Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Первым делом он добрался до вокзала и сел в первую попавшуюся электричку. Он нуждался в крове и пище, не умел и не хотел учиться воровать и, следовательно, должен был определиться в детский дом – по возможности, расположенный на максимальном удалении от Москвы, где его непременно станут искать дядя Саша и дядя Марк. Он понимал, конечно, что жизнь в детдоме – не сахар, но выбора у него не было. Впоследствии выяснилось, что понимал он не так уж много, однако предоставленный ему жизнью выбор от этого не стал ни шире, ни разнообразнее.

После проведенной на парковой скамейке бессонной ночи вид у него был настолько измученный и несчастный, что какая-то сердобольная тетка угостила его пирожком с капустой и двумя вареными яйцами. Подкрепившись, он доехал до конечной станции, пересел в другую электричку и двинулся дальше. Он пересаживался из электрички в электричку, меняя направления, запутывая след. Отец еще в раннем детстве пристрастил его к географии; Валерка любил разглядывать атласы и водить пальцем по поверхности большого глобуса, подробная карта Российской Федерации хранилась у него в памяти и была к его услугам в любой момент. Так что из Москвы он драпал не наугад, а вполне осмысленно – пожалуй, куда более осмысленно и грамотно, чем это сделало бы на его месте подавляющее большинство взрослых.

На исходе вторых суток этого утомительного бегства он решил, что забрался уже достаточно далеко, и, сойдя с электрички на вокзале маленького захолустного городка, направился прямиком в отделение транспортной милиции. Там, всхлипывая и размазывая грязным кулачком по неумытой физиономии неподдельные слезы (чтобы заплакать, оказалось достаточно просто вспомнить о родителях и Женьке), он поведал воняющим табачищем и сапожным кремом равнодушным дядям в погонах сочиненную по дороге историю. Подумав, он с не свойственной его возрасту мудростью решил обойтись без драматических подробностей наподобие пожара, нападения бандитов или, скажем, автомобильной катастрофы, в которой погибли все, кроме него. Вместо этого Валерка Торопов рассказал ментам примерно следующее: он – Илюша Ложкарев, жил без отца с мамой и бабушкой на съемной квартире в городе, название которого не может вспомнить (шок, решили менты, да и что возьмешь с десятилетнего пацана?) Мама все время болела, жили на бабушкину пенсию; потом бабушка умерла, вместе с ней исчезла пенсия, платить за квартиру стало нечем, и мама решила отправиться в Москву на поиски лучшей доли. Ехали долго, с частыми пересадками – на скорый поезд у мамы не было денег. На какой-то станции (на какой именно, он, опять же, не помнит) мама отлучилась, строго наказав ему сидеть на скамейке и никуда не уходить, и больше он ее не видел. Просидел на скамейке до вечера, а когда стало темно, холодно и страшно, забрался в пустой вагон стоящей на запасном пути электрички, где и заснул. А проснулся, сами понимаете, уже в пути…

Ему поверили – почему бы и нет? История звучала вполне правдоподобно, да и мальчишка не прятался от милиционеров, как это делают беглецы, а, наоборот, сам пришел в милицию. И не перед наступлением зимних холодов, а в конце мая, можно сказать, летом, когда для беспризорников наступает самое раздолье. Значит, не врет, и мытарить пацана, проверяя его историю на прочность, незачем – ему и так досталось…

То есть, разумеется, какие-то необходимые меры наверняка были приняты, куда-то пошли запросы, которые, возможно, кто-нибудь прочел и даже удосужился дать ответ: нет, мальчика по имени Илья Ложкарев никто не разыскивает, и о судьбе его матери, Валентины Ложкаревой, никому ничего не известно. В какой-нибудь Бельгии, не говоря уже о карманном государстве наподобие Лихтенштейна, такой номер наверняка бы не прошел, но на несоразмерно обширных просторах отгроханной некогда русскими царями империи, где никогда не было, нет и, возможно, вовеки не будет порядка, десятилетний малец растворился, как крупинка сахара в стакане крутого кипятка.

Так он оказался в своем первом детском доме. Пришлось ему, конечно, несладко, немногим легче, чем на улице, но детский дом был частью плана, который в самых общих чертах начал складываться уже тогда.

В рамках этого плана, выждав два долгих года, он сбежал, вернулся в Москву и повторил фокус с добровольной явкой в транспортную милицию. Рассказанная им на этот раз история выглядела еще больше похожей на правду, чем предыдущая (за два года он наслушался этих историй столько, что мог уже ничего не выдумывать из головы), и, пройдя чистилище приемника-распределителя, он был помещен в один из детских домов столицы – разумеется, под новым именем и фамилией.

Учился он всегда легко, а теперь стал делать это еще и с целенаправленным упорством, поскольку хороший школьный аттестат и поступление в вуз тоже были частью плана. Потом его усыновили – не кто попало, а люди, которых он выбрал сам. Забрать ясноглазого, умненького и неизменно превосходно характеризуемого воспитателями мальчишку в семью пытались неоднократно, и, если бы не его план, он давно мог бы обитать хоть в Америке, о которой в ту пору страстно мечтали чуть ли не все поголовно. Но он различными путями уклонялся от предлагаемых ему жизненных благ, пока в один прекрасный день, увидев в кабинете заведующей женщину с усталым добрым лицом и статного мужчину в милицейском мундире с полковничьими погонами, не понял: вот то, что ему надо.

И не прогадал. Полковник, ставший ему отцом, многому его научил. Кажется, он по-настоящему полюбил приемыша и постарался сделать для него все, что было в его силах. Однажды («мама Галя» к тому времени уже год как умерла от рака, а Чижу должно было вот-вот исполниться восемнадцать) у них во дворе за гаражами произошло убийство. Кто-то зарезал обитавшего в соседнем доме странноватого, будто пыльным мешком хлопнутого, одинокого сорокалетнего мужчину, который, как было замечено, частенько отирался то около детской площадки, то около школы, предлагая детям конфеты и затевая с ними какие-то разговоры. Потерпевшему нанесли двадцать восемь ударов кухонным ножом. Этих ударов наверняка могло быть больше, но на двадцать восьмом лезвие обломилось у самого основания и осталось в ране, а окровавленную рукоятку нашли тут же, в полуметре от окровавленного тела.

Поутру отправившись в гараж за машиной, приемный отец Валерки Торопова наткнулся на следственную группу, занятую осмотром места происшествия. Продемонстрировав служебное удостоверение и сообщив, что проживает по соседству, полковник проник за линию оцепления и окинул арену недавних событий беглым, профессионально цепким взглядом. Валявшаяся на земле рукоятка ножа показалась ему знакомой; полковник вернулся домой, подверг ревизии кухонный инвентарь, и его подозрение превратилось в уверенность. Теперь стало ясно, почему, вернувшись поздно вечером с прогулки, приемный сын как-то воровато, боком проскочил в свою комнату, заперся там и отказался выйти для мужского разговора. Полковник тогда, грешным делом, подумал, что парень, наконец, попробовал спиртное, а то, чего доброго, и наркотики, и решил отложить воспитательную беседу до завтра: с пьяным говорить все равно бесполезно.

Чиж к тому времени уже успел уйти, что позволило полковнику обстоятельно, не торопясь, осмотреть его комнату. Густо заляпанные еще влажной кровью джинсы и футболка обнаружились в дальнем углу шкафа, скомканные и завернутые в полиэтиленовый пакет.

Вечером, вернувшись домой, Чиж имел с полковником продолжительный, серьезный разговор. «Ты что-то имеешь против педофилов?» – спросил в ходе этого разговора полковник. «Да», – коротко и предельно ясно ответил Чиж, уверенный, что дальше с ним будут разговаривать уже другие люди и в другом месте. Но полковник умел правильно расставлять приоритеты и, вместо того, чтобы вызвать наряд и отправить приемного сына за решетку, преподал ему кое-какие азы, начав лекцию сакраментальным: «Не гадь там, где живешь, и не живи там, где гадишь». Он немало пожил и многое повидал, этот старый сыскарь, и его уроки впоследствии не раз сослужили Чижу добрую службу. Полковник уже тогда понял, кого вырастил (точнее, кто вырос у него под боком, ибо травму, послужившую причиной появления на свет еще одного хладнокровного и расчетливого, а главное, принципиального серийного убийцы, парню нанес не он). Мысленно очертив круг его будущих жертв, точно зная, что словами уже ничего не изменишь и не решишь, полковник прислушался к тихому голоску, который нашептывал ему в левое ухо: «А может, так и надо?», и, как мог, постарался научить Чижа хотя бы заметать следы.

Когда пришла пора уходить в армию, Чиж даже не подумал от нее косить. Он сам напросился в морскую пехоту, рассудив, что подготовку ему там дадут такую же, как в ВДВ или спецназе, зато риск отправиться в Чечню и получить пулю раньше, чем расквитается с «дядей Сашей», будет практически нулевым. Он не прогадал и тут; потом была демобилизация, университет, смерть приемного отца, обмен оставшейся от него квартиры на меньшую и в худшем районе, но зато с солидной доплатой, покупка первого автомобиля, работа, и все это на фоне непрерывной, методичной и продуманной охоты на таких, как Вронский и Фарино.

И вот теперь, находясь в шаге от цели, Чиж испытывал острое желание напоследок пойти напролом – просто подойти, прыгнуть, вцепиться и свернуть шею раньше, чем подоспеют охранники. Но охранники стояли слишком близко, а он не имел права так рисковать. К тому же, смерть от перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга – это слишком быстро, слишком легко. Вронский не должен умереть так просто, ничего не успев понять и почувствовать; Чижу нужна была хотя бы пара минут, чтобы этот мерзавец подох, точно зная: за все на свете рано или поздно приходится платить.

Подошла его очередь. Он пожал Вронскому руку, испытав странное ощущение прикосновения к чему-то неживому, искусственному, и произнес, глядя прямо в темные линзы очков, надетых «дядей Сашей» не то для того, чтобы скрыть предательски красные глаза, не то в подражание героям американских фильмов, которые просто не могут кого-нибудь похоронить, не нацепив солнцезащитные очки, даже если на улице хлещет проливной дождь:

– Примите мои соболезнования.

После этого отошел и секунд тридцать постоял, сложив руки поверх причинного места и опустив голову, над полированным гробом, внутри которого лежал кусок стремительно портящегося мяса, при жизни именовавшийся Марком Анатольевичем Фарино.

Никакой реакции со стороны Вронского на эту опасную выходку не последовало: похоже, «дядя Саша» не узнал пропавшего без вести много лет назад племянника. Продолжая украдкой поглядывать на родственничка – не шепнет ли он чего охранникам, не кивнет ли головой в его сторону, – Чиж отошел от гроба, освободив место следующему скорбящему, и боком двинулся в обход помещения, незаметно подбираясь к боковой двери.

Еще сутки назад, узнав, где будет проходить траурная церемония, Чиж не поленился посетить здание и оборудовать тайник в одной из кабинок мужского туалета. Сняв крышку смывного бачка, он поместил вовнутрь герметично закрытый полиэтиленовый пакет, в котором лежали два баллона «черемухи», легкая противогазовая маска, наручники и пистолет с глушителем. Дубликат ключа от двери в торце коридора, где располагались туалеты, был в той самой связке, которую он на входе показал охраннику. За дверью располагалась лестница, ведущая в просторный, напоминающий плохо освещенный лабиринт подвал. В каждом газовом баллоне имелась чека с кольцом, как у гранаты; достаточно было выдернуть ее, чтобы из баллона начал с шипением извергаться слезоточивый раз. Двух баллонов должно было с лихвой хватить на всех присутствующих – кроме Чижа, разумеется, для которого и был предназначен противогаз.

План был прост, как все гениальное: когда «черемуха» начнет распространяться по залу, там воцарится ад кромешный. В дверях неминуемо возникнет давка. Охрана, подверженная действию слезогонки точно так же, как все простые смертные, будет временно парализована, и это даст Чижу возможность взять ослепшего, потерявшего ориентацию в пространстве и времени, заходящегося мучительным кашлем, брызжущего слезами и соплями «дядю Сашу» за холеный загривок и препроводить в подвал для непродолжительной приватной беседы. Пока охрана придет в себя, обнаружит отсутствие босса, сообразит, куда он мог подеваться, и взломает дверь подвала, пройдет достаточно много времени. При наиболее благоприятном развитии событий Чиж за это время успеет не только сделать дело, но и благополучно скрыться. А если не успеет… Что ж, будь что будет. Вронскому конец при любом раскладе, а это такая награда, ради которой не жаль рискнуть головой.

Ощущая себя как перед премьерой, Чиж вошел в туалет. Он был драматург, режиссер-постановщик и актер в одном лице; он достиг пика своей карьеры, сейчас занавес раздвинется, он выйдет на сцену и, отыграв спектакль до самого конца, наконец-то узнает, что его ждет: овации зала или град тухлых яиц…

Длинное зеркало над умывальниками отразило его фигуру в наброшенной поверх траурного костюма с белоснежной рубашкой и галстуком легкой куртке. На переносице благородно поблескивали очки в тончайшей золотой оправе, лицо обрамляла аккуратная бородка, под носом топорщились усы – идеально ровные, как все искусственное, будь то зубы, газон или, как в данном случае, накладная растительность. Чиж выглядел, как младший товарищ покойного Марка Анатольевича по коллегии адвокатов или, наоборот, один из клиентов, которому покойный помог избежать тюрьмы или развестись, оставив жену с длинным носом вместо квартиры и алиментов.

В туалете было пусто, как на обратной стороне Луны. Напитков на сегодняшнем мероприятии не подавали, поминки должны были состояться в ресторане по соседству, так что сюда мог заглянуть разве что случайный посетитель. Чиж отыскал нужную кабинку и, прежде чем в ней запереться, натянул перчатки. Задвижка негромко щелкнула; бросив короткий взгляд на часы, Чиж взялся обеими руками за крышку смывного бачка и аккуратно ее приподнял.

Его спасла мгновенная реакция бывшего спортсмена и морского пехотинца, и он успел отпрянуть и загородить руками лицо едва ли не раньше, чем внутри бачка послышался щелчок сработавшей химической ловушки. Выскользнувшая из рук фаянсовая крышка с грохотом разбилась на куски, ударившись о край унитаза; по белым кафельным стенкам потекла выброшенная под давлением несмываемая краска, которую можно удалить только специальным растворителем. Краска была алая, как кровь, из-за чего складывалось впечатление, что в кабинке мгновение назад кому-то разнесли голову выстрелом из охотничьего ружья.

Опустив руки, Чиж заглянул бачок, хотя и так знал, что там увидит. Внутри не было ничего, кроме пустой химловушки и некоторого количества краски, ровным слоем покрывшей фаянсовые стенки. Его тайник обнаружили и опустошили, оставив вместо прежнего содержимого эту подлую штуковину…

Не теряя времени, он содрал с себя испачканные перчатки и залитую красным куртку, швырнул все это в угол и выскочил из кабинки. Быстрая реакция действительно спасла его: в лицо ничего не попало, если не считать нескольких алых капелек, осевших на фальшивой бороде. Россыпь мелких пятнышек виднелась на белой рубашке; правая манжета тоже замаралась, но это было все.

В коридоре уже слышался торопливый топот множества ног. Спектакль провалился раньше, чем начался премьерный показ, и теперь разъяренная публика рвалась побеседовать с автором. Чиж признавал, что публика в своем праве, и допускал, что она таки может добиться своего, но не собирался добровольно предоставлять ей такую возможность.

Распахнув окно, он вскочил на подоконник. Окно располагалось на уровне второго этажа; внизу находился залитый асфальтом внутренний двор, а во дворе, прямо под окном, торчали двое охранников. В тот самый миг, когда Чиж вспорхнул на подоконник, один из них поднес к уху рацию, отвечая на вызов, а другой поднял голову и посмотрел на окно.

Чиж прыгнул, не дав ему времени осознать увиденное, услышав при этом, как за спиной с грохотом распахнулась дверь туалета.

Охранники испуганно шарахнулись в стороны, чтобы не угодить под летящую прямо им на головы живую бомбу, а когда его подошвы ударились об асфальт, разом кинулись на него, как спущенные с цепи волкодавы. Чиж нанес два удара. Один охранник упал, выронив рацию; второй почему-то медлил, пьяно покачиваясь, будто не в силах решить, остаться ему на ногах или все-таки лечь. Чиж разрешил его сомнения прямым в челюсть, и охранник рухнул, разбросив руки, одна из которых перед этим пыталась зачем-то залезть за левый лацкан пиджака.

Сверху послышался грозный окрик. Чиж, который уже бежал к приоткрытым воротам, не стал оборачиваться. Из окна выстрелили, пуля сердито дернула его за полу пиджака, щелкнула об асфальт и с разочарованным визгом рикошетом ушла в никуда. Раздался еще один выстрел, но Чиж уже нырнул в арку подворотни, и второй патрон оказался истраченным даже с меньшей пользой, чем первый, который хотя бы испортил беглецу пиджак.

С улицы в ворота просунулась широкая физиономия привлеченного выстрелами охранника. Чиж смел его, как кеглю, успев боднуть головой в лицо и приласкать ребром ладони по кадыку. Еще один, здоровенный, как Голиаф, обнаружился сразу за воротами. Не имея ни времени, ни желания затевать танцевальный марафон, Чиж прицельно пнул его носком ботинка между ног, вырвался на оперативный простор и побежал так, как не бегал с того памятного вечера, когда погибла Женька.

Глава 10

Покинув кладбищенскую контору, Глеб Сиверов неторопливо зашагал вдоль центральной аллеи в ту сторону, где, если верить схеме, располагался участок номер восемнадцать. На старом кладбище было безлюдно и тихо, лишь в кронах высоких лип и берез щебетали, словно пытаясь развлечь покойников, вездесущие скворцы. Несмотря на безлюдье, у Глеба было странное ощущение чьего-то незримого присутствия. Некоторое время он боролся с желанием обернуться, а потом все-таки обернулся, сделав это по возможности резко, и был вознагражден зрелищем испуганно отпрянувшей от засиженного мухами окна физиономии местного начальника – судя по выглядывавшей из-под грязного рабочего халата несвежей рубашке с испещренным какими-то пятнами галстуком, все-таки не сторожа, а директора.

Этот самый директор оказался пренеприятнейшим типом и вдобавок вел себя как-то странно: с понимающим, прямо-таки заговорщицким видом кивал в ответ на самые невинные, казалось бы, просьбы – показать журнал учета захоронений, например, – демонстративно отворачивался, пока Глеб листал журнал, а сам при этом так и норовил скосить глаза и подсмотреть, что он там ищет. Разговаривал он уклончиво, а рожи при этом корчил такие, что Глеб всерьез задумался, все ли у него дома.

Он подумал, не расспросить ли этого странного засаленного типа о недавних посетителях, но отказался от этой идеи: если здесь действительно кто-то побывал до него, вряд ли этот кто-то взял себе за труд представиться по всей форме и оставить визитную карточку, да и привлекать к собственной персоне ненужный интерес излишне подробными расспросами не хотелось. И теперь, увидев наискосок метнувшееся в сторону от окна бледное пятно лица, Слепой порадовался своей предусмотрительности: за странностями в поведении кладбищенского начальства явно крылось нечто большее, чем легкое умственное расстройство, а значит, ему следовало соблюдать осторожность.

На кладбище его привел состоявшийся накануне разговор с генералом Потапчуком. Всю ночь и половину дня Глеб просидел за компьютером, изучая презентованную Федором Филипповичем богатую коллекцию уголовных дел – как старых, давно закрытых и сданных в архив, так и заведенных совсем недавно. Тот, кто подбирал эти материалы, был настоящий трудяга и обладал неплохим чутьем. Во всяком случае, ознакомившись с ними, Глеб без особого труда заметил то, что до сих пор ускользало от внимания следственных органов: похоже, тут имела место серия, и притом не маленькая.

Убийства, совершенные в разное время в различных районах Москвы, а также в других населенных пунктах и даже за пределами Российской Федерации (как, например, убийство директора риэлтерской фирмы «Вся Москва» Валиева), объединяла одна общая деталь: во всех случаях их жертвами являлись педофилы – как уличенные и осужденные, так и те, кого только подозревали в склонности к педофилии.

Очень немногие из этих смертей выглядели как убийства. Основная их масса была весьма ловко обставлена под несчастные случаи или суицид. Кто-то из погибших утонул, как Валиев, кто-то, как на мине, подорвался на собственной газовой плите, кто-то, как Зайцев, попал под электричку или под самосвал, а бывший учитель музыки Серебряков, например, будто бы повесился у себя в квартире на обрезке провода от телевизионной антенны. При этом у того же Серебрякова, как и у многих других жертв, где-нибудь на теле – как правило, в районе головы, – обнаруживалось прижизненное повреждение тканей в виде кровоподтека или гематомы. И всякий раз этот след одного-единственного, но сильного и точного удара, который поверг жертву в беспомощное состояние, приписывался простым и естественным причинам: упал, ударился, стал жертвой чьей-то хулиганской выходки по дороге домой, и так далее, и тому подобное…

(Когда Глеб излагал свои выводы генералу Потапчуку, тот ворчливо заметил, что одних только синяков маловато, чтобы с такой уверенностью говорить о серии, на что Глеб возразил: мы говорим не просто о покойниках с синяками, а о мертвых педофилах с синяками. Налицо совпадение по целым двум пунктам – разве этого мало?)

Далее шли убийства, замаскированные под разбойные нападения. Обуглившееся до полной неузнаваемости тело системного менеджера одной из московских фирм Антона Нагибина было обнаружено в вентильной камере заброшенной теплотрассы близ небольшого подмосковного поселка. Какие-то отморозки ограбили его и сожгли заживо, случайно (случайно ли?) обронив на месте преступления документы жертвы. Дворника Рахматуллина нашли в подворотне с перерезанным горлом; Павел Глотов, сотрудник фирмы, занимавшейся продажей и установкой спутниковых телевизионных антенн, выехал по вызову и был обнаружен с размозженным черепом за рулем припаркованного в тихом московском дворике микроавтобуса, принадлежавшего фирме. Всего таких убийств было шесть; способ каждый раз оказывался разным, о почерке говорить не приходилось, но все жертвы, как и в первой категории случаев, были педофилами.

Третья категория никаких сомнений не вызывала: это были убийства, совершенные с особой, причем подчеркнутой жестокостью. Бывшего прапорщика РВСН Панарина, в течение года насиловавшего двоих малолетних внуков, посадили на кол в домике на окраине дачного поселка, где он скрывался от следствия. А адвоката Фарино, который тоже любил мальчиков, выкрали из дома, втащили на тридцатый этаж строящегося небоскреба, подвесили на веревке и, дав вволю насладиться видом сверху, отправили в полет, полоснув по веревке ножом. Это, как верно подметил Федор Филиппович, были уже не убийства, а самые настоящие казни, носившие почти ритуальный характер.

– Похоже, он окончательно уверовал в свою неуловимость и безнаказанность и начал терять осторожность, – заключил свой доклад слегка охрипший Глеб.

– Или приблизился вплотную к конечной цели, – неопределенным тоном добавил Федор Филиппович.

– Как же маньяк может приблизиться к конечной цели? – слегка опешил Глеб. – Если взять рассматриваемый случай, его конечной целью должно быть поголовное истребление педофилов по всему земному шару. Хотел бы я посмотреть, как это у него получится! У Гитлера и то с поголовным истреблением ничего не вышло, кишка оказалась тонка. Даже цыган не сумел истребить, а их всего-то – раз, два, и обчелся…

– Оставим в покое Гитлера и цыган, – предложил Потапчук, – тем более что их все-таки немножко больше, чем раз, два и обчелся. Вернемся к нашему маньяку. А что, если это не совсем маньяк, и цель он перед собой ставит не такую глобальную и размытую, как чье-то там поголовное истребление, а конкретную и вполне достижимую?

– Например?

Глеб задал свой вопрос не из праздного любопытства, как и Федор Филиппович, несомненно, затеял этот странный разговор не ради удовольствия с полчасика потрепать языком, сидя в удобном кресле. Если речь шла об охотящемся на педофилов маньяке, о нем следовало просто забыть: у них с генералом хватало других, куда более важных забот. Максимум, что они могли и обязаны были сделать, это ознакомить со своими выводами милицейское начальство. Одной из жертв маньяка стал адвокат Вронского; выслеживая его, убийца попался на глаза Глебу, довольно ловко от него удрал, а теперь, должно быть, отсиживался в своей норе или высматривал очередную жертву. И пусть его, казалось бы, но нет: Федор Филиппович отчего-то не торопился закрыть эту тему.

– Например, он может, как и мы с тобой, выслеживать Вронского, – сказал генерал.

– С чего вдруг?

Федор Филиппович невесело усмехнулся, со стариковской медлительностью расстегнул портфель и, порывшись в нем, выложил на стол тощенькую папку.

– Вот, – сказал он, – результат работы целого подразделения, которое пришлось оторвать от более важных дел и задействовать на раскапывании подробностей личной жизни этого недоделанного олигарха. Черт! Наш маньяк слишком дорого нам обходится. Ведь рутинное, казалось бы, задание, а гляди-ка, куда оно нас завело!

– Никто не может знать, где окажется к концу дня, даже если отправляется всего-навсего на работу или в магазин за хлебом, – философски заметил Глеб. – Это как у Толкиена: дорога уводит ступившего на нее все дальше и дальше от родного порога…

– Гм, – сказал Федор Филиппович.

– Виноват, – сказал Глеб и всем своим видом изобразил повышенное внимание.

– Так вот, – заговорил генерал, постукивая согнутым пальцем по папке, – здесь все, что сохранилось от уголовного дела, закрытого едва ли не раньше, чем его завели. Дело закрыли, ввиду того что потерпевшие забрали из милиции заявление и отказались от своих показаний. Такое странное поведение родителей, двенадцатилетняя дочь которых подверглась сексуальному насилию, несомненно, объясняется вмешательством небезызвестного тебе адвоката Фарино. Тут протоколы первичных допросов, заметка, опубликованная по горячим следам некой желтой газетенкой… ну, и прочий хлам, которому теперь грош цена. Без показаний родителей и самого ребенка факт изнасилования недоказуем, газета давно дала опровержение и принесла публичные извинения… Словом, наш Вронский – такой же педофил, как и его покойный адвокат.

– Вот так-так, – сказал Сиверов. – А впрочем, чему тут удивляться? Скажи мне, кто твой друг…

– А нельзя ли воздержаться от бессмысленных комментариев? – ворчливо осведомился генерал. – Полагаю, эта некрасивая история стоила господину Вронскому немало нервов и денег…

– А может быть, к убийству Фарино причастен отец девочки? – предположил Глеб и немедленно загрустил: – Елки-палки, тогда моя блестящая версия о серийном убийце разваливается прямо на глазах…

– Я бы на твоем месте не особенно переживал по этому поводу, – успокоил его Потапчук. – Этот самый отец – простой слесарь, работает на ремонтно-механическом заводе, а его автомобиль, доставшийся по наследству от отца горбатый «Запорожец», – просто ржавая жестянка, с него зимой во дворе дети на санках катаются, как с горки, благо железо прочное, и форма кузова подходящая… Зато доподлинно известно, что, после того как забрал из милиции заявление на Вронского, данный пролетарий приобрел подержанную «шестерку» и вместе с супругой начал регулярно навещать унаследованный от тещи домик в деревне под Покровом, где, по слухам, уже успел разбить недурной огород – огурчики, помидорчики, лучок и прочая петрушка…

– И не стошнит его теми огурчиками? – вполголоса, ибо вопрос был риторическим и совершенно излишним, пробормотал Глеб.

– Думаю, не стошнит, – тем не менее, ответил генерал. – Судя по всему, у него чертовски крепкий желудок. Но нас его существование интересует лишь постольку, поскольку доказывает, что Вронский тоже неравнодушен к детишкам.

– Что же тогда получается? – задумался Глеб. – Выходит, Фарино мог являться не просто очередной, случайно выбранной жертвой, а всего лишь ступенькой на пути к Вронскому?

– Последней ступенькой, – подчеркнул Федор Филиппович.

– Да почему именно последней? – снова не понял Глеб. – Что, на Вронском свет клином сошелся? Кроме него, педофилов на планете Земля уже не осталось, так, что ли?

Вместо ответа генерал снова полез в портфель. Извлеченная оттуда папка была гораздо толще и увесистей предыдущей, и на стол она шлепнулась со звуком, отдаленно напоминающим выстрел из мелкокалиберной винтовки.

– Здесь все, что я могу сказать по этому поводу, – заявил Федор Филиппович тоном, каким говорят: «Я умываю руки». – Не могу утверждать, что данная информация действительно имеет отношение к интересующему нас делу, но интуиция мне подсказывает, что таки да, имеет.

– Ах, интуиция! – воскликнул Глеб.

Тон у него был шутливый и даже чуточку насмешливый, но на самом деле интуиции генерала Потапчука он доверял едва ли не больше, чем своей, поскольку не мог припомнить ни одного случая, когда данное трудно поддающееся определению и изучению качество подводило бы его куратора.

– Ознакомься, – не поддавшись на подначку, предложил генерал, – поработай для разнообразия с нормальными документами, а не с этими электронными копиями, из которых выжато все, кроме голой сути – вернее, того, что показалось таковой программисту. Не хотелось бы, в самом деле, чтобы, как ты недавно выразился, этот парень очутился у тебя за спиной в самый неожиданный и ответственный момент. А если интуиция меня не обманывает, и это действительно тот, о ком мне подумалось, он способен еще и не на такое.

Напустив туману и пожелав Глебу успехов в работе, его превосходительство покинул конспиративную квартиру. Оставшись один, Слепой сварил себе литр крепкого кофе, распечатал новую пачку сигарет, завалился на диван и стал «для разнообразия» работать с «нормальными документами».

После беглого ознакомления с упомянутыми документами у него сложилось стойкое впечатление, что время, прошедшее со дня их последней встречи, его превосходительство провел, перечитывая «Графа Монтекристо» Александра Дюма. А в перерывах, когда уставали глаза и одолевала зевота, развлекался просмотром индийских мелодрам. Ибо откуда еще он мог почерпнуть эту фантастическую до нелепости идею, которую просто язык не поворачивался назвать версией?!