Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Но все сложилось именно так, как сложилось, и, оставшись после смерти приемного отца один, как перст, Чиж с некоторым недоумением обнаружил, что не может подобрать себе пару – ни временную, ни постоянную, никакую. Парнем он вырос видным, многие девушки были не против, а он все искал в них Женьку – искал и не находил. И, не обнаружив ее в очередной знакомой, мгновенно терял к последней всякий интерес.

…Растрепанный, без обложки, без начала и конца томик Эдгара По он впервые взял в руки в библиотеке детского дома. Неизвестно, каким путем попало туда это отнюдь не детское чтиво; воспитательница, по совместительству, на полставки исполнявшая обязанности библиотекаря, возможно, никогда не заглядывала в эту книгу, иначе, наверное, не дала бы ее в руки двенадцатилетнему пацану. А может, и заглядывала, но ей было наплевать. Или, скажем, она была так удивлена тем фактом, что кто-то из воспитанников вообще что-то читает, что выдала книгу безропотно, боясь спугнуть удачу и загубить робкий росток интеллекта, неожиданно произросший на скудной детдомовской почве. Словом, читай, детка; все равно ничего не поймешь, зато хоть алфавит крепче усвоишь…

Там был рассказ, называвшийся «Лигейя». Лигейя – имя женщины, которая любила и была любима. Потом она умерла, но после смерти дух ее не успокоился, а сначала сжил со света новую возлюбленную мужа, а потом вселился в ее тело. Примерно так это выглядит в грубом пересказе. Чиж до грубого пересказа не опускался. После отбоя в темной спальне он шпарил По наизусть, замогильным голосом, и был случай, когда парень на два года старше него не выдержал и в одних трусах выбежал в коридор, заливаясь горючими слезами и оглашая детдомовские стены совершенно неприличным детским ревом.

Тогда, в детстве, По просто увлекал и пугал, навевая сладкую жуть. И только годы спустя, пройдя через череду разочарований, Чиж понял, что «Лигейя» была написана про него. Вернее, про него и Женьку. Вот такие дела, если кому интересно.

От этого рассказа, как и от многих других рассказов По, попахивало некрофилией. И иногда (не так уж и редко, если говорить начистоту), в минуты сильной усталости или столь же сильного опьянения Чижу действительно приходила в голову мысль наведаться ночью на кладбище, прихватив с собой лопату.

Останавливали две вещи. Первая: так поступают только законченные психи, а он не псих. И вторая: он слишком хорошо знал, что увидит, вскрыв могилу. Жалкие тонкие косточки, едва прикрытые истлевшими лохмотьями; вместо любимого лица – голый череп с прилипшими космами свалявшихся, как войлок, волос и черными провалами на месте выбитых при падении на асфальт с пятого этажа зубов; страшные переломы, больше не замаскированные кожей и мышцами; плесень, сырость, тлен. Зрелище окончательной, необратимой смерти, и это уродливое зрелище могло заслонить, стереть и утащить за собой в небытие бережно хранимый памятью живой образ.

Вот чего он на самом деле боялся, а не какого-то там сумасшествия.

Но город продолжал наступать. С тех пор как Чиж наведывался сюда последний раз (а было это не больше двух недель назад), он уже продвинулся метров на сто, из чего следовало, что дни кладбища действительно сочтены.

И Чиж подумал: да вот же он, выход! Не надо кричать, не надо писать, не надо стрелять и биться головой о стену, пытаясь предотвратить неизбежное. А надо тихо, никого не беспокоя, выбрав безлунную ночь, приехать сюда и просто раскопать могилу. Если хватит времени, сил и везения, то все три. А если нет – только одну, Женькину. А родители простят. Родители всегда прощают своих детей, на то они и родители.

Да нет, конечно, зачем это – положить в шкаф? Это уже из какого-то скабрезного анекдота. Вернее, из частушки. Похабной. «А я свою милую из могилки вырою. Вырою, отмою, в…у, зарою»… Нет, ничего такого Чиж в виду не имел.

Чиж имел в виду совсем другое. Купить домик в деревне, а еще лучше – глухой, заброшенный лесной хутор. Положить ее у корней старой яблони, чтобы каждую весну могилу, как снегом, заметало бело-розовыми нежными лепестками. И тихо жить рядом, а по вечерам приходить под яблоню, садиться в изножье и, наблюдая за неторопливой сменой времен года, вести долгие молчаливые разговоры обо всем и ни о чем…

Какой-нибудь маргинал, бегающий от жены к похожей на нее, как две капли воды, такой же крикливой, тупой и жирной соседке, с полным сознанием своей правоты назвал бы Чижа извращенцем. Тогда бы Чиж убил его на месте, и все было бы так, что хуже некуда. Но маргинал был в полной безопасности, поскольку Чиж своих воззрений не афишировал. С его точки зрения, извращенцем был этот самый гипотетический маргинал. Извращенцем он был относительно безобидным, а потому заслуживал помилования: пусть себе живет, все равно от него никому ни жарко, ни холодно.

Так я и сделаю, решил Чиж. Деньги? Чепуха, деньги будут. Продам машину, квартиру, вот тебе и деньги. Во всяком случае, на хутор в лесу и какой-нибудь раздолбанный «уазик», чтобы ездить за продуктами, хватит. И еще останется. Так что деньги – не проблема. Только сначала – Вронский. А то ведь мечтать о тихих вечерах под яблоней хорошо, но, даже если плюнуть на все, кроме этих вечеров, на кладбище теперь без боя, поди, и не прорвешься…

Он напряг зрение, вглядываясь в даль, и горько покивал, вторя своим мыслям: ну, да, так и есть. Вон они, суки.

Впереди, съехав на обочину и при этом довольно далеко забравшись в мертвый прошлогодний бурьян, стоял черный микроавтобус с тонированными окнами. Это был «мерседес» – новенький, на литых титановых дисках, весьма дорогостоящий и решительно неуместный здесь, в чистом поле. Какого-нибудь фанатичного поклонника Ильфа и Петрова эта криво торчащая из бурьяна лакированная иностранная игрушка непременно навела бы на мысль о холеных заграничных гостях, рыщущих по российскому бездорожью в поисках вожделенного рецепта легендарной табуретовки. Но у Чижа она вызывала совсем другие ассоциации. Сам Александр Леонидович Вронский, лично, с некоторых пор предпочитал солидный, роскошный, престижный и несокрушимый, как пятизвездочный круизный лайнер, «майбах». Зато его охрана прочно, как на героиновой игле, сидела на «мерседесах» – разумеется, черных и, разумеется, с тонированными стеклами, что зрительно превращало машину в вырубленный из цельного куска ночного мрака и любовно отполированный монолит. Видимо, эта марка чем-то очень нравилась начальнику службы безопасности Кривошеину. Чиж готов был согласиться, что «мерседес» – машина и впрямь очень хорошая. Но, с его точки зрения, бывший полковник внешней разведки мог бы не так открыто демонстрировать свои пристрастия, особенно когда они шли в ущерб делу, выдавая его присутствие, как торчащие из-за кулис ослиные уши.

Этот лакированный сундук на титановых дисках Чиж уже видел. Было это на следующий день после похорон «дяди Марка», когда он решил наведаться на кладбище – рассказать Женьке, как было дело, и заверить, что «дядя Саша» от него все равно не уйдет. Имея в виду предшествовавшие этому визиту события, он из предосторожности объехал вокруг кладбища и был вознагражден, обнаружив торчащий в бурьяне на обочине пыльного проселка «мерседес-вито», которому здесь совершенно нечего было делать.

Конечно, один раз ничего не значит. Конечно, черный микроавтобус мог оказаться тут совершенно случайно, по сотне вполне уважительных, неизвестных Чижу причин. Но Чиж не имел права рисковать, потому что в этой войне он был единственным солдатом, а воевать приходилось против всего света. И он уехал, чтобы вернуться сегодня. И, вернувшись, обнаружил вот это.

Сняв руку с обтянутой кожаным чехлом баранки, он взял с соседнего сиденья купленное два часа назад соломенное сомбреро и нахлобучил его на голову. При этом выяснилось, что он забыл оторвать магазинный ярлык, который теперь болтался перед глазами, как подвешенная к ветровому стеклу плюшевая безделушка. Чиж перевернул сомбреро так, чтобы ярлык очутился на затылке, и нацепил большие солнцезащитные очки. Потом открыл бардачок, вынул оттуда и скормил магнитоле компакт-диск, содержавший, если верить яркой этикетке, «золотые хиты русского шансона». Чиж предпочитал классику или, на худой конец, рок; от шансона его тошнило, но в интересах дела иногда приходится терпеть и не такое.

Он опустил стекло слева от себя и до упора вывернул регулятор громкости, а затем перешел на четвертую передачу и надавил на газ. Хриплый баритон, воспевающий прелести блатной романтики, заглушил громыхание многострадальной подвески. «Не свое – не жалко», – подумал Чиж и еще прибавил газу.

Он пролетел мимо стоящего на обочине «мерседеса» в громе музыки и клубах пыли, оставив в сознании сидевших внутри людей четкий, как сделанная хорошей камерой цифровая фотография, отпечаток: ярко выраженный лох в соломенном сомбреро и темных очках, сидящий, выставив локоть в открытое окно, за рулем своей раздолбанной, но любовно вылизанной «семерки» цвета «баклажан» и ловящий кайф от быстрой езды и музыки, слушать которую он, по понятиям, в общем-то не имеет никакого права.

– Балдеет лошара, – констатировал охранник по прозвищу Падлоид, обращаясь к напарнику.

(Его звали Павлом. Он был высокий, тучный, темноволосый и носил низкую прямую челку, сильно напоминающую малороссийскую модель стрижки, некогда без причуд называвшуюся «под горшок». При обращении к нему украинская форма его имени – Павло – сама собой просилась на язык. Как-то раз его шеф, Дмитрий Иванович Кривошеин, пребывая в юмористическом расположении духа и распекая Павла за какое-то мелкое упущение, назвал его Павлоидом, по аналогии с «антропоидом», «шизоидом» и прочими «оидами», вплоть до рубероида. В Падлоида его переделали коллеги – за действительно подловатый, мелко-склочный характер и дворняжью склонность хватать людей за лодыжки, когда те меньше всего этого ожидают. Еще он был убежденный стукач и, как только место начальника службы безопасности занял Кривошеин, предложил ему свои услуги в этом качестве. Дмитрий Иванович, хотя и пребывал в должности неполную рабочую неделю, уже успел разобраться в царящих внутри коллектива взаимоотношениях; он в общих чертах знал, кто чем дышит, и, хотя и признавал полезность тайных осведомителей, отчетливо понимал: стукач, про которого известно, что он стукач, служит источником не столько информации, сколько ненужной и крайне вредной напряженности. А если коллектив по каким-то причинам еще и настроится против своего руководителя, то и злонамеренной дезинформации, которая может в два счета довести упомянутого недальновидного руководителя до ручки.

Все это Кривошеин изложил своему подчиненному Павлоиду – правда, в иной, более простой и доступной его пониманию форме. В заключение он посоветовал младшему коллеге выбросить дурь из головы и для разнообразия просто честно поработать на хозяина. А еще предупредил, что следующая попытка подобным образом выделиться из коллектива неминуемо приведет к широкой и весьма нежелательной огласке подробностей этой попытки внутри все того же коллектива. Аминь.

В общем, дыма без огня не бывает, и Падлоидом Павла Денищука окрестили неспроста. Правда, охранники – тоже люди, хотя порой и бывают грубоваты. Поэтому в глаза его называли Падлоидом редко и лишь тогда, когда он этого действительно заслуживал. Что до тайных осведомителей, то они у Дмитрия Ивановича Кривошеина, конечно же, имелись, но Падлоид к их числу не относился.)

– Да и хрен с ним, – вяло отреагировал на реплику коллеги сидящий за рулем, разомлевший от жары и безделья Серго.

– С ветерком поехал, – светя фингалами, завистливо прогудел из глубины раскаленного салона Хомут. – Везет же дуракам!

Чиж всего этого, разумеется, не слышал. К тому моменту, как Хомуту вздумалось открыть рот, он был уже далеко. Закрыв окно, он выключил музыку, извлек из магнитолы диск с «золотыми хитами» и бросил его на пол кабины. Его следовало бы выбросить на дорогу, но там его могли обнаружить люди из черного «мерседеса», и в связи с этой находкой у них могли возникнуть абсолютно ненужные вопросы.

Что до Чижа, у него вопросов не имелось, поскольку увиденное не допускало двоякого истолкования. То же место, та же марка, та же модель, тот же цвет, тот же регистрационный номер – короче говоря, та же машина. И даже люди внутри, возможно, те же, хотя дежурство у них наверняка посменное. Совпадение? Ну-ну. Видали мы такие совпадения…

Вопросов не осталось, кроме одного, самого важного: что делать дальше?

На первой же развилке Чиж свернул направо и после получасовой немилосердной тряски благополучно выбрался на шоссе. Поворачивая в сторону Москвы, он суеверно покосился в зеркало заднего вида, почти всерьез ожидая увидеть там хищно вытянутую, приплюснутую, как у акулы, морду темно-синей «БМВ».

Никакой «БМВ» в зеркале, естественно, не обнаружилось – там вообще ничего не было, кроме клубящейся пыли, – и, выбросив из головы вопросы, до ответов на которые все равно не мог докопаться, Чиж направился в родные пенаты.

Глава 14

По неизвестным науке причинам компьютерщика все называли Кришной. Некоторые почти всерьез утверждали, что это потому, что за клавиатурой он бог. Другие возражали, что бог – это чересчур, и что Кришна в своем деле, самое большее, гений. Но, гений или нет, программистом он был неплохим – не хуже, чем покойный Антон Нагибин, а в чем-то наверняка лучше, поскольку, в отличие от Антона, абсолютно не интересовался лицами, не достигшими половой зрелости.

Глебу Сиверову не составило бы никакого труда узнать его настоящее имя, а заодно выведать всю подноготную. Но он такой целью не задавался, поскольку не представлял, зачем ему может понадобиться подноготная Кришны, не говоря уже о его паспортных данных. Любую просьбу Глеба Кришна выполнял и так, без шантажа, потому что был ему многим обязан (если, конечно, принять за аксиому, что спасенная жизнь – это много). А имя – просто сочетание звуков, дающее человеку понять, что собеседник обращается к нему, а не к кому-то другому. И если человек привык откликаться на имя Кришна, зачем искать другое?

Помещение, в котором они в данный момент находились, более всего напоминало свалку, и притом не какую попало, а расположенную на задах рынка бывших в употреблении радиотоваров, между задними фасадами пиццерии и магазина, торгующего секонд-хэндом. Из крутых валов скомканного пестрого тряпья, представлявшего собой гардероб Кришны, там и сям выступали утесы мертвых системных блоков и навеки погасших мониторов; на поверхности этого бурного моря болтались утлые спасательные плоты пустых картонных коробок из-под пиццы. Все это перемежалось небрежно смятыми сигаретными пачками, завязанными в узлы дырявыми носками, пакетиками из-под чипсов и семечек, обертками шоколадных батончиков, разнокалиберной пивной тарой и было густо припорошено сигаретным пеплом. Доступ в помещение дневному свету преграждали опущенные и наглухо закрытые горизонтальные жалюзи, на которые изнутри аэрозольным баллончиком был напылен знак мира – заключенная в кривоватую окружность «гусиная лапка», известная среди неформальной молодежи как «пацифик». Комната освещалась только настольной лампой на гибкой ноге, змеиная головка которой была пригнута к самой клавиатуре компьютера, так что всем остальным предметам доставались только слабые, рассеянные отблески отраженного пластмассовыми клавишами света. Впрочем, Слепой ничего не имел против такого освещения: оно его целиком и полностью устраивало.

Беспокоить Кришну из-за того пустяка, с которым явился Глеб, наверное, не стоило. Но в компьютере Слепого не было нужной программы, обращаться с этой мелочью к Федору Филипповичу не хотелось (а то что же получается: какого-то хакера по пустякам беспокоить нельзя, а генерала можно?), а о вовлечении в это дело посторонних лиц не могло быть и речи. Кроме того, у Глеба в последние дни появилось ощущение, что время, отпущенное ему на выполнение задания, истекает, и осталось его ничтожно мало. Ощущение это, вероятнее всего, было навеяно датой смерти Евгении Тороповой, которую он прочел на надгробии: двадцать третье мая. Годовщина этого печального события приближалась с пугающей быстротой, и Слепой чувствовал, что в этот день что-то непременно должно произойти. И вряд ли это что-то можно будет отнести к разряду радостных, жизнеутверждающих событий…

– Ну-с, посмотрим, что ты нам притаранил, – вяло произнес Кришна и открыл коленкоровую папку с таким видом, словно ее картонная крышка весила как минимум полтора центнера.

Он всегда говорил и двигался так, словно пребывал на последней стадии истощения или был чем-то отравлен. Второе предположение казалось Глебу более близким к истине, хотя первая возможность также не исключалась. Этот добровольный затворник питался по преимуществу кофе, никотином и пивом; орешки и чипсы, которыми он иногда, будто спохватившись, в неразумных количествах заедал этот основной рацион, тоже вряд ли можно было считать полноценным, а главное, здоровым питанием.

Отбросив назад длинные и, как ни странно, почти всегда чистые волосы, близоруко щурясь, Кришна вглядывался в фотографии.

– Качество еще то, – изрек он тоном эксперта, – а оформление вообще ни в какие ворота… Какой троглодит это делал? А, – спохватился он, заметив, наконец, крупно выведенную дату, – девяносто первый год… Ну, тогда ясно. Что с них взять, с этих древлян… И что? – обернулся он к Глебу.

– Вот этот персонаж. – Склонившись над его правым плечом, Глеб постучал кончиком указательного пальца по фотографии Валерия Торопова. – Хотелось бы знать, как он выглядит сегодня. Ну, хотя бы в общих чертах.

– Ясно, что в общих, – хмыкнул Кришна. – Машина не в состоянии учесть все случайные факторы, влияющие на изменение внешности. Может, ему каким-нибудь самосвалом всю физиономию набок своротило, как ты это учтешь?

– Предположим, что не своротило, – терпеливо предложил Глеб.

– Ну, предположим, – вяло, без энтузиазма согласился Кришна. Запустив руку куда-то под стол, он извлек оттуда две жестяные банки и, не глядя, протянул одну Глебу. – Держи.

В жестянке, разумеется, был второй после кофе излюбленный напиток компьютерных гениев – пиво. Дабы соблюсти ритуал, Глеб поддел ногтем алюминиевое колечко и вскрыл банку. Пиво пшикнуло и, пенясь, устремилось на свободу. Глеб отвел банку в сторону, чтобы не закапать брюки, и, когда извержение прекратилось, сделал глоток. Потом, отыскав на полке свободное местечко, пристроил банку туда. Он не особенно жаловал пиво – наверное, потому, что не был программистом. К тому же, оно было теплое, почти горячее – не иначе, от близкого соседства с круглосуточно работающим системным блоком.

Кришна тем временем отыскал на загроможденном значками рабочем столе компьютера папку «Неиспользуемые ярлыки» и дважды кликнул по ней мышью.

– Где-то тут, – бормотал он, водя носом чуть ли не по самому экрану. – Ведь было же где-то, было… А, вот! А ты чего не пьешь? – не оборачиваясь, спросил он у Глеба.

Глеб промолчал и оказался прав: Кришна, как обычно, этого не заметил. Он вскрыл свою банку, дал пивной пене стечь на пол, глотнул, скривился и, поскольку в пределах досягаемости не наблюдалось ни одного квадратного сантиметра свободной, не захламленной площади, водрузил банку на монитор.

– Теплое, – сказал он с отвращением. – Там в холодильнике холодненькое…

Фраза угасла на середине, как будто у Кришны не осталось сил договорить ее до конца. Глеб молча повернулся и, расталкивая носками ботинок подворачивающийся под ноги хлам, направился в угол, где гудел, бормотал и припадочно трясся, звеня заключенной в его недрах стеклотарой, древний, разрисованный черно-зелеными камуфляжными разводами и пятнами «ЗИЛ». То, что не удавалось оттолкнуть, приходилось перешагивать; бардак в квартире царил невообразимый, но Глебу, как ни странно, здесь нравилось. Кришна был одним из тех немногих счастливчиков (а может, мудрецов), которые ухитряются жить так, как им нравится, никому при этом не мешая.

Лампочка внутри холодильника, как всегда, не горела. Глеб наугад выдернул из поблескивающей стеклом и алюминием батареи зеленую бутылку «Хайнекена» и вернулся к столу. Пока он путешествовал, Кришна успел подключить сканер и теперь осторожно закладывал туда раскрытую папку. Глеб протянул ему бутылку; Кришна благодарно кивнул, свернул колпачок, сделал пару могучих глотков, крякнул, рыгнул, шумно перевел дух и спросил:

– А себе?

Глеб не ответил. Сканер деликатно зажужжал, осветившись изнутри неоном. Свет погас, жужжание прекратилось. Кришна вынул папку из сканера, закрыл и через плечо протянул ее Глебу.

– Это тебе надо? Тогда держи.

Сиверов из предосторожности сунул драгоценную папку под мышку. Предосторожность была не лишней: вещи, оставленные в квартире Кришны без присмотра хотя бы на десять минут, имели свойство исчезать, бесследно растворяясь в первозданном хаосе разбросанного как попало барахла. Это была аксиома, но Глеб все-таки решил ее проверить и огляделся. Вскрытую пивную жестянку, которую собственноручно поставил на полку буквально две минуты назад, он, конечно, нашел, но далеко не сразу.

На экране красовался хорошо знакомый Глебу примитивный коллаж из расположенных рядами черно-белых фотопортретов. Кришна выбрал нужный и дал максимальное увеличение. Занимающее почти весь экран мальчишеское лицо было размытым, почти неузнаваемым.

– М-да, – сказал Кришна, критически его разглядывая, – это сначала надо почистить.

Он принялся за работу. Работал он обычно под музыку. Глеб был в курсе его музыкальных пристрастий, но, задумавшись о своем, не успел приготовиться к тому, что его ожидало. Он и глазом моргнуть не успел, а из мощных динамиков подключенной к компьютеру квадрофонической системы на него уже обрушился, грохоча и лязгая, как вываленная из кузова карьерного самосвала многотонная гора жестяных обрезков, обожаемый Кришной «Раммштайн».

– А, чтоб тебя, – сказал Глеб, не услышав собственного голоса.

Как ни странно, на сей раз Кришна его услышал, хотя это и представлялось физически невозможным.

– А? – спросил он и обернулся – видимо, затем, чтобы читать по губам.

– Потише сделай! – надсаживая глотку, взмолился Глеб.

Кришна щелкнул кнопкой мыши, и наступила благословенная тишина.

– А, да, ты же у нас по классике, – вяло спохватился он. – Девятая Бетховена устроит?

Не дожидаясь ответа, он отвернулся к монитору и включил Девятую. Глеб стиснул зубы и прикрыл глаза: Бетховен звучал в компьютерной обработке, да и трактовка оказалась, мягко говоря, смелой и оригинальной. Но Сиверов промолчал: все-таки это было лучше, чем «Раммштайн», да и звук Кришна милосердно убавил до вполне приемлемого предела.

Он хотел задать какой-то вопрос по поводу предстоящего процесса, но было поздно: Кришна работал. Он в два счета почистил изображение, сделав его, на взгляд Глеба, предельно четким. Сам Кришна, кажется, остался недоволен результатом, но большего, по всей видимости, не мог сделать даже он – вернее, его компьютер, с которым он по ходу дела разговаривал, называя серый жестяной ящик деткой. Боковые стенки системного блока были сняты, позволяя видеть разноцветные электронные потроха и покрытое слоем пушистой пыли дырчатое железо креплений; с точки зрения Сиверова, на «детку» все это походило очень мало, но Кришне, конечно, было виднее.

Покончив с косметическими процедурами, Кришна сохранил полученное изображение и, наконец, врубил малораспространенную программу, которой пользовались, да и то не часто, ученые-антропологи и криминалисты. Глеб знал, что выдаваемые этой программой результаты изобилуют погрешностями и далеко не всегда достоверны, но это была его последняя надежда. Двадцать третье мая было не за горами; строго говоря, приближение этой даты и всего, что могло произойти в связи с ней, не должно было волновать Глеба Сиверова – не должно, но почему-то волновало.

Чтобы не висеть над душой у человека, занятого ответственной работой, он отошел в сторонку, споткнулся, едва не обрушив сложную и шаткую конструкцию из как попало сложенных друг на друга жестяных корпусов системных блоков, разнокалиберных книг и грязной посуды, и во избежание новых инцидентов остановился, разглядывая висящий на стене портрет Ганди. «Пацифик» на окошке, Ганди на стене, размалеванный камуфляжными пятнами холодильник, камуфляжные же штаны, в которых щеголял сам Кришна, лежащая на шкафу ржавая солдатская каска со страшной пробоиной над левым виском и приколоченный к другой стене «шмайссер» без затвора, тоже ржавый, – все это могло многое рассказать о внутреннем мире Кришны, таком же непроходимо запутанном, сложном и основательно замусоренном, как и его квартира. «Не тронь меня, и я тебя не трону», – это лозунг по праву должен был занимать почетное место над входом в берлогу компьютерного гения. А не было его там, наверное, потому, что Кришна в нем не нуждался: эти слова были крупными буквами написаны прямо у него на лбу.

– Ну, ты где? – приглушив музыку, окликнул его Кришна. – Иди, полюбуйся.

Глеб удивленно приподнял брови: как, уже? Ему еще живо помнились первые появившиеся в Москве компьютеры с их куриными мозгами и микроскопической памятью, и быстродействие нынешних электронных монстров, даже если они были желтой сборки, время от времени все еще застигало его врасплох. Впрочем, Кришна, как и все его коллеги, высказывался об этом самом быстродействии весьма пренебрежительно, и Глеб с ним не спорил: тут, как и в случае с «деткой», Кришне было виднее. Эта территория принадлежала ему и ему подобным, а все прочие, в том числе и Глеб Сиверов, были здесь кем-то вроде землепашцев из позапрошлого века, которые, крестясь и разинув от изумления волосатые рты, бродят вокруг стоящего под парами паровоза.

На мониторе теперь красовалась физиономия мужчины лет тридцати. Она немного смахивала на фоторобот – правда, очень качественный, каких пока не умеют и вряд ли скоро научатся делать в милиции. Так, по мнению компьютера, должен был выглядеть повзрослевший на двадцать лет Валерий Торопов.

– А почему лысый? – спросил Глеб.

– А чтобы не вводить тебя в заблуждение, – ответил Кришна. – Прическу я ему могу пририсовать любую. – Эти слова сопровождались щелчком мыши, и лысый гражданин на экране мгновенно обзавелся волосами до плеч а-ля поздний Джон Леннон. Еще пара щелчков добавила к портрету бородку и усы, сделав его окончательно неузнаваемым. – Так лучше?

– Нет, – сказал Глеб, – не лучше. Спасибо, я все понял, убери.

Новый щелчок мышью вернул портрету прежний вид.

– Распечатать? – спросил Кришна.

– Обязательно. И электронная копия тоже не помешает.

– Флэшка есть?

Глеб вынул из кармана и отдал ему дисковый накопитель.

– Кстати, – ни на что особенное не рассчитывая, все-таки решил рискнуть он, – там, на флэшке, есть пара фотографий. Ты не мог бы сравнить их со своим шедевром?

– Раз плюнуть, – заявил компьютерщик.

Фотографий на съемном носителе было не пара, а целых восемь штук. На всех был запечатлен один и тот же человек – правда, в разных ракурсах. Это был капитан российской армии – судя по эмблемам, артиллерист, – в выходной форме. Козырек украшенной двуглавым орлом фуражки был низко надвинут на лоб, глаза прятались за большими, в старомодной пластмассовой оправе очками, а под носом топорщилась щеточка густых черных усов. Согласно рапорту группы наружного наблюдения, артиллерист был единственным, кто на протяжении истекших суток проявил некоторый интерес к брошенной в полуквартале от зала, где проходила церемония прощания с адвокатом Фарино, серой «девятке» с фальшивыми регистрационными номерами. Интерес этот выглядел праздным – капитан просто бегло осмотрел машину, как будто прикидывая, не купить ли себе такую же, и спокойно пошел своей дорогой. Тем не менее, его сфотографировали – просто на всякий случай, – и один из агентов проводил его до станции метро.

Федор Филиппович, которому поступил рапорт вместе с фотографиями, переслал все это добро Глебу по электронной почте, явно не сочтя его достойным своего генеральского внимания. Намек был достаточно прозрачный: если тебе делать нечего, разбирайся в этой чепухе сам, а меня уволь. Да и тебе, между прочим, не мешало бы вплотную заняться порученным делом…

Кришна перебросил фотографии в память компьютера и взялся за дело. Как и в первый раз, много времени это не заняло, и вскоре с экрана на Глеба смотрели две физиономии, похожие, как братья-близнецы. Правда, отличия все же имелись. Созданный компьютерной программой виртуальный Валерий Торопов выглядел как постоянный клиент опытного и высокооплачиваемого косметолога, а «капитан» казался чуточку более побитым жизнью. Но Глеб не усмотрел в этом ничего странного: нарисованный компьютером образ был идеальным, он не учитывал житейских передряг, страстей и вредных привычек, постепенно, год за годом, гравирующих свои автографы на человеческом лице.

– Совпадение девяносто один процент, – озвучил Кришна выданный компьютером вердикт. – Ты рад?

– Весьма, – сказал Глеб, хотя испытываемое им в данный момент чувство меньше всего напоминало радость в привычном понимании этого слова. – Валяй, распечатывай.

– Который?

– Оба. И на флэшку скинуть не забудь. И вот еще что… Ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю, – рассеянно откликнулся Кришна. – Бумага для принтера куда-то запропастилась. Ты не видел? Ага, вот ты где… Ну?

– Просто хотел предупредить, – будничным тоном, поскольку никакого другого Кришна просто не воспринимал, сказал Глеб. – За то, что ты сейчас сделал, тебя запросто могут пришить. Даже спрашивать ни о чем не станут – просто шлепнут, и все. Поэтому – молчок. Ты меня понял?

– Понял, не дурак, – сонным голосом откликнулся Кришна.

Глеб не стал уточнять, насколько правильно его поняли. В не столь давнем прошлом Кришна уже имел некоторый опыт по части несанкционированного вынюхивания и разглашения информации, за которую могут убить. Поэтому Глеб был уверен: теперь, получив предупреждение, Кришна ни за что не станет болтать, как человек, однажды побывавший под колесами автомобиля, больше ни за что не станет переходить улицу в неположенном месте.

* * *

Вронский, разумеется, был прав, повторяя расхожую истину, гласящую, что лучшая форма защиты – это нападение.

Собственно, Дмитрий Иванович Кривошеин, бывший полковник внешней разведки, боевой офицер, знал это лучше своего теперешнего работодателя. Какой бы толстой броней ты ни отгородился от противника, рано или поздно он изобретет снаряд, способный эту броню пробить. Какой бы высоты и толщины стены ты вокруг себя ни возвел, супостат все равно найдет способ через них перебраться, сделать подкоп или просто взорвать твою крепость к чертовой матери вместе с тобой. Единственный верный способ обезопасить себя от нападения потенциального агрессора – ударить первым и стереть его в порошок раньше, чем он успеет свою агрессию проявить.