Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Вронский не спешил хвататься за оружие и бежать на помощь, поскольку никакого убийства в музыкальной комнате не совершалось: там пела караоке его супруга, двадцатилетняя блондинка с умопомрачительной фигурой и полным отсутствием мозговой активности. Эту говорящую куклу подыскал для него все тот же Марк, и, с растущим раздражением вслушиваясь в доносящиеся снизу звуки, Александр Леонидович уже далеко не впервые задумался, кем же в действительности является для него этот шумный, болтливый, неприятный с виду толстяк: старым другом и проверенным, незаменимым помощником или кукловодом, который прячется в темноте и, ухмыляясь, дергает его за ниточки?

Марк сказал: иди в политику, – и он пошел в политику, хотя считал это занятие самым грязным и неподобающим для приличного человека из всех человеческих занятий. Марк сказал: женись, – и он женился, хотя женитьба обещала стать и стала-таки для него просто камнем на шее. Марк считал необходимым написать книгу, и книга была написана и издана, хотя сейчас, наедине с собой, Александр Леонидович не испытывал по этому поводу ничего, кроме неловкости.

Все было правильно, все действительно было необходимо – и политика, и женитьба, и эта дурацкая книга. Если бы необходимости не существовало, никакой Марк не заставил бы его пойти против собственной натуры. А для чего все это было нужно? Чтобы заработать побольше денег, вот для чего. И кто, в таком случае, управлял жизнью Александра Вронского – деньги? Чушь! Деньги – это просто бумажки, а в наши безналичные времена так и вовсе абстракция чистой воды, которая ничем и никем не может управлять. Он сам принимал решение, потому что всегда хотел заработать как можно больше, и делал все, чтобы это желание осуществить. Он и есть настоящий хозяин своей судьбы, и нечего, в самом деле, по-детски искать вокруг виноватых в том, что никакие жизненные блага не сыплются с неба по мановению волшебной палочки, и что для достижения желаемого результата необходимо много и очень упорно трудиться…

Раздражение улеглось, желание спуститься вниз и разнести вдребезги любимую игрушку жены, караоке, отхлынуло, как отступившая с пляжа приливная волна. И, как после отлива, на берегу его души остался какой-то неопределенный мусор – обрывки воспоминаний о былых обидах, разрозненные фрагменты неосуществленных планов, пустые раковины неудовлетворенных желаний… Он чувствовал, что нуждается в отдыхе, и уже начинал жалеть, что не поехал с Марком. Толстяк прав: разница между мальчиком и девочкой в этом возрасте не так уж велика, чтобы это имело какое-то значение. Да и этот новый сутенер, которого Марк назвал «надежной фирмой», за дополнительные сто долларов в два счета нашел бы и доставил хоть царицу Савскую, не говоря уже о девчонке десяти – двенадцати лет.

Он с сомнением покосился на телефон, но звонить не стал. Толстяк, конечно, не станет возражать, если он изъявит желание все-таки к нему присоединиться, но выслушивать его многочисленные иронические комментарии, пересыпанные подходящими к случаю цитатами из классиков («„Не стану есть, не буду слушать!“ Подумала и стала кушать». Александр Сергеевич Пушкин, «Руслан и Людмила»), у Вронского сегодня не было ни сил, ни желания. А раз сил не осталось даже на то, чтобы по обыкновению стойко переносить ерническую трескотню Марка, об излишествах, пожалуй, лучше на время забыть. Почему бы, в конце-то концов, не отдохнуть, как отдыхают нормальные, обычные люди? По лесу пройтись (на ночь глядя, в компании четырех изнывающих от скуки, недоумевающих по поводу этой странной выходки хозяина охранников), книжку почитать (вон, на столе целая стопка, выбирай любую, не ошибешься, они там все одинаковые), телевизор посмотреть…

Александр Леонидович сходил в библиотеку, выбрал книгу и вернулся в гостиную. Усевшись в кресло, долил в бокал коньяка и стал, попивая его мелкими глоточками, вдумчиво перелистывать страницы. Он читал «Анналы» Цезаря. Чтиво было скучное, не содержало в себе никаких новых мыслей (даже в момент написания, наверное, не содержало, а уж теперь-то и подавно!), но Вронский упорно, уже вторую неделю подряд, полз от строчки к строчке, поминутно возвращаясь назад, чтобы вникнуть в ускользающий смысл – в целях расширения кругозора, повышения культурного уровня и ради хотя бы временной победы духа над плотью.

Увы, плоть сегодня оказалась даже более упорной, чем обычно, – видимо, стараниями разбередившего воображение Марка, – и никак не желала сдаваться. Строчки прыгали, норовя спутаться в клубок, на полях, как на экране, одна за другой возникали волнующие, решительно непристойные картинки, и уже через четверть часа, осознав тщетность своих усилий, Вронский отложил книгу и сосредоточил внимание на коньяке.

К тому времени, когда уровень жидкости в бутылке существенно понизился, Александр Леонидович уже был близок к тому, чтобы переменить решение, которое теперь казалось ему опрометчивым. Он набрал номер Фарино, намереваясь позволить тому себя уговорить, но мобильный телефон адвоката оказался отключенным, а трубку городского никто не поднимал. Помянув старого похотливого козла, Вронский посмотрел на часы. На часах было уже полдвенадцатого, вечер кончился, а завтра ждал полный важных дел и забот рабочий день. Решительно отринув нашептанную заточенным в коньячной бутылке бесом идею нагрянуть в гости к Марку без предупреждения, как снег на голову, Александр Леонидович выкарабкался из кресла и, слегка покачиваясь на ходу, направился в спальню.

* * *

Следователь прокуратуры Андрей Кузнецов расслабленно откинулся на спинку сиденья и на минутку прикрыл глаза. Машина с выключенным двигателем стояла на стоянке перед подъездом дома, на двенадцатом этаже которого разместился принадлежащий ему однокомнатный железобетонный скворечник с видом на Останкинскую башню (это в хорошую погоду, а в плохую – как повезет). Оставалось только выйти из машины, воспользоваться лифтом и отпереть дверь, чтобы там очутиться, но Кузнецов не торопился: устал, да и торопиться, откровенно говоря, было некуда. Пустая, скудно обставленная, насквозь пропитавшаяся стойким холостяцким духом квартира не сулила какого-то особенного тепла и уюта, к которым стоило бы стремиться. Строго говоря, Андрей Кузнецов в ней не жил, а только ночевал, да и то не всегда. Не имея сердечной привязанности и не особенно стремясь ею обзавестись, он целиком отдавал себя работе, которую считал пусть не самой легкой, приятной и доходной на свете, но зато одной из самых необходимых.

Трудный и долгий, прямо-таки безразмерный, как женские колготки, рабочий день наконец-то кончился, но Андрей Кузнецов не испытывал по этому поводу никаких эмоций. На эмоции просто не осталось сил, да и чему тут радоваться? На работе он хоть кому-то нужен, а кто ждет его дома, кроме телевизора? Даже котенка завести нельзя, потому что за ним некому ухаживать. Да и не в уходе, в общем-то, дело. Кошка – тоже человек, ей, помимо корма и подстилки, требуется ласка, а что может предложить ей следователь прокуратуры Кузнецов, помимо относительно комфортных условий одиночного заключения в четырех стенах? То-то, что ничего. А что с ней будет, если в ходе очередного расследования следователь Кузнецов поймает пулю или просто свернет себе шею, поскользнувшись на лестнице? А? То-то…

Рабочий день хоть и кончился, не спешил отпустить его на волю. В утомленном мозгу роились обрывки разговоров, планов и версий, перед закрытыми глазами, сменяя друг друга, как в калейдоскопе, мелькали яркие, порой отличающиеся избыточным натурализмом картинки. Их никак не удавалось прогнать, и в конце концов он сдался, последовав вычитанному в какой-то книге – кажется, то была «Зима тревоги нашей» Стейнбека – совету: если трудный день тебя не отпускает, мешая уснуть, проживи его снова, минуту за минутой, и повторяй это до тех пор, пока, устав тебя мучить, он не отвалится сам собой. Не вылезая из машины, Андрей достал сигареты, закурил, снова закрыл глаза и немедленно очутился в тесной комнатушке провонявшего плесенью и мышиным пометом дачного домика в одном из старых, дышащих на ладан садоводческих товариществ в ближнем Подмосковье.

…Тело уже вынесли, посреди комнаты осталась только большая лужа крови, из которой, как статуя Свободы из вод Гудзонова залива, выступала странная, хотя и незатейливая конструкция. Конструкция представляла собой толстый березовый кол почти метровой длины, к торцу которого был приколочен обрезок доски. Доска, в свою очередь, была прибита к полу, так что все вместе образовывало что-то вроде перевернутой вверх тормашками буквы «Т». Верхний конец кола был аккуратно заострен; кол был сверху донизу покрыт кровью и какими-то слизистыми черными комками, так что догадаться о его назначении не составило бы труда, даже если бы присутствующие не видели всего своими глазами. Зрелище было не для слабонервных, о чем лишний раз свидетельствовали доносившиеся снаружи через застекленное в одну нитку окно звуки: мучительные хрипы, утробное мычание и надрывный, через силу, кашель.

– Другого места не нашел, салага, – недовольно покосившись в сторону окна, проворчал капитан Быков.

– Он хотел, как лучше, вот и отбежал за угол, – демонстрируя всегдашнюю приверженность логике, вступился за коллегу Быкова Андрей.

– И прямо под окошко, – заключил капитан.

– Он хотел, как лучше, – повторил Кузнецов.

Красноречивые звуки за окном прекратились, скрипнуло крыльцо, и в комнату, брезгливо утирая рукавом губы, вошел старлей Васин. Он был, вопреки обыкновению, бледен и выглядел смущенным. Остановившись на пороге, он бросил взгляд на торчащий из лужи крови кол. Лицо его мгновенно приобрело выражение, характерное для людей, которых вот-вот вывернет наизнанку; невнятно пробормотав: «Извините», он зажал ладонями рот и пулей выскочил из дома. Звуки за окном возобновились.

– Во дает, – сказал бессердечный капитан Быков. – Это ж сколько надо было сожрать!

– Может быть, для разнообразия поговорим о деле? – предложил Кузнецов. – Что ты обо всем этом думаешь?

– Даже не знаю, – развел руками капитан. – Ей-богу, первый раз в жизни такое вижу! А ты?

– По-моему, типичное самоубийство, – не удержавшись, подпустил шпильку Андрей.

Быков хохотнул – впрочем, без особенного веселья, отдавая должное мрачной шутке следователя.

– Да уж, – сказал он, – просто хрестоматийное. Я как-то даже и не слышал, чтобы кто-то из наших, российских самоубийц сделал себе хотя бы харакири. А уж посадить самого себя на кол – это… Бр-р-р! Даже подумать страшно. Кем же надо быть, чтобы сотворить с человеком такое? Это ж не то что совести – нервов надо не иметь! Даже сатанисты на такое не способны!

– Думаю, способны, – возразил Кузнецов, – просто их ритуалы этого не предусматривают. Я думаю, нашего покойника кто-то сильно ненавидел. Очень сильно. И такой способ убийства избран явно неспроста.

– Да уж, это не топором по башке хватить, – согласился Быков. – Ему таки пришлось повозиться, пока он сколотил эту хрень. – Остро нуждающийся в бритье подбородок капитана указал на вертикально торчащий из лужи уже начавшей свертываться крови окровавленный березовый кол – фактически, тонкое полено. – Конечно, неспроста! В конце концов, существуют более простые и легкие способы засунуть человеку кол в ж… Гомосек он, что ли?

Он вдруг замолчал и уставился на следователя с таким видом, словно его только что осенила гениальная догадка (или скрутил желудочный спазм – тоже догадка, но иного рода, касающаяся того, куда и с какой скоростью надо бежать).

– Что это с тобой? – спросил Кузнецов, заметив произошедшую с ним перемену.

– Погоди-погоди, – пробормотал Быков тоном человека, пытающегося ухватить за хвост ускользающую мысль. – Постой, прокуратура, сейчас…

– Убийство зверское, – оставив его в покое, размышлял вслух Кузнецов, – и это, по идее, существенно облегчает нашу задачу. Конечно, возможно, что его совершил какой-нибудь псих, у которого случилось весеннее обострение, но эту версию мы оставим про запас. Предположим, убийство не просто умышленное, а спланированное. Чтобы совершить такое зверство, человека, повторяю, надо очень сильно ненавидеть. Значит, установив его личность, мы сделаем полдела…

– Вот! – заставив его вздрогнуть от неожиданности, громко воскликнул капитан Быков и, не дав Андрею возможности спросить, что означал этот возглас, опрометью, как это сделал пару минут назад Васин, выскочил из комнаты.

Пожав плечами, Кузнецов последовал за ним, тем более что в комнате, кроме пресловутого кола, было не на что смотреть, а на кол он уже нагляделся до тошноты.

Выйдя на крыльцо, он обнаружил, что Быков остановил не успевший отъехать от дома санитарный автомобиль и уже дергает ручку задней распашной двери с явным и недвусмысленным намерением еще раз взглянуть на тело. Поодаль испуганно жалась к забору немногочисленная кучка зевак. Все без исключения были одеты, как бомжи, являя собой недурную подборку классических образцов российских дачников. Чуть в стороне от этого сборища, свесив голову с проглядывающей среди темных кудрей круглой плешью, сидел на травке краснолицый мужчина лет сорока – свидетель, обнаруживший труп. Согласно его показаниям, с утра пораньше он заглянул к «дяде Мише» по делу – по какому именно делу, свидетель не уточнил, но витавшее вокруг его головы облако винного перегара говорило само за себя. Постучавшись и не получив ответа, он толкнул дверь, оказавшуюся незапертой, вошел и после недолгих поисков обнаружил «дядю Мишу» в спальне.

В отличие от старлея Васина, сосед потерпевшего имел отличную возможность разобраться со своим рвотным рефлексом с глазу на глаз, без свидетелей, что и проделал без малейшего промедления. После этого забрался на чердак, где с грехом пополам работала мобильная связь, и вызвал милицию.

Свидетеля, как и Васина, можно было понять: покойник являл собой воистину сильное зрелище. Одного взгляда на его перекошенное дикой болью и нечеловеческим ужасом лицо с вытаращенными глазами и разинутым, забитым грязной тряпкой ртом было достаточно, чтобы на неделю лишиться сна. Руки были связаны за спиной, камуфляжные штаны спущены на голенища резиновых сапог, задники которых упирались в пол – вернее, в растекшуюся по полу кровавую лужу. Большая часть крови, очевидно, просочилась в щели между досками и ушла в землю, но и того, что осталось, вполне хватало для придания комнате сходства с убойным цехом мясокомбината.

Но хуже всего было другое. С первого взгляда могло показаться, что мертвец сидит посреди комнаты, слегка перекосившись влево, словно привалившись к невидимой опоре. И он бы, наверное, действительно сел голым задом на пол, но заостренный березовый кол на своем пути снизу вверх то ли уперся во что-то, то ли просто застрял, так что приблизительно пятнадцать сантиметров его остались на виду. Поэтому уже со второго взгляда становилось предельно ясно, отчего у мертвеца такая странная поза и такое дикое выражение лица; короче говоря, становилось ясно, НА ЧЕМ он сидит, и Андрей Кузнецов не мог винить старлея Васина за то, что тот не совладал со своим желудком.

Он и сам чувствовал, что звук, который раздался, когда двое дюжих санитаров с усилием сняли покойника с его страшного насеста, будет долго преследовать его по ночам. «Чертов маньяк», – подумал он об убийце.

Быков тем временем уже распахнул двери микроавтобуса, рывком потянул на себя носилки и приспустил «молнию» на черном пластиковом пакете, открыв тронутое трупной синевой лицо. Глаза убитого по-прежнему были вытаращены; их пытались закрыть, но они упорно открывались снова, и в конце концов санитары махнули рукой: сойдет и так, патологоанатом разберется…

– Ну, я же говорю, – непонятно высказался капитан, вглядевшись в это лицо, и рысью поскакал к своей машине.

Некоторое время из открытой дверцы «Волги» выглядывал только его обтянутый линялыми джинсами тощий зад. Этот зад азартно шевелился, как у норной охотничьей собаки, которая, до половины просунувшись в барсучий лаз, пытается извлечь оттуда его коренного обитателя. Кузнецов подумал, что, имей капитан Быков хвост, он бы им сейчас энергично вилял.

Потом Быков с покрасневшим от прилившей крови лицом задним ходом выбрался из машины и вернулся к санитарному фургону, держа перед собой листок бумаги, в котором можно было даже на таком расстоянии узнать ориентировку.

– Вот, – с торжеством объявил он, протягивая ориентировку Андрею, – взгляни. По-моему, одно лицо, только здесь он с бородой, а здесь бритый…

– Панарин Михаил Евгеньевич, – вслух прочел Кузнецов.

– Дядя Миша, – напомнил показания свидетеля Быков.

– Цвет волос рыжеватый, на вид около пятидесяти лет… На левой стороне груди татуировка в виде геральдического щита с надписью «РВСН».

Быков молча распахнул на груди убитого камуфляжную куртку и оттянул книзу ворот майки, обнажив расплывшуюся и основательно поблекшую кустарную татуировку – геральдический щит с пятиконечной звездой и соответствующей надписью в окружении знамен с кистями и похожих на батоны вареной колбасы ракет – по замыслу автора, видимо, баллистических.

– Отчетливая работа, – сдержанно произнес Кузнецов.

Хвалить человека на десять лет старше себя было как-то неловко, но и проигнорировать сделанный капитаном вклад в расследование преступления он не мог.

– Если бы он не побрился, я б его сразу узнал, – задергивая «молнию» мешка, со странной, неприязненной интонацией заявил Быков. – Уж очень, помню, меня заело. Как же, думаю, такого гада земля-то носит?

– Погоди, – в свою очередь, хлопнул себя ладонью по лбу Кузнецов. – Панарин? Это тот самый…

– Тот, тот, – подтвердил Быков. – Тот самый дедуля, который целый год своих внучат… гм… Черт, даже язык не поворачивается! Понятно теперь, откуда такой способ убийства. Хозяйство у него, как я успел заметить, солидное, позавидовать можно. Если на глаз прикинуть пропорции, это его хозяйство для пятилетнего пацана примерно то же самое, что для него – кол, на который его усадили. Вот тебе и мотив, прокуратура.

– Родители? – вопросительно поднял бровь Кузнецов.

– Заявление на него подала дочь. С мужем она больше года в разводе, но что с того? Развод разводом – мало ли, чего люди промеж собой не поделили. Но дети… Да на месте отца я бы его…

– На кол посадил, – подсказал Кузнецов.

– Ну, не знаю… На кол – это как-то слишком. Хотя, может статься, и посадил бы. Это же не человек, а бешеная собака!

– А тебе не пришло бы в голову, что ты станешь подозреваемым номер один?

– Пришло бы, наверное. И что? Состояние аффекта – слыхал про такого зверя? Кроме того, он или его жена могли кого-нибудь нанять. А у самих – железное алиби.

– Значит, рабочая версия есть, – констатировал Кузнецов.

– Есть на ж… шерсть, – проворчал Быков и с лязгом захлопнул двери фургона. Услышав этот лязг, водитель запустил двигатель и, высунувшись из окошка кабины, вопросительно взглянул на капитана. Быков махнул ему рукой и, взяв Андрея за рукав, отвел на травянистую обочину. – Говно это, а не версия, – самокритично заявил он. – Сразу возникает вопрос: почему мы его за три с лишним месяца не нашли, а они нашли?

– Ну, как раз это, по-моему, не вопрос, – возразил Кузнецов, прикрывая лицо рукой и отворачиваясь от поднятой отъехавшим фургоном пыли. – Ты извини, конечно, но мы с тобой оба знаем, как в таких случаях ведется розыск. Кроме того, чтобы облазить все эти сараи и съемные углы по всему Подмосковью, нужно задействовать весь личный состав Вооруженных Сил. И, кроме того, родственники, в отличие от нас с тобой, могли знать или хотя бы предполагать, где он прячется.

Быков задумчиво покивал, соглашаясь.

– Странно, – сказал он. – Что-то в последнее время педофилы к нам зачастили, и все – вперед ногами. Давеча Серебряков, теперь этот… Мор какой-то на них напал, что ли?

– Думаешь, серия? – заинтересовался Кузнецов.

– Типун тебе на язык! Какая серия? Один повесился – скорее всего, сам, другого силком на кол посадили… Где тут серия? Ты же грамотный мужик, прокуратура! Должен знать, что серия – это, в первую голову, почерк. Одинаковый! А тут – в огороде лебеда, а в Киеве дядька… В городе каждый день так или иначе погибает насильственной смертью несколько человек, находящихся в состоянии алкогольного опьянения, так это что, по-твоему – маньяк из общества трезвости на них охотится?

– Не вижу ярко выраженного сходства, – заметил Андрей.

– А оно есть, – заявил Быков. – Что алкаши, что эти педофилы – группа риска. Одни все время ищут приключений на свою голову, вторые – тоже, только другим способом и на другое место. Ищут и находят, а ты – серия… Хотя, конечно, странно, почему до сих пор не объявился маньяк, специализирующийся на педофилах. Казалось бы, кого еще убивать, если не их?

Кузнецов промолчал, глядя вслед удаляющемуся санитарному микроавтобусу, который как раз сворачивал за угол.

– А с другой стороны, ничего странного, – возразил сам себе Быков, на которого отчего-то вдруг напала разговорчивость. – Маньяк-педофил, насилующий и убивающий детей – самое обыкновенное дело. Потому что сильные, ловкие и умные маньяки бывают только в кино. А настоящий маньяк – существо ущербное, с комплексами, он убивает, чтобы самоутвердиться, доказать, что он круче всех. Убивает не кого попало, а тех, кто заведомо слабее него. Лондонский Джек Потрошитель охотился на проституток, Чекатило и битцевский маньяк – на женщин и подростков… Ты этого Панарина видал? Ручищи, как лопаты, подковы, наверное, гнул. На таком как раз самоутвердишься – где сядешь, там и слезешь… Да и вообще, маньяки мужиков не трогают, боятся: а вдруг отдача замучает?

Андрей Кузнецов подавил зевок. Заметив это, Быков оборвал лекцию о маньяках.

– Сезонное обострение, – подождав и убедившись, что продолжения не последует, напомнил Андрей. – И не у кого попало, как ты выражаешься, а у какого-нибудь контуженого ветерана Афганистана или Чечни. У бывшего десантника или спецназовца, думаю, хватило бы сил скрутить хоть пару таких Панариных. Надо бы проверить, нет ли подходящего человека в этом поселке или в близлежащих деревнях. Может, кто-то увидел его портрет по телевизору или на стенде и узнал, несмотря на отсутствие бороды. Пружинка в голове соскочила, и готов покойник…

– Проверим, – без особого энтузиазма согласился Быков. – Хотя я бы лучше поработал с его бывшим зятем.

– Это обязательно, – кивнул Андрей. – И с зятем, и с дочерью, и вообще с кругом знакомых… Может, его убили из-за денег, а обставили все так, чтобы походило на месть.

– Тоже вариант, – согласился Быков. – А котелок у тебя ничего, варит, хоть ты и прокуратура!

…Андрей усмехнулся, вспомнив этот сомнительный комплимент, который, будучи произнесен опытным сыщиком, стоил дороже самых восторженных дифирамбов. «Не надо делать мне дифирамбы», – бывало, говорил недавно ушедший на пенсию окружной прокурор, и ни у кого из подчиненных так никогда и не хватило духу его поправить, указав на то, что дифирамбы не делают, а поют…

Он проверил, заперты ли двери сзади и справа, положил на колени шуршащий пакет с купленной по дороге едой (в холодильнике было хоть шаром покати, а в животе всю дорогу, соперничая со звуком двигателя и городскими шумами, раздавалось голодное урчание) и уже взялся за дверную ручку, намереваясь, наконец, выбраться из машины, и тут в кармане, негромко, басовито жужжа, завибрировал один из двух его мобильных телефонов.

«Кажется, отдохнул», – с грустью подумал Андрей, глядя на осветившийся дисплей, где вместо длинного ряда цифр красовалась четкая, черным по белому, надпись: «Номер не определен». Впрочем, надежда на то, что звонок является ошибочным или касается какой-нибудь не требующей присутствия следователя Кузнецова где-то в другом месте пустяковины, все еще оставалась, и, подавив вздох, он ответил на вызов.