Текст книги "Слепой. Один в темноте"

– Первый, Первый, я Могила, – уже откровенно дурачась, сказал в микрофон рации Хомут. – Аппаратура установлена, подтвердите получение изображения.

– Есть изображение, картинка устойчивая, – послышался ответный хрип из динамика.

Нашпигованный электроникой микроавтобус стоял на обочине проселочной дороги приблизительно в полукилометре отсюда, и ему предстояло оставаться там до тех пор, пока Валерий Торопов не угодит в расставленную для него ловушку.

– Что наблюдаете? – продолжал засорять эфир не ко времени развеселившийся Хомут, показывая камере кулак с отставленным средним пальцем.

– Было у старика три сына: двое умных, а третий – Хомут, – прохрипела рация.

Довольный собой Хомут коротко ржанул и дал отбой. Дмитрий Иванович нашел в себе силы промолчать.

На обратном пути он думал о своем нынешнем хозяине, Вронском. Лицо погибшей девочки неотступно маячило перед глазами, все время норовя направить мысли в неправильное, тупиковое русло. Время красивых жестов и благородных поступков давно миновало, да и было ли оно когда-нибудь, это время? Да, Вронский – мерзавец, но кто нынче без греха? Добрые, щедрые и порядочные люди в олигархи не выбиваются – им мешают как раз те положительные качества, за которые их ценят окружающие. Ценят и превозносят до небес, а сами так и норовят залезть к нему, доброму и щедрому, в карман или втихаря переспать с его женой – чего там, даже если заметит, все равно ничего страшного не случится, он ведь у нас добрый и, главное, порядочный…

А те, кто наверху, принципиально ничем друг от друга не отличаются. Потому что поверху всегда и везде плавает одно и то же… Все они хороши, но они платят, и платят прилично. И если ты ценишь себя как профессионала и привык получать за свой нелегкий труд достойную плату, выбор у тебя невелик. Или тот кусок дерьма, или этот, вот и весь твой выбор, если уж говорить начистоту.

Профессия у отставного полковника внешней разведки Кривошеина хорошая, высокооплачиваемая, но, как ни крути, беспокойная. Как бы долго ни длился период затишья, наполненный простыми будничными заботами, рано или поздно все равно придется снова влезть в походные сапоги и замарать руки, а заодно и совесть. И если каждый раз, когда наступает такой момент, восклицать: «Фу, бяка!», и кидаться на поиски нового места работы, очень скоро тебя отовсюду начнут гнать прямо с порога, как шелудивого пса. И будут, что характерно, правы.

Стало быть, одно из двух: или ступай в дворники, или делай свое дело и не смей морщиться. Можно подумать, когда носил погоны, ты всегда оставался белым и пушистым! А сожженные дотла кишлаки? А размазанные гусеницами по дороге бабы и ребятишки? А забитые насмерть прикладами пленные боевики? А снайперша-латышка, которую сутки напролет зверски насиловали всей ротой (и пусть скажет спасибо, что не всем батальоном), а потом, истерзанную, полуживую, утопили в солдатском нужнике? Где она была тогда, твоя хваленая совесть? Поднял бы полк и повел через всю Россию на Кремль – справедливость восстанавливать, царапинки на своей совести языком зализывать… Но ведь не поднял же и не повел! А почему? Потому что знал: так надо. Лес рубят – щепки летят, по-другому в этой жизни не бывает…

За спиной у него Серго негромко, но вдохновенно объяснял Хомуту, что такое некромантия, восполняя зияющие пробелы в своих знаниях за счет богатого не по уму воображения. Оказалось, он знает даже такие слова, как суккуб и инкуб; по его выходило, что это демоны похоти, женского и мужского пола соответственно, являющиеся смертным, чтобы навек погубить их душу посредством ураганного секса. В полном соответствии с этой теорией изобретательный Серго серьезным, чуть ли не скорбным тоном утверждал, что проживающая в Химках дочка слесаря с ремонтно-механического завода суть не что иное, как суккуб – прикинувшийся невинным ребенком демон, потерпевший крах исключительно благодаря тому, что Марк Анатольевич, земля ему пухом, вовремя догадался окатить его святой водой…

Приземленный Хомут в эти сказки не верил; Серго небезосновательно пенял ему на узость кругозора и отсылал в библиотеку – для начала хотя бы в детскую. «Да пошел ты!» – обиженно гудел никогда не блиставший богатством и разнообразием аргументации Хомут.

Дмитрий Иванович слушал этот бред полных три минуты, но потом его терпение лопнуло.

– Бога побойтесь, – обернувшись через плечо, вполголоса произнес он. – Кладбище все-таки, черт бы вас побрал.

В наступившей тишине они дошли до машины и заняли свои места. Соскучившийся Лысый с готовностью убрал в бардачок кроссворд и завел двигатель. При этом Кривошеин краем глаза заметил старательно вписанное в клеточки крупными печатными буквами слово «ПЛАЩЬ» и искренне посочувствовал Лысому, которому в ближайшее время предстояло измыслить существительное, начинающееся с мягкого знака. «Мерседес» сорвался с места, обдав приземистый домик с голубыми ставнями густыми клубами пыли, и устремился туда, где на фоне пронзительно-синего неба белели разлинованные секциями застекленных лоджий корпуса недавно возведенного окраинного микрорайона.

Глава 9

Району уже который год подряд хронически не везло на прокуроров. По неизвестным науке причинам на эту должность неизменно назначали сотрудников предпенсионного возраста, мечтавших только об одном: дотянуть до пенсии в тишине и покое, без громких дел, скандалов, разносов и, упаси бог, наложенных в официальном порядке взысканий. Нынешний прокурор отличался от своего предшественника разве что тем, что вместо сверкающей лысины щеголял густой, плотностью подозрительно напоминающей парик, снежно-белой шевелюрой.

– Вы мне это бросьте, Андрей Николаевич, – увещевательным тоном говорил он. – От кого-кого, а от вас, ей-богу, не ожидал. Вы же серьезный, перспективный работник, я вас сослуживцам в пример ставлю, и вдруг такой фортель! Соскучились, прославиться захотелось? Сомневаюсь, вы чересчур умны, чтобы пытаться построить карьеру на дешевой сенсации. Так откуда эти странные фантазии?

– Это не фантазии, – уныло, поскольку произносил это уже далеко не в первый раз, возразил Андрей Кузнецов. – Это факты. И, если вы внимательно…

– Прекратите, Андрей Николаевич! – Скромно украшенная обручальным кольцом холеная белая ладонь несильно хлопнула по матовой крышке стола. – Вы либо заблуждаетесь, что с учетом вашей молодости вполне простительно, либо сознательно пытаетесь навязать мне свою точку зрения – смею заметить, весьма и весьма далекую от истинного положения вещей. А это уже достойно всяческого порицания, и не только. Нет, подумать только: никто не замечает серии прямо у себя под носом, а следователь Кузнецов ее, видите ли, разглядел! Еще неделя-другая, и он вычислит и лично арестует кровавого маньяка… Вы уже наметили кого-нибудь на эту роль?

Андрей вздохнул: все было ясно.

– Нет, – сказал он. – Я пока в творческом поиске.

– Вы мне это прекратите, – сказал прокурор, утирая со лба несуществующий пот белоснежным носовым платком с синей каемкой и, как показалось Андрею, даже с именным вензелем в уголке. – Он еще и шутки шутит! Иронизирует он, видите ли! Поверьте, я понимаю и отчасти даже разделяю ваши чувства. Молодость, честолюбивые амбиции, жажда признания… Но посудите сами, это же не версия, а роман! Дешевый покетбук в пестрой бумажной обложке, и больше ничего. Где вы видели серийного убийцу, который охотился бы на здоровых, успешных, наконец, просто сильных мужчин? Где характерный почерк? Где мотив, наконец?

– О мотиве я уже говорил, – упрямо набычившись, сказал Кузнецов. – Возьмите два последних случая: адвокат Фарино и этот беглый дедушка, Панарин. Оба были педофилами, и обоих убили с особой жестокостью: одного подвесили на стометровой высоте и обрезали веревку, а другого живьем, в полном сознании посадили на кол. Разве это не почерк, пусть и довольно своеобразный?

Прокурор недовольно пожевал морщинистыми, как у древней старухи, губами.

– Хотелось бы заметить, – в своей неизменно корректной манере произнес он, – что упомянутые вами убийства произошли за пределами нашего района, и оба потерпевших никогда не были зарегистрированы на нашей территории. А если где-нибудь в штате Айова кто-то трижды переедет сенокосилкой фермера, посягнувшего на собственную дочь, вы и этот случай внесете в свой список?

Андрей Кузнецов понял, что пришла пора трубить отбой. Заговорив о территориальных границах, начальство пустило в ход тяжелую артиллерию, а это означало, что атака захлебнулась. Мысленно пообещав себе, что эта атака не последняя, Кузнецов встал, всем своим видом демонстрируя если не раскаяние, то, по крайней мере, готовность к беспрекословному повиновению.

– Надеюсь, мы обойдемся без личных обид, – правильно расценив его движение, благодушно изрек прокурор. – Вы должны знать и помнить, что я вас ценю и уважаю. Поверьте, Андрей, я сейчас говорю совершенно искренне. Вы мне дороги, как сын, в вас я вижу себя – не такого, каким стал теперь, а того, настоящего, молодого…

Кузнецов почувствовал, что его вот-вот стошнит.

– Ступайте, Андрей Николаевич, – заключил прокурор, – и хорошенько обдумайте то, о чем мы с вами сейчас говорили.

От этой напутственной фразы уже отчетливо разило порнографией. С такими словами обычно обращаются к лежащей на столе с закатанной до подмышек юбкой и широко раздвинутыми ногами секретарше, когда в кабинет случайно заглядывает посторонний.

Проглотив эту благодушную отповедь, как чужую сперму, Андрей вежливо попрощался и вышел из кабинета.

В коридоре он неожиданно столкнулся со старшим оперуполномоченным уголовного розыска Быковым, испытав столь же неожиданное удовольствие от лицезрения в этом гадючнике простецкой, отчаянно нуждающейся в бритье человеческой физиономии.

– Какими судьбами? – спросил он после обмена традиционно колкими приветствиями.

Быков с охотой, подробно и весьма эмоционально разъяснил, что оказался в здешних краях не корысти ради, а токмо волею лиц, осуществляющих надзор за деятельностью органов охраны правопорядка. Являясь полномочным представителем упомянутых органов, капитан слегка переусердствовал во время первичного допроса и разбил задержанному нос. Задержанный, не будь дурак, снял побои и побежал прямиком в прокуратуру. Ситуация осложнялась тем, что задержанный оказался ни в чем не повинным, законопослушным обывателем. Теперь Быкову грозили неприятности – какие именно, ему еще только предстояло выяснить.

Андрей от души пожелал ему удачи, пообещал помочь в меру своих сил и уже протянул руку для прощания, но тут откуда-то набежала Варечка Наумова – младший советник юстиции двадцати семи лет от роду, с недурной фигуркой, милым личиком и васильковыми глазами, которые приобретали грустное, по-собачьи преданное выражение всякий раз, когда их взгляд обращался на следователя Кузнецова. Светлые от природы волосы были собраны на затылке в аккуратный «конский хвост», синий китель выгодно подчеркивал стройные формы, а туфли на высоких шпильках недурно маскировали толстоватые лодыжки.

– Здравствуйте, Андрей Николаевич, – робко, как всегда, когда обращалась к Кузнецову, пролепетала Варечка.

– Виделись, Варвара Никитична, – напомнил Андрей.

Он постарался произнести это шутливо, но получилось все равно грубовато, и на то существовали веские причины. Он относился к Варечке Наумовой тепло, по-товарищески, отдавая должное как ее внешности, так и недурным профессиональным качествам. Но у Варечки был один существенный недостаток: она упорно не понимала намеков, и поэтому Андрею с каждым днем становилось все труднее сдерживать раздражение при разговорах с нею.

– У вас ко мне дело? – осведомился он, видя, что Варечка медлит уходить.

– Нет, – сказала она. – То есть да. Видите ли, мы с подружкой собирались сегодня вечером в театр, а она внезапно заболела. Теперь у меня на руках два билета на «Травиату», и…

Краем глаза Андрей заметил появившееся на небритой простодушной физиономии Быкова выражение легкого обалдения и жгучей зависти. Быков был женат, о чем неоднократно сожалел, вслух и принародно, поскольку жена держала его на коротком поводке, грозя кастрировать подручными средствами при первом же намеке на адюльтер.

– И?.. – суховато поторопил Андрей младшего советника юстиции Наумову.

– Я хотела сказать, может быть, вы…

– Вряд ли, – еще суше сказал он. – Простите, Варвара Никитична, но я сегодня устал как собака, а надо еще поработать с документами… Мне искренне жаль, но – нет, не в этот раз.

– Извините, – заливаясь краской, почти прошептала Варечка. – До свидания…

– Всего хорошего.

Быков проводил удаляющегося по коридору младшего советника юстиции плотоядным взглядом, а когда снова повернулся к Андрею, вид у него был донельзя удивленный.

– С ней что-то не в порядке? – осторожно поинтересовался он.

– Да нет, почему? – пожал плечами Кузнецов. – Старательный работник, очень милая девушка…

– Замужем?

– Нет, насколько мне известно.

– Тогда что-то не в порядке с тобой, – убежденно заявил Быков. – Ты что, прокуратура, совсем заработался? Такая краля…

– Если позволишь, я как-нибудь сам с этим разберусь, – оборвал его Андрей.

– Ну-ну, – с сомнением произнес Быков, – разберись.

Не произнесенное капитаном слово «идиот» легко читалось в его взгляде, и Андрею стоило немалых усилий притвориться неграмотным и слепым.

Распрощавшись с Быковым, он не без облегчения покинул здание прокуратуры. Рабочий день кончился, впереди ждал путь домой, непривычно долгий, ввиду того что машина следователя Кузнецова третий день находилась в ремонте. Какой-то кретин, заезжая на стоянку, въехал в принадлежащий Андрею «пассат», причем так энергично, что до автосервиса пришлось ковылять с открытым, хлопающим, как клюв голодного пеликана, багажником. Кретин, разумеется, успел своевременно смыться с места происшествия, и Андрею оставалось утешаться лишь тем, что упомянутому кретину, в отличие от него, придется рихтовать не багажник, а переднюю часть автомобиля, где расположены фары, а также весьма чувствительный к грубым физическим воздействиям радиатор.

До дома пришлось добираться с тремя пересадками – сначала на метро, потом на автобусе и, наконец, на маршрутном такси. Был час пик, москвичи и временно зарегистрированные гости столицы из бывших братских республик валом валили с работы, торопясь поскорее добраться до своих жилищ, где, с учетом московских расстояний и пробок, в будние дни им удавалось разве что переночевать. В транспорте было тесно, душно и липко; брезгливо вздрагивая всякий раз, когда кожи касалась чья-нибудь скользкая от пота рука или в спину упиралось горячее, неприятно мягкое брюхо, Андрей мысленно проклинал неизвестного ему болвана, который, как выражаются профессиональные шоферы, «права купил, а ездить не купил». Если бы не этот моторизованный камикадзе, следователь Кузнецов сейчас сидел бы за рулем своего автомобиля – возможно, торчал бы в пробке, но, по крайней мере, один, в относительном комфорте пустого салона, с сигаретой на губе и под хорошую музыку. Все познается в сравнении, подумал он, вспомнив, как ведут себя московские водители (и, чего греха таить, он сам), стоя в пробке. Их бы хоть ненадолго сюда, в битком набитый «скотовоз» производства Ликинского автозавода – сначала сюда, а потом обратно за руль, в пробку. Получилась бы настоящая буря эмоций, но уже не отрицательных, как обычно в пробке, а, наоборот, положительных…

В маршрутке он оказался намертво зажат между костлявым субъектом в очках и при козлиной бородке клинышком и обильно потеющей толстухой в ситцевом сарафане, позволявшем всем желающим беспрепятственно лицезреть ее небритые подмышки и вытатуированную на жирном плече изящную стрекозу. Очкастый субъект держал на коленях портфель из поддельной крокодиловой кожи, латунные замки которого весело блестели на солнце. Поверх портфеля лежал полиэтиленовый пакет с провизией; из пакета наружу торчали вялый пучок зеленого лука и перевитый промасленной бечевкой хвост копченой селедки. Селедка пахла; лук от нее не отставал, а исходящее от толстухи в цветастом сарафане амбре, в котором в равных пропорциях смешались запахи пота и духов, многое добавило к представлению следователя Кузнецова о том, что такое тошнота.

Радуясь тому, что с семи утра ничего не ел, Андрей вспоминал римских стоиков. Муций Сцевола, например, поверг врагов в трепет, во время переговоров положив руку на раскаленные угли. Лучше бы залез в маршрутку и, если бы этого ему показалось мало, затеял переговоры вот с этой милой дамой на предмет личной гигиены – в частности, бритья подмышек… Вот это было бы испытание для его хваленого, воспетого в веках стоицизма! Впрочем, как раз Сцевола с таким испытанием, наверное, справился бы играючи. Климат в Италии жаркий, народ темпераментный, и подмышек древние римлянки в те далекие времена, наверное, тоже не брили. Зато лук с чесноком употребляли повсеместно, так что пример и впрямь выбран неудачно: очутившись перед лицом того, что Андрею Кузнецову представляется тяжким испытанием, Муций Сцевола бы только посмеялся…

Борясь с подступающей тошнотой, он вдруг увидел в передней части салона, в ряду сидений, повернутых спиной по ходу движения, знакомое лицо – длинное, узкое, унылое, с глубокими складками от крыльев крупного носа к подбородку, с мешками под глазами и большим губастым ртом. Почувствовав его взгляд, человек поднял глаза, а потом неприязненно поджал губы и отвернулся к окну.

И тогда Андрей вспомнил, где видел эту лошадиную физиономию. «Надо же, как тесен мир», – подумал он.

Петр Иванович Солодовников работал прорабом на стройке – так, по крайней мере, было семь лет назад, когда они с Андреем встретились впервые. У него была семья – жена и две дочери, двенадцати и шестнадцати лет. Не забывая периодически одаривать своим вниманием супругу, Петр Иванович на протяжении трех лет сожительствовал с дочерьми. Потом старшая дочь забеременела, тайное стало явным, жена сгоряча подала на развод и написала заявление в милицию. Дело поручили молодому следователю Кузнецову, и это было первое дело, которое он самостоятельно довел до суда. Максимального наказания, предусмотренного уголовным кодексом за подобные отклонения от общепринятых норм, Андрею в суде добиться не удалось, но свои шесть лет прораб Солодовников получил. Кое-кому это представлялось справедливым, прямо-таки Соломоновым решением: три года развлекался со старшей дочерью, три с младшей, итого шесть – все точно, как в аптеке! Педофилов и насильников на зоне любят – уркам тоже надо с кем-то развлекаться, вот и получается, как в кодексе царя Хаммурапи: око за око, зуб за зуб. Год за год, ночь за ночь – все справедливо, чего вы еще хотите?!

Следователь Кузнецов мог бы возразить, указав на то, что приговор не учитывает отмеренный дочерям прораба Солодовникова остаток жизни, который они проведут, постоянно помня о том, что сотворил с ними родной отец. Эти воспоминания останутся с ними до конца дней, и вряд ли они еще когда-нибудь смогут довериться мужчине, будь он хоть рыцарем на белом коне, хоть новым воплощением самого Будды. Такой долг оплатить невозможно, мог бы сказать Андрей, и что по сравнению с ним ваши жалкие шесть лет? А как насчет жены? Каково ей, вы подумали?

Но в судебном заседании подобные аргументы во внимание не принимаются, а обсуждать такие темы вне зала суда значит попусту сотрясать воздух. Говори, не говори – все равно ничего не изменится.

К слову, по поводу жены Солодовникова он волновался напрасно. Из зала суда она вышла в слезах: приговор уже тогда показался ей неоправданно суровым. Уже через полгода, как стало доподлинно известно Андрею, между бывшими супругами завязалась оживленная переписка. А еще через пару лет, когда некоторые телевизионные каналы в погоне за рейтингами принялись муссировать тему педофилии, он увидел в одной из программ интервью госпожи Солодовниковой. Жена прораба заявляла, что ждет возвращения мужа из колонии, чтобы снова зажить с ним душа в душу, давно его простила и, по большому счету, не видит в его поступке ничего страшного: ну, попутал человека бес, ну, попользовался дочками, так что, убудет от них, что ли?

У нее было тупое сонное лицо с похожими на следы от булавочных уколов глазами, жидкие неприбранные волосы и бессвязная, густо пересыпанная «запиканными» телевизионным редактором фразеологизмами речь. Слушая ее, Андрей чувствовал себя оглушенным, как после внезапной, ничем не спровоцированной оплеухи. Потом первый шок прошел; движимый любопытством, которое сам считал праздным процентов на девяносто, он навел справки и испытал повторный шок. Он был уверен, что пресловутое интервью не пройдет госпоже Солодовниковой даром и что, лишившись мужа, она теперь потеряет еще и дочерей. Как выяснилось, он глубоко заблуждался. Младшая дочь любвеобильного прораба, которой к тому моменту исполнилось пятнадцать, утверждала, что скучает по папе и хочет, чтобы он поскорее вернулся, а старшая, представлявшая собой почти зеркальную копию мамаши, с агрессивным вызовом заявляла, что ее ребенку нужен отец и кормилец – как, впрочем, и ей самой.

«Животные», – заключил тогда Андрей и постарался вычеркнуть эту веселую семейку из памяти. И они таки были животными – если быть точным, млекопитающими. Птицы, рыбы, насекомые и пресмыкающиеся, не говоря уже о кольчатых червях и прочих низших тварях, никогда не спариваются с существами другого вида или хотя бы породы. Неразборчивость в половых связях свойственна исключительно млекопитающим – в основном, самцам. Кот, сладострастно занимающийся любовью с найденным под кроватью грязным носком; пес, к стыду хозяев проделывающий то же с ногой заглянувшего в дом важного гостя; бык, пытающийся покрыть пастуха, или пастух, затаскивающий в шалаш упирающуюся козу – кто этого не наблюдал, кого это удивляет? Животные. Просто животные.

Ему действительно почти удалось забыть о них, и вот – эта случайная встреча в маршрутке. В руках у бывшего прораба (интересно, кто он теперь, чем зарабатывает на жизнь себе и своему гарему?), как и у большинства пассажиров, был пакет с покупками. Из чего следовало, что семейство Солодовниковых сменило адрес (соседи вынудили, не иначе; пусть сами они немногим лучше, но случая уколоть глаза ближнему не упустят ни за что) и перебралось в края, не столь отдаленные от места постоянного проживания следователя Кузнецова.

Ну и плевать, подумал он. Какое мне дело до этих уродов? Пусть живут, как умеют, лишь бы другим не мешали.

Но настроение было испорчено, и, идя от остановки маршрутки к своему дому, Андрей мрачно размышлял о тщете человеческих усилий – любых, но особенно тех, которые направлены на то, чтобы изменить мир к лучшему. Об этом говорил еще Экклезиаст. «Суета сует, – говорил он, – все суета. Что пользы человеку от трудов его…» Тьфу!

Сворачивая за угол, он краем глаза заметил позади себя уныло сутулящуюся фигуру с туго набитым пакетом в руке. Либо им с господином Солодовниковым было по пути, либо…

«Либо месье Солодовников намерен потребовать сатисфакции, – подумал Андрей. – Вряд ли он знает это слово, но дело не в словах, а в намерениях. Что ж, в добрый час! Его битая морда ничего не изменит в общей картине мироздания и даже не наставит этого козла на путь истинный. Зато я хотя бы душу отведу…»

Поднявшись к себе на двенадцатый этаж и сняв в прихожей обувь, он подошел к выходящему во двор окну и посмотрел вниз. Солодовников был там – торчал посреди полупустой автомобильной стоянки и, задрав кверху лошадиную физиономию, смотрел на окна.

– Идиот, – сказал следователь Кузнецов и отправился на кухню жарить яичницу с колбасой.

* * *

В день похорон Марка Анатольевича Фарино в Москве шел дождь – не веселый и спорый, подсвеченный пробивающимся сквозь тучи солнышком майский ливень, а медленный, серый, затяжной, прямо как осенью, разве что не такой холодный. Пока Чиж, из предосторожности бросив за углом основательно засвеченную серую «девятку» и поставив торчком воротник куртки, торопливо шагал по мокрому тротуару к месту прощания с усопшим, в голове у него назойливо крутилась строчка из когда-то услышанного по телевизору романса: «Дождик осенний, поплачь обо мне…»

Дождик был не осенний, а, напротив, весенний, и плакал он вовсе не о «дяде Марке» (было бы о ком плакать!), но эта строчка все равно казалась Чижу превосходно подходящей к случаю. Для него она была исполнена дьявольского веселья и торжества, а также чувства исполненного долга. В этой строчке сквозило признание его заслуг: дело сделано, мертвого уже не воскресишь, как ни бейся; люди о нем не заплачут, так пусть поплачет хотя бы дождик…

Люди, конечно, не плакали, но желающих отдать последний долг известному адвокату Фарино набралось преизрядное количество. Под траурную церемонию был арендован зал в самом центре города, главным достоинством которого, помимо престижности и транспортной доступности, являлась его вместимость. У входа вяло шевелилось скопление мокрых зонтов; через равные промежутки времени зонты один за другим закрывались, и их владельцы, нацепив на физиономии приличествующее случаю выражение глубокой скорби, по одному просачивались в фойе.

Присоединившись к этой компании, Чиж без труда установил причину затора: на входе стояли два дюжих охранника с траурными повязками на рукавах. Один проверял пригласительные (вот оно, высшее общество, подумал Чиж; даже на похороны нельзя попасть без входного билета), а другой сноровисто обыскивал входящих при помощи ручного металлоискателя. Публика не протестовала: за последние десятилетия Москва притерпелась и не к такому, да и меры безопасности никому не казались излишними – береженого бог бережет.

Дождавшись своей очереди, Чиж протянул охраннику пригласительный и растопырил руки, давая себя обыскать. Откуда у него пригласительный, Чиж не признался бы даже под пыткой: у каждого мастера есть свои маленькие секреты, которые он уносит с собой в могилу.

(Вспоминалось: роскошно обставленная, неприбранная и захламленная спальня и сидящий на краю широченной, как танковый полигон, кровати молодой, заплывший нездоровым жирком человек в распахнутом халате на голое тело, который, всхлипывая и содрогаясь от сдавленных рыданий, глотает под дулом пистолета большие голубоватые таблетки, запивая их виски из горлышка квадратной литровой бутыли.)

Металлоискатель сердито пискнул, на черном пластиковом корпусе вспыхнула тревожная красная лампочка. Не дожидаясь приглашения, Чиж извлек из кармана и продемонстрировал охраннику связку ключей. Повторное сканирование показало, что он чист; охранник кивнул, Чиж спрятал ключи в карман и вошел в здание.

В просторном, вдоль и поперек задрапированном черным крепом зале собралось человек двести. Обилие черных нарядов в сочетании с мрачной органной музыкой наводило на мысль о собравшейся к мессе братии большого и весьма зажиточного католического монастыря. Впечатление немного портили белые рубашки мужчин и бриллианты, то и дело неуместно посверкивавшие из-под траурных головных уборов дам, но с этим уже ничего нельзя было поделать: время, как обычно, диктовало свои условия. В это время и в этом городе аскетизм был не в чести, и Чижу, если честно, было на это наплевать.

Тело Марка Анатольевича лежало в установленном на возвышении в центре зала шикарном гробу. Оно лежало в гробу не целиком: внутренние органы извлекли во время вскрытия, по обыкновению заполнив образовавшуюся полость первым, что подвернулось под руку, а мозг, при жизни являвшийся наиболее ценной частью организма адвоката Фарино, как уже упоминалось, был почти целиком смыт в ливневую канализацию вместе с дорожной пылью и крошками разбитого вдребезги ветрового стекла.

Изготовленный из полированного красного дерева по лучшим мировым стандартам, украшенный позолотой и сверкающими латунными ручками гроб был наглухо закрыт. Патологоанатомы приложили нечеловеческие усилия, пытаясь придать раздавленной, как угодившее под чей-то сапог куриное яйцо, голове Марка Анатольевича хотя бы отдаленное сходство с тем, что она представляла собой при жизни, но все их усилия пошли прахом, и верхнюю часть разъемной крышки пятизвездочного гроба все-таки пришлось закрыть.

У гроба, окруженный старающейся не особенно мозолить глаза охраной, стоял с траурной повязкой на рукаве и с траурной миной на физиономии Александр Леонидович Вронский собственной персоной. По левую руку от него находилась сногсшибательная платиновая блондинка лет двадцати или около того – законная супруга господина Вронского. Траур был ей к лицу; она об этом прекрасно знала и украдкой, явно непроизвольно, стреляла глазками по сторонам. «Дядя Саша», в отличие от нее и подавляющего большинства присутствующих, кажется, скорбел по-настоящему, и это открытие доставило Чижу массу мрачного удовольствия: погоди, дружок, то ли еще будет!

От гроба почти до самых дверей тянулась длинная молчаливая очередь желающих проститься с Марком Анатольевичем и, ввиду отсутствия родных и близких покойного, выразить соболезнование его лучшему другу – Александру Леонидовичу Вронскому. После секундного колебания Чиж пристроился в хвост очереди. Пришел он сюда вовсе не за этим, но неожиданно возникшее искушение оказалось непреодолимым. Так бывает трудно справиться с неразумным желанием подойти к самому краю пропасти, стать так, чтобы носки ботинок повисли в воздухе над бездной, и, наклонившись вперед, посмотреть вниз; так человека, впервые взявшего в руки револьвер, подмывает зарядить в него один патрон, крутануть барабан, приставить дуло к виску, спустить курок и посмотреть, что из этого получится.

Так Чижа подмывало пожать господину Вронскому руку, заглянуть в глаза и посмотреть, узнает его «дядя Саша» или нет.

…Домашний ребенок, росший в атмосфере любви и достатка, он был абсолютно не приспособлен к жизни на улице и, невзирая на свой нежный возраст, прекрасно это понимал. Он не умел попрошайничать, воровать и ночевать в подвалах; оставшись на улице, он рисковал при первой же попытке раздобыть еду очутиться в милиции, которая в два счета вернула бы его к дяде Саше. А если бы этого не случилось, он бы, наверное, просто погиб от голода и холода, не умея позаботиться о себе.

При этом голова у него была светлая, а время, проведенное в доме Вронского (особенно тот его отрезок, на протяжении которого к нему в спальню периодически наведывался «дядя Марк»), не прошло для него даром. Незаметно для окружающих и даже для себя самого Валерка Торопов повзрослел и в свои десять лет думал и рассуждал, как пятнадцатилетний, а временами и вовсе как взрослый, успевший кое-что повидать в этой жизни человек. Кроме того, в последнее время он почти постоянно думал о побеге и изобретал способы прожить самостоятельно, без дяди Саши и его дружков; большинство придуманных им планов были не чем иным, как наивными детскими фантазиями, и в каждом из них непременно фигурировала Женька, без которой он просто не мыслил своего существования. Но кое-что после небольшой доработки можно было пустить в дело, и в тот вечер, наконец, настало время проверить на практике, чего стоят его фантазии. Случилось это неожиданно, как и случаются обычно подобные вещи; шок, пережитый, когда он понял, что это за продолговатый предмет темнеет на асфальте под окном дяди-Сашиной квартиры, мог его убить, но не убил, а лишь сделал сильнее и тверже. И, проплакав до утра на скамейке в самом дальнем углу парка, он начал действовать как взрослый, самостоятельный мужчина, очутившийся в трудной ситуации, но имеющий четкий план спасения.