в только что изученных документах беспокоило его, и это «что-то» не имело ни малейшего отношения к подозрениям в адрес Александра Леонидовича Вронского. Какая-то ускользнувшая от внимания деталь царапала подсознание, и Глеб, как ни бился, не мог понять, что это было.

Звонок мобильного телефона прервал его бесплодные размышления. Глеб проглотил холодную кофейную горечь, затянулся сигаретой и взял трубку. Сумерки за окном давно превратились в ночь, между планками жалюзи мерцала, дружески подмигивая ему, одинокая звезда, у которой хватило сил пробиться через электрическое зарево, мутным световым куполом накрывшее гигантский мегаполис.

– Чем занимаешься? – мигом разрушив еще не успевший толком родиться романтический настрой, послышался в трубке голос генерала Потапчука.

– Ищу жемчуг в навозной куче, – доложил Сиверов.

– И как успехи?

– Выяснил, что жемчуг не входит в ежедневный рацион свиней и крупного рогатого скота.

– А если без аллегорий?

– Если без аллегорий, то изучаю личные связи известного вам господина на предмет выяснения мотивов для личной мести.

Потапчук негромко покашлял, и в этом деликатном, в сторонку, кашле Глеб явственно различил неодобрение.

– По-моему, пустая затея, – озвучил свое мнение генерал.

– По-моему, тоже, – согласился Глеб. – Но эта версия все равно нуждается в проработке. А вдруг она верна?

– Ну-ну, – скептически произнес Федор Филиппович.

– А как ваши успехи? – спросил Глеб, вовремя вспомнивший, что нападение – лучшая форма защиты.

– Примерно так же, – подтверждая его догадку, признался генерал. – То есть никак. Я установил за нашим приятелем круглосуточное наблюдение.

– И?..

– И ничего. Никаких серых «девяток», вообще ничего, что хотя бы отдаленно напоминало слежку. Либо твой соперник по автомобильным гонкам уже узнал все, что ему было нужно, либо ты его спугнул.

– Либо он стал вести себя осторожнее, и ваша наружка его просто не видит, – предложил свой вариант Глеб.

– Ну-ну, – уже другим, строгим голосом повторил Потапчук. – Я своих людей не в детских яслях набираю!

– Я в курсе, – кротко произнес Сиверов, имевший некоторый опыт общения с теми, кого Федор Филиппович назвал «своими людьми», и оставшийся не лучшего мнения об их профессиональных навыках и умственных способностях.

– Ладно, – проворчал генерал, – продолжай свои изыскания. В конце концов, время работает на нас.

Он еще что-то говорил – кажется, прощался в свойственной ему ворчливо-язвительной манере, – но Глеб вдруг перестал его слышать. Он сидел, уставившись неподвижным взглядом в экран, и видел на нем всего одно слово – то самое, что перед звонком Федора Филипповича не давало ему покоя, тревожа, как засевшая прямо в мозгу заноза.

Потом он очнулся. Прижатая к уху трубка давно замолчала, на дисплее не было ничего, кроме дежурной заставки – разговор кончился, и генерал прервал соединение. Осознав это, Глеб отложил трубку на край стола, придвинул к себе исчирканный сделанными вкривь и вкось непонятными для постороннего заметками листок бумаги, взял шариковую ручку и написал слово, случайно бросившееся ему в глаза во время разговора с Потапчуком. Потом обвел его кривым небрежным овалом, заключив в некое подобие рамки, и, подумав секунду, пририсовал рядом три вопросительных знака.

Это слово было «педофилия». Утонувший в Красном море Валиев в ней подозревался и вышел сухим из воды только благодаря стараниям адвоката Фарино, а угодивший под электричку Зайцев, до которого Фарино и Вронскому явно не было дела, отсидел пять лет по тому же обвинению. Два из трех – недурно для начала, разве нет? Это могло оказаться простым совпадением, но тут явно было о чем подумать.

Глава 7

Марк Анатольевич Фарино, как созданный воображением обкурившегося коноплей художника-абстракциониста нелепый маятник, раскачивался над сверкающей гирляндами электрических огней пропастью. С этой высоты ночная Москва являла собой воистину захватывающее, незабываемое зрелище, которым Марк Анатольевич, увы, не мог насладиться в силу крайне неблагоприятных для него обстоятельств.

У него болела разбитая щека, болели голени; босые ступни заледенели на холодном ветру, который зло рвал одежду, добираясь до тела и прохватывая до костей с такой легкостью, словно Марк Анатольевич и вовсе не был одет. Жесткий, будто деревянный, монтажный пояс все сильнее врезался в тело под мышками; Фарино попытался, цепляясь руками за веревку, подтянуться повыше, чтобы хоть немного ослабить давление, но из этого ничего не вышло: прожив полвека, он так и научился как следует владеть своим телом. Гимнастика, не говоря уже об акробатике, всегда была за пределами его понимания. Кучерявый и толстый еврейский увалень, он был ни на что не годен в кулачной драке, зато с детства умел буквально парой метких, не в бровь, а в глаз замечаний стереть в порошок, смешать с грязью и выставить на осмеяние любого оппонента. В отрочестве эта способность неизменно приносила обильный урожай всевозможных неприятностей, зато потом именно она дала Марку Анатольевичу все, что он имел сейчас. В том числе, наверное, и вот эту веревку, и кажущуюся бездонной пропасть под ногами, в которую его, похоже, намеревались сбросить…

Не умея хотя бы раз подтянуться на перекладине или просто дать кому-нибудь в морду, своим серым веществом Марк Фарино всегда владел в совершенстве и управлял им с такой же легкостью, с какой цирковой акробат делает стойку на руках. Сейчас его тренированный мозг работал со скоростью оборонного суперкомпьютера, просчитывающего варианты нанесения превентивного ядерного удара, но выдаваемые им результаты пока были не совсем внятными и абсолютно неутешительными.

Ясно было, что он влип в неприятности, и еще яснее было, что неприятности эти ему организовал кто-то, прекрасно осведомленный об его предосудительной слабости к не достигшим половой зрелости подросткам мужского пола. Самый простой и предпочтительный во всех смыслах вариант сводился к тому, что сутенер Гена, прибыв по вызову и убедившись, что имеет дело с действительно богатым, да вдобавок еще и одиноким человеком, поддался искушению и взял его в заложники с целью получения денежного выкупа. В этом случае проблема решалась в два счета: сначала этот подонок получает свои деньги, а потом Вронский спускает с цепи службу безопасности, и от предприимчивого ублюдка остается мокрое место. Вот только…

Взгляд Марка Анатольевича скользнул вверх, к цеплявшимся за скользкую нейлоновую веревку ладоням. Перстни, которыми были унизаны его пальцы, по меркам уличного торговца живым товаром стоили целого состояния, да и в доме адвоката Фарино было чем поживиться. Да, вот именно, в доме! Какого дьявола похитителю понадобилось надрываться, втаскивая его сюда, когда в его распоряжении находился просторный, уютный, снабженный отличной звукоизоляцией дом? Там, за запертыми наглухо железными воротами, он мог пытать Марка Анатольевича хоть целую неделю, и никто, включая самого Вронского, не осмелился бы ему помешать: неприкосновенность своей частной жизни адвокат Фарино блюл свято, и об этом знала каждая собака.

Для банального киднепинга все это было чересчур сложно, трудоемко и громоздко. Хотя следовало признать, что психологический эффект получился просто ошеломляющий: даже теперь, немного придя в себя и убедившись, что веревка держит надежно, Марк Анатольевич побаивался разрыва сердца.

– Что происходит? – спросил он. В такой ситуации разговаривать следовало спокойно, негромко, умиротворяюще, но из-за того, что приходилось перекрикивать свист ветра, вопрос прозвучал как сердитый окрик. – Что вам угодно, молодой человек? Денег?

– Ты до сих пор меня не узнал, – констатировал похититель, подойдя ближе и остановившись на самом краю обрывающейся в пустоту бетонной площадки.

– А должен?

Уже задавая вопрос, Марк Анатольевич знал ответ: да, должен, иначе весь этот цирк не имеет смысла. Он вспомнил короткий диалог, предшествовавший описываемой сцене: «Вот так встреча!» – «Мы знакомы?» – «А то!..» И сразу же – слепящий удар в лицо, после которого он очнулся здесь, болтаясь в воздухе, как свиная туша на транспортере мясокомбината…

– Не просто должен, – подтверждая его догадку, сказал мнимый сутенер. – Обязан. Хотя, конечно, я сильно изменился с тех пор, как мы виделись последний раз… дядя Марк.

Марк Анатольевич вздрогнул. Дядей Марком его обычно называли мальчики. «Не надо, дядя Марк», – это в самом начале; «Спасибо, дядя Марк», – это потом, когда он отсчитывал в потную ладошку хрустящие купюры. Кто-то из родителей? Но он был предельно осторожен и никогда, никогда не доводил дело до выяснения отношений с родителями своих сексуальных игрушек. Следовательно, если это чей-то папаша, знать его в лицо Марк Анатольевич вовсе не обязан.

Так неужели же это один из его крестников – подросший, возмужавший и решивший, по всей видимости, что по малолетству чересчур дешево продал свою невинность?! Если придерживаться логики, так оно, скорее всего, и есть. Но тогда это должно было случиться… сколько же лет назад – пятнадцать, двадцать?

– Не трудись, – похлопывая по обтянутой черной кожаной перчаткой ладони сверкающим лезвием ножа, насмешливо произнес похититель, – все равно не вспомнишь. Память у тебя хорошая, профессиональная, но этот эпизод своей биографии ты, надо полагать, постарался забыть. Ничего, сейчас я тебе помогу. Валерка Торопов – такое словосочетание тебе ни о чем не напоминает?

Марк Фарино вздрогнул вторично, заставив опасно завибрировать консоль лебедки. Это словосочетание таки напоминало ему кое о чем, что, как верно подметил собеседник, он изо всех сил старался забыть на протяжении долгих двадцати лет.

– В-валера? – промямлил он и, взяв себя в руки, уже другим, чуть ли не радостным голосом воскликнул: – Валера, неужели это в самом деле ты?! Господи, да ведь мы же тебя давно похоронили!

– Кто бы сомневался, – хмыкнул Чиж. – После всего, что вы с дядюшкой тогда натворили, моя смерть наверняка была пределом ваших мечтаний.

– Ну, зачем ты так, Валера? – с мягким упреком произнес Марк Анатольевич. Он уже почти оправился от шока; как всякий стоящий упоминания адвокат, он считал своим главным оружием красноречие, и сейчас это любовно отточенное, идеально пригнанное по руке оружие медленно, как змея из-под гнилой коряги, заскользило из ножен. В голосе Марка Анатольевича сквозила легкая грусть по безвозвратно ушедшей молодости с ее безумствами и многочисленными ошибками, но внутри себя он был холоден, собран и деловит, как хирург перед ответственной операцией или профессиональный солдат перед сигналом к атаке. Ему предстояла смертельная схватка, из которой он должен был выйти победителем, если хотел жить. – Не надо так говорить, мальчик. Мы с Александром тогда действительно наломали дров, но знал бы ты, как он убивался, когда все это случилось! Как искал тебя по всей стране, сколько потратил времени, нервов, денег, в конце концов…

– И все это только для того, чтобы организовать еще одни похороны, – сказал Чиж.

Горло у него вдруг перехватило, и он до звона в ушах стиснул зубы, чтобы не сорваться на рыдающий вопль, не впасть в истерику, которая подкарауливала его столько лет. Он снова стоял в темном дворе, между песочницей и качелями, и, обернувшись через плечо, смотрел на ярко освещенный прямоугольник окна, на фоне которого выделялся четкий, будто вырезанный из черного картона, девичий силуэт. Женька стояла на подоконнике спиной к распахнутому настежь окну. Внизу, застонав тугой пружиной, открылась дверь подъезда, в тускло освещенном дверном проеме появилась шатающаяся, расхлюстанная фигура дяди Марка. Остановившись на крыльце, приятель дяди Саши вглядывался в темноту двора; «Валерка, беги!» – уже не в первый раз крикнула Женька, и он побежал, изо всех сил работая коленками и локтями, не зная, куда бежит, лишь бы оказаться как можно дальше от этого стыдного кошмара. «Не подходи, сволочь!» – взвизгнула у него за спиной сестра. «Куда, дура?! Стой!» – проревел в ответ пьяный голос дяди Саши, и, когда Валерка, добежав до угла соседнего дома, все-таки оглянулся, Женьки в окне уже не было…

– Ты был слишком мал и все неправильно понял, – сказал Фарино. – Вам никто не хотел зла, все вышло совершенно случайно…

– Случайно все выходит один раз, – перебил его Чиж. – Сгоряча, по пьянке – это да, это можно если не простить, то хотя бы понять. Оставим в покое моего дядюшку, его черед еще настанет. Но ты, лично, сколько раз приходил по ночам в мою комнату – восемь, десять? Короче говоря, не напрягайся, дядя Марк. Здесь не зал суда, твои адвокатские ужимки тут не помогут. Здесь нет присяжных заседателей, только ты и я. И мы оба знаем, как все было.

– Это не повод для умышленного убийства! – взвизгнул Марк Анатольевич.

– Еще какой повод, – возразил Чиж. – И не просто для умышленного, а для убийства, совершенного с особой жестокостью.

– Одумайся, Валера! Тебе это даром не пройдет, – предрек Фарино.

– Да неужели? – ухмыльнулся Чиж. – Спроси об этом своих приятелей – Казанцева, Зайцева и Валиева. Скоро вы встретитесь и получите отличную возможность потолковать о неотвратимости наказания. Они уже знают, что это такое, а через пару минут узнаешь и ты.

– Ты… Да ты маньяк! – ахнул Марк Анатольевич.

– Ничего подобного, – возразил Чиж. – Я просто убираю мусор.

– Валера, – взмолился Марк Анатольевич, – я тебя умоляю, опомнись! Неужели что-то изменится от того, что ты возьмешь на душу еще один грех? Клянусь, я сделаю для тебя все, что будет в моих силах. Я даже ничего не скажу Александру и сам займусь устройством твоей судьбы. У тебя будет все, о чем только можно мечтать…

– В том числе моя семья и мое безоблачное детство, – подсказал Чиж. – Твои друзья умирали не сразу. Каждый успел многое мне рассказать – о том, как вы делали бизнес, как отдыхали, развлекались… О том, как погибли наши родители, они тоже рассказали. Особенно этот казанский отморозок Валиев и алкаш Зайцев, которого вы с дядюшкой столько лет прикармливали, чтобы он держал язык за зубами. Я действительно был тогда слишком маленький и почти ничего не понимал, но время все расставило по своим местам. Я знаю, как они умерли, знаю, кто составил фальшивое завещание… О том, кто развалил следствие по делу о смерти моей сестры, я тоже знаю. Одного этого хватило бы, чтобы раздавить тебя, как гниду. Но были ведь еще и ночные визиты в мою комнату, помнишь?

– Не надо, Валера, – сказал Марк Анатольевич.

– Надо, – ответил Чиж и, повернувшись к нему спиной, двинулся к лебедке.

Свалившаяся с ноги адвоката замшевая домашняя туфля оказалась у него на пути, и он отфутболил ее в сторону, не замедляя шага. Удар получился знатный: туфля взмыла в воздух, стремительно пронеслась через площадку, ударилась об одну из опорных колонн, отскочила и, вращаясь, как бумеранг, беззвучно канула в черную пустоту. Фарино машинально проводил ее взглядом, подумав, что, вполне возможно, вот-вот последует за ней, а когда снова посмотрел на считавшегося пропавшим без вести племянника Вронского, тот уже был около лебедки. Нож по-прежнему блестел в его правой руке, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, зачем он ему нужен.

Марк Анатольевич понял, что его время истекло, и предпринял последнюю отчаянную попытку спасения. Изворотливый ум профессионального юриста подсказал, что нужно делать, но обрюзгшее, никогда не отличавшееся силой и ловкостью тело оказалось ни на что не годным. Фарино задергался на конце веревки, извиваясь, как червяк, в попытках дотянуться до края перекрытия. Оно находилось слишком далеко, чтобы до него можно было просто достать рукой; для этого следовало раскачаться, как на качелях, но этот простенький фокус у Марка Анатольевича никак не получался.

Затем, скорее благодаря счастливой случайности, чем в результате его нечеловеческих усилий, веревка отклонилась от вертикали. Почувствовав и каким-то чудом ухитрившись подхватить и усилить это движение, Фарино качнулся вперед, отлетел назад (при этом сердце у него в груди сжалось и похолодело, пропустив удар), снова качнулся вперед, почти коснувшись кончиками унизанных перстнями пальцев шершавого бетона, но не коснулся и опять описал леденящую душу дугу над сверкающей электрическими огнями пропастью.

Чиж занял исходную позицию и обернулся в тот момент, когда адвокат Фарино в очередной раз попытался ухватиться за бетонный край перекрытия. Это ему почти удалось: золотые и платиновые перстни отчетливо проскрежетали по бетону, который только издалека казался ровным и гладким, пухлые, вечно потеющие, с любовно ухоженными ногтями пальцы соскользнули, оставив на грубых зазубринах бетонного ребра частички кожи и пару капелек крови, и Марк Анатольевич опять качнулся назад, в темноту, издав слабый крик боли.

– Публика ждет, будь смелей, акробат, – вспомнив Мистера Икс, напутствовал «дядю Марка» Чиж и полоснул ножом по натянутой, как струна, веревке.

Веревка лопнула с негромким треском. Ее конец хлестнул по блоку, заставив колесо бешено завертеться на оси, а затем стремительно и беззвучно исчез в темноте. Раскачивающееся, как маятник, тело в этот момент находилось в самой дальней точке траектории. Когда пуповина, связывающая его со стальной балкой консоли, оборвалась, оно вылетело, как из катапульты. Чиж услышал удаляющийся вопль. Крик оборвался задолго до того, как Марк Анатольевич достиг земли: он умер в полете, как, по слухам, это происходит с некоторыми птицами – например, со стрижами.

Снизу долетел глухой лязгающий удар, с едва слышным на таком расстоянии дробным звоном посыпалось разбитое стекло, и сейчас же включилась, огласив улицу своими потусторонними воплями, сирена автомобильной сигнализации.

– Пардон, – убирая сверкающий, как серебряное зеркало, клинок обратно в ножны, будничным тоном произнес Чиж. – Видит бог, я этого не хотел.

Сбегая по лестнице, он подумал, что все обошлось не так уж плохо: было бы гораздо хуже, если бы этот тяжеленный кабан в шелковом халате свалился не на припаркованную машину, а кому-нибудь на голову.

* * *

Начальник службы безопасности холдинга, которым управлял и практически единолично владел Александр Леонидович Вронский, был под стать своему работодателю. Сухопарый и невысокий, всего на полголовы выше низкорослого хозяина, Дмитрий Иванович Кривошеин производил впечатление кадрового военного, не так давно сменившего форменный китель на купленный в дорогом бутике цивильный пиджак. Так оно и было на самом деле, за исключением того, что во время прохождения воинской службы Дмитрий Иванович не так уж часто одевался по всей форме, отдавая предпочтение то пестрому полевому камуфляжу без знаков различия, то лохмотьям странствующего по горным тропам от кишлака к кишлаку дервиша, то строгому наряду сотрудника дипломатической миссии, неотличимому от того, в котором он щеголял сейчас.