Текст книги "Слепой. Один в темноте"

Из документов явствовало, что во время оно у господина Вронского имелся двоюродный брат, Николай Торопов, сын небезызвестного профессора Академии Генштаба генерал-лейтенанта Торопова. К тому времени, о котором шла речь, не только генерал-лейтенанта Торопова, но и его вдовы уже лет пять как не было на этом свете, а скромную (по нынешним меркам) генеральскую квартиру на Кутузовском занимал его сын Николай с семьей – тот самый, что, как уже упоминалось, приходился Александру Вронскому двоюродным братом.

Можно было предположить, что связи и авторитет покойного генерал-лейтенанта немало способствовали продвижению его племянника Саши Вронского по линии комсомольской работы. Правда, тогда, в начале девяностых, комсомольская работа уже была благополучно похерена, а бывший секретарь райкома довольно уверенно пробовал свои силы на стезе молодого российского бизнеса. Как раз тогда возникла риэлтерская фирма «Вся Москва», и примерно в то же время к дружеской компании, состоявшей из Вронского, будущего издателя Казанцева и начинающего адвоката Фарино, примкнули такие, казалось бы, социально чуждые этим московским мажорам личности, как татарский гастролер Валиев и бывший спортсмен, а к тому времени обыкновенный рэкетир с Рижского рынка Зайцев. (Рыбак рыбака видит издалека, подумалось Глебу. Разница в воспитании и социальном положении не так важна, когда речь идет о том, чтобы поразвлечься с малолетками в компании друзей и единомышленников…)

Николай Торопов, старший научный сотрудник одного из многочисленных в те времена «почтовых ящиков», недостаточно быстро реагировал на ежеминутно меняющиеся веяния нового времени. Слова «ваучер» и «приватизация» вызывали у него только пренебрежительное фырканье, и новоиспеченному главе риэлтерской фирмы Александру Вронскому стоило немалых трудов убедить этого витающего в эмпиреях генеральского сынка, что приватизировать квартиру просто необходимо, если он хочет хоть как-то обеспечить будущее собственных детей.

Возможно, из этого так ничего и не вышло бы, но тут налаженный механизм «почтового ящика» начал давать сбои: оборонный госзаказ куда-то исчез, начались разговоры о какой-то конверсии – сиречь перепрофилировании заводов военной и аэрокосмической промышленности на выпуск кастрюль и утюгов, и перед старшим научным сотрудником Тороповым впервые в жизни замаячил костлявый призрак хронического безденежья. До него, наконец, дошло, что «сталинка» на Кутузовском – это не данность наподобие наследственного дворянского имения, а просто муниципальное жилье, которое у него в два счета может оттяпать какой-нибудь ловкач в малиновом пиджаке. Это была недвижимость в Москве – то есть капитал, настоящей цены которому в те времена, пожалуй, еще не знал никто. Но уже тогда было ясно, что это единственный капитал, который супруги Тороповы могут оставить своим детям, и, пройдя через ад бесконечных очередей и согласований, двоюродный брат Вронского Николай все-таки приватизировал квартиру, сделавшись ее полновластным владельцем.

А менее чем через месяц, отпраздновав в гостях у Вронского его день рождения, супруги Тороповы по дороге домой были ограблены и убиты какими-то уличными отморозками, коих в Москве в ту пору было хоть пруд пруди. Доказать причастность к этому убийству казанского гопника Валиева и московского братка Зайцева не удалось ни тогда, ни позднее. Косвенным свидетельством этой причастности могла служить разве что их безвременная смерть. И, похоже, Федор Филиппович подозревал, что приятели Вронского погибли от рук кого-то, кто знал об этом деле больше других, и кого оно каким-то образом напрямую касалось…

Вронский, продолжая выступать в роли доброго дядюшки, немедленно взял под опеку осиротевших детей двоюродного брата. Затем, и притом очень скоро, на свет явилось завещание Николая Торопова. Согласно этому документу, покойный завещал все свое движимое и недвижимое имущество… не детям, нет, а двоюродному брату, Александру Леонидовичу Вронскому. Дети в этом завещании даже не упоминались, и это уже тогда показалось странным всем, кто знал, что Торопов приватизировал квартиру именно ради того, чтобы хоть как-то обеспечить их будущее. Но Фарино, по всей видимости, уже тогда был истинным мастером своего дела, и до настоящего расследования так и не дошло.

(Это завещание, без сомнения, фальшивое, как трехдолларовая купюра, Глеб воспринял как свидетельство, пусть слабенькое и притом довольно парадоксальное, но все-таки говорящее в пользу Вронского: убив родителей, детей он убивать не собирался, иначе в завещании не было бы никакой нужды, квартиру он унаследовал бы и так, обычным порядком.)

А примерно годом позже, в конце мая девяносто первого, племянница Вронского Евгения в присутствии дяди выбросилась из окна пятого этажа и погибла, получив при ударе об асфальт травмы, несовместимые с жизнью. Во время предшествовавшего этой трагедии скандала напуганный им десятилетний Валерий Торопов незаметно выбрался из квартиры, бежал в неизвестном направлении и впоследствии так и не был найден.

В ходе расследования этого трагического происшествия Вронский показал, что после смерти родителей дети, и ранее не отличавшиеся примерным поведением, совершенно отбились от рук – дерзили, прогуливали школьные занятия, воровали у него деньги, выносили из дома вещи и, кажется, начали баловаться токсикоманией. По крайней мере, старшая, Евгения, неоднократно демонстрировала неадекватные реакции, и от нее частенько попахивало то спиртным, то клеем «Момент»…

Эти показания подтвердил ближайший друг, а по совместительству адвокат Вронского, Марк Анатольевич Фарино. Если верить ему, Евгения Торопова была сущий дьявол, и младший братец от нее не отставал. В качестве одного из доказательств правдивости своих слов Марк Анатольевич приводил, например, тот факт, что, согласно результатам вскрытия, племянница Вронского в свои тринадцать лет уже давно не была девственницей.

«Вот суки», – дочитав до этого места, пробормотал Глеб и, отшвырнув папку, забегал по тесной мансарде, дымя сигаретой и ожесточенно ероша волосы пятерней. Если все хорошенько припомнить, ему не раз случалось убивать людей и за меньшие провинности. Высокое начальство смотрело на эти вещи под иным углом, но, с точки зрения Глеба Сиверова, несколько присвоенных миллионов, пускай себе и долларов, не шли ни в какое сравнение с тем, о чем он только что прочел. Об истинном положении вещей в материалах уголовного дела не было ни слова (ну еще бы!); оно проглядывало между строк и ранило, как вогнанное какой-то мразью в лестничные перила бритвенное лезвие.

Потом он заставил себя успокоиться, сварил новую порцию кофе и попытался осмыслить ситуацию в свете полученных сведений. Ему, наконец, стало понятно, на что так настойчиво намекал Федор Филиппович. Ясно было и то, почему генерал воздержался от высказывания вслух своих подозрений: подобную, с позволения сказать, версию Глеб принял бы в штыки и осмеял, даже если бы ее изложил хоть сам глава государства. Федор Филиппович хотел, чтобы Слепой сам пришел к тем же выводам, что и он. И Глеб действительно к ним пришел, вот только…

Да нет, чепуха! Так просто не бывает. Как мог десятилетний пацан все правильно понять, разложить по полочкам, запомнить и не забыть в течение без малого двадцати лет? Как он вообще мог выжить на улице – генеральский внучок, сын кандидата наук, сотрудника оборонного института, никогда и ни в чем не знавший нужды? А если и выжил, кто он сейчас? Тощий, как оголодавший волк, с головы до ног покрытый корявыми татуировками ветеран множества ранних отсидок? Какой-нибудь дворник, автослесарь или охранник в ночном клубе средней руки? Кем он еще мог стать, этот воспитанник детского дома, изначально не имевшей ни опыта борьбы за выживание, ни наследственной предрасположенности к такой борьбе? Как бы ни сложилась его судьба, даже Валиев, скорее всего, был ему не по зубам. Что уж говорить о таких людях, как Фарино и сам Вронский!

Доводы рассудка звучали в высшей степени логично и убедительно, однако интуиция агента по кличке Слепой вслед за интуицией генерала Потапчука утверждала обратное. «Подхалимаж на подсознательном уровне», – решил Глеб и, невесело посмеиваясь над собой, запросил в интернете полный список московских кладбищ, открытых для захоронения в девяностом – девяносто первом годах минувшего века.

Это был единственный пришедший ему на ум способ проверить версию Федора Филипповича. Как и начальник охраны Вронского Кривошеин, он в свое время читал писателей-диссидентов, в том числе и Конецкого. Да и не в Конецком, по большому счету, было дело. Просто человек, на протяжении почти двух десятков лет одержимый жаждой мести, вряд ли мог оставить зарастать сорной травой могилы тех, за кого мстил. Понимал, наверное, что это рискованно, но на могилки время от времени похаживал…

Вторую половину вчерашнего дня Глеб убил, разъезжая по кладбищам и колумбариям. Спал он дурно – снились мертвецы, пристававшие с расспросами типа: «Чего тебе надобно, старче?», – а с наступлением утра возобновил свои перемещения от одного места захоронения к другому, от другого к третьему, пока, наконец, не наткнулся в засаленном и растрепанном журнале захоронений вот этого давно закрытого кладбища на знакомую фамилию – вернее, фамилии, поскольку Тороповых тут было похоронено целых трое: Николай Георгиевич, Людмила Сергеевна и Евгения Николаевна. Даты смерти также совпадали с теми, что были указаны в принесенных Федором Филипповичем документах. И теперь Глеб двигался к участку номер восемнадцать с чувством египтолога, наткнувшегося на наклонный лаз, что ведет к погребальной камере пирамиды, и еще не знающего, что его там ждет – золотой саркофаг или кучка оставленного древними грабителями окаменевшего за тысячелетия кала.

* * *

Антикварные часы из позолоченной бронзы, стоявшие на мраморной полке настоящего, но не разжигавшегося уже на протяжении, по крайней мере, полувека камина, с хрипом прочистив медную глотку, гулко пробили два.

Глеб Сиверов, о существовании которого никто из присутствующих в просторном, роскошно обставленном кабинете даже не подозревал, в это время свернул в боковую аллею, служившую северной границей участка для захоронений номер восемнадцать давно закрытого кладбища на юго-западной окраине Москвы.

Бывший полковник внешней разведки, а ныне начальник службы безопасности возглавляемого господином Вронским холдинга, Дмитрий Иванович Кривошеин, вопреки обыкновению, не сидел в кресле сбоку от хозяйского стола, а стоял посреди кабинета, держа руки по швам и глядя прямо перед собой в ожидании приговора. Под ногами у него, как и полагается в подобных случаях, был ковер. Возможно, господин Вронский ожидал, что Дмитрий Иванович от стыда сквозь этот ковер провалится, но проваливаться сквозь что бы то ни было Кривошеин не собирался: он был профессионал и по опыту знал, что накладки случаются в любом деле, и что в ряде случаев искать виновных в этих накладках – дело бесполезное, призванное, в самом крайнем случае, дать начальству козла отпущения и тем самым хотя бы отчасти утишить всесокрушающий начальственный гнев. Знал он и то, кто в данном случае рискует стать вышеупомянутым козлом, но не особенно переживал: подобные моменты, увы, были неотъемлемой частью его нынешней профессии. Да и только ли нынешней? Начальство одинаково повсюду: успеха оно может не заметить, рассудив, что так и должно быть, зато неудачи не простит никогда.

Господин Вронский был чернее тучи. Он все еще оставался в траурном костюме и даже с повязкой на рукаве, но Кривошеин подозревал, что безвременная кончина лучшего друга и личного адвоката – последнее, что занимает в данный момент мысли хозяина.

Омрачивший траурную церемонию инцидент со стрельбой завершился около двух часов назад. Церемонию кое-как довели до конца, но на кладбище поехали далеко не все из присутствующих. О дальнейшем участии Вронского в погребении не могло быть и речи. Среди гостей распространили слух о его внезапном недомогании, и в результате похороны, а также последовавшие затем поминки вышли далеко не такими пышными, торжественными и многолюдными, как планировалось.

Но в ярости господин Вронский пребывал, разумеется, не поэтому. На столе перед ним свидетельством преступной халатности охраны (с его точки зрения) разместился натюрморт, выглядевший абсолютно неуместным в этом обставленном со сдержанной роскошью кабинете: два объемистых, окрашенных в цвет хаки и снабженных чеками и кольцами баллона с «черемухой», какими пользуются спецподразделения внутренних войск при разгоне демонстраций и усмирении беспорядков, отдаленно напоминающая мартышечью морду серая противогазовая маска, сизый от старости, облупленный «TT» с глушителем кустарной работы и вороненые стальные наручники самого заурядного, стандартного вида. Именно эта незатейливая композиция, являвшаяся, с точки зрения Дмитрия Ивановича Кривошеина, неоспоримым свидетельством его заслуг перед работодателем, послужила причиной дурного (очень мягко выражаясь) настроения последнего.

– Почему меня не проинформировали заблаговременно? – ровным голосом осведомился Вронский.

Надо было отдать ему должное: собой он владел превосходно, и в тоне, которым был задан вопрос, сквозило разве что легкое недовольство. Зная его, Кривошеин предполагал, что это затишье перед бурей, но вопрос был задан, и на него надо было отвечать. Кроме того, на свете существовали вещи, которые с трудом переваривал даже железный желудок отставного полковника внешней разведки, и педофилия относилась к их коротенькому перечню. Поэтому Дмитрий Иванович решил: будь, что будет, – и ответил напрямик:

– Вы могли внести изменения в график, а то и отменить церемонию. А это бы его спугнуло.

Вронский помолчал, и Дмитрий Иванович почти воочию видел, как он давит и скручивает в тугой узел разгорающуюся, грозящую взорваться и разнести все вокруг на куски ярость.

– То есть, – все тем же ровным и бесстрастным, как у мертвеца, голосом уточнил Вронский, – ты использовал меня в качестве живца?

– Если вам угодно так это называть, то – да, – не стал отрицать очевидное Дмитрий Иванович.

– А как еще я должен это называть?! – сдержанно рыкнул Александр Леонидович. – Мой начальник службы безопасности выставляет меня, как глиняную тарелочку на огневом рубеже в биатлоне, и ждет, когда пожалует стрелок…

– Как начальник вашей службы безопасности…

– Возможно, бывший.

– Возможно. Так вот, как лицо, до недавнего времени отвечавшее за вашу безопасность, хочу заметить, что вам ничто не угрожало. Все, кто находился в зале, за исключением охраны, не имели при себе ничего смертоноснее связки ключей. Они даже зонтики оставляли в гардеробе. А все это хозяйство, – он кивнул на загромождавшие стол зловещие в своей утилитарной, не допускающей двоякого истолкования простоте предметы, – было обнаружено и изъято почти сутки назад. Весь его расчет строился на том, что тайник в мужском туалете останется незамеченным. Он просчитался, и уйти ему удалось…

– Естественно, только чудом, – саркастически вставил Вронский. – Благодаря фантастическому, небывалому везению. Да?

– Нет, – разочаровал его Кривошеин. – Скорее уж, благодаря отличной, прямо-таки профессиональной подготовке. По отзывам, он действовал, не раздумывая ни секунды, и все его решения оказывались единственно верными. Мои люди, смею вас уверить, тоже не на помойке подобраны, но он расшвырял четверых, как детей. И двое из этих четверых сейчас находятся в институте Склифосовского. У одного сложный перелом челюсти, у другого – перелом носа и тяжелый ушиб гортани, еще немного, и был бы покойник… Тот, которому разбили мошонку, от госпитализации отказался, но на работу выйдет нескоро. И вообще, при ходьбе еще долго, наверное, будет напоминать циркуль.

– И что, это, по-твоему, говорит в их пользу? – ядовито поинтересовался Вронский. – Ордена вам за это прикажешь выдать, или вы, как Василий Теркин, удовлетворитесь медалями?

Дмитрий Иванович еще обдумывал ответ, который, по его мнению, был очевиден, а Вронский, придя, по всей видимости, к такому же мнению, уже сменил гнев на милость.

– Сядь, – буркнул он, – что ты стоишь столбом? Только зря на нервы действуешь… Они его хотя бы разглядели?

– Даже сфотографировали, – сообщил Кривошеин. Вместо того чтобы сесть, как было предложено, он обошел письменный стол Вронского и остановился рядом с креслом хозяина. – Вы позволите? – осведомился он, делая движение в сторону компьютера. – На входе была установлена веб-камера, и еще одну мои ребята воткнули в туалете, в вентиляционной отдушине над той самой кабинкой…

Вронский подвинулся с заинтересованным видом. Дмитрий Иванович вставил в разъем ноутбука дисковый накопитель и защелкал кнопками мыши. На экране появился рослый и плечистый молодой человек в наброшенной поверх черного костюма с белой рубашкой и галстуком легкой кожаной куртке, с аккуратно подстриженными бородкой и усиками и в очках в тонкой золотой оправе.

– Это он на входе, – прокомментировал изображение Кривошеин. – Согласно предъявленному приглашению, Иван Валентинович Распопов, поэт-песенник.

– Гм, – сказал Александр Леонидович. Невзирая на бородку и очки, запечатленный камерой молодой человек мало походил на поэта, да еще и песенника. Поэт – существо эфирное, утонченное, не от мира сего, а тип на фотографии выглядел как человек, об которого можно погнуть железный лом.

– Настоящий Распопов был обнаружен у себя дома около трех часов назад, – развеял его недоумение Кривошеин. – Наглотался снотворного и умер у себя в спальне. Перед смертью вызвал «скорую», но врачи опоздали, и спасти его не удалось. Жил один, работал, в основном, посредством удаленного доступа – рифмовал «любовь – кровь» и продавал свои бессмертные творения через интернет восходящим звездам шоу-бизнеса.

– Только не говори, что он…

– Педофил, – утвердительно закончил за него Кривошеин. – Стараниями Марка Анатольевича вместо полагающегося срока получил год условно, судимость уже снята.

– Какая избирательность, – с кривой улыбкой пробормотал Александр Леонидович. – Даже тут не изменил своим принципам, подонок…

– А вот видео, снятое в туалете, – сказал Дмитрий Иванович, пару раз щелкнув мышью. – Смотрите, сейчас сработает химическая ловушка. Обратите внимание, какая реакция. Боюсь, я бы на его месте не успел увернуться. Впрочем, он намного моложе… Взгляните: ни секунды колебания, хотя случившееся, разумеется, было для него полной неожиданностью. Ваш племянник – достойный противник!

– Почему ты так уверен, что это именно мой племянник? – неприязненно покосился на него Вронский.

Начальник службы безопасности вернул на экран кадр, снятый установленной на входе камерой, и, наконец, уселся в кресло.

– Полной уверенности у меня, конечно, нет, – сказал он, привычно закладывая ногу на ногу, – но в пользу данного предположения говорят как минимум два факта. То есть их гораздо больше… Ну, например, посудите сами: если бы это был обычный маньяк, стал бы он, фактически, класть голову под топор, охотясь на таких людей, как вы и Марк Анатольевич? Не думаю. На свете полным-полно других… гм… потенциальных жертв. Но я хотел бы подробно остановиться на двух обстоятельствах, – продолжал он, не дав Вронскому времени оскорбиться по поводу едва не прозвучавшего обвинения в педофилии. – Во-первых, я побывал на кладбище. Могилы Тороповых выглядят так, словно за ними постоянно ухаживает целая бригада профессиональных озеленителей…

Он сделал паузу, давая хозяину возможность вставить реплику, но реплики не последовало: Вронский вообще никак не отреагировал на это сообщение, то ли не распознав скрытого в нем упрека, то ли не сочтя этот упрек достойным внимания. Во всяком случае, ответственности за образцовое состояние могил он на себя не взял, а это означало, что мысль Дмитрия Ивановича движется в правильном направлении.

– Во-вторых, – продолжал Кривошеин, указывая на стол, – вам ничего не кажется странным в этом джентльменском наборе?

– С чего бы вдруг? – пожал плечами Вронский. – По-моему, обычный набор «Сделай сам» для начинающего киллера…

– Ну, допустим, начинающий обычно удовлетворяется чем-нибудь одним – пистолетом, ножом, охотничьей двустволкой… А во-вторых, набор не совсем обычный даже для опытного, профессионального убийцы. Вот как бы вы сами, например, им воспользовались, если бы очутились на месте этого парня?

Вронский снова пожал плечами.

– Ну, я-то не профессионал и даже не дилетант… А что в баллонах?

– «Черемуха», – просветил его Кривошеин. – Это такой слезоточивый газ, применяемый в основном…

– Я знаю, что такое «черемуха», – перебил его Вронский. – Это, по-моему, знают все, кто пережил девяностые… Н-ну-с, тогда все более или менее ясно. Значит, я захожу в клозет, достаю все это добро из бачка. Надеваю противогаз, возвращаюсь к дверям, что ведут в зал, и аккуратно, один за другим, отправляю туда оба баллона. В зале начинается паника, все кашляют, плачут и блюют, никто ничего не видит, в дверях давка… Я вхожу, приближаюсь к заблеванной жертве, стреляю в упор и спокойно ухожу. А что, недурно придумано! Вот ведь гаденыш!

– Придумано и впрямь недурно, – согласился Дмитрий Иванович. – И ребус этот вы разгадали в два счета. А говорите, не профессионал… Только вы упустили одну маленькую деталь.

– Это какую же? – заинтересовался Александр Леонидович.

– А вот эту. – Подавшись вперед, начальник службы безопасности взял со стола наручники и поднял их в воздух, заставив один из вороненых браслетов закачаться, как маятник. – Зачем, по-вашему, человеку, который намерен просто выстрелить в упор и уйти, эта милая вещица? Заметьте, это не случайный набор наворованного с военных складов имущества, обнаруженный в сарае у отставного прапорщика, а тайник, оборудованный убийцей на месте предстоящего преступления. То есть эта деталь, – он аккуратно, без стука, вернул наручники на место, – представлялась ему такой же необходимой, как пистолет. А если учесть, что под арендованным вами залом располагается весьма обширный подвал, в котором имеется масса укромных уголков, ответ на мой вопрос становится очевидным: прежде чем убить, он хотел с вами обстоятельно потолковать. Даже если не принимать во внимание всего, о чем мы говорили ранее, для наемного убийцы это совсем не характерно.

Александр Леонидович с трудом сдержал рефлекторное содрогание, представив, что это мог быть за разговор и чем он должен был для него закончиться.

– В подвале его на всякий случай ждала засада, – словно угадав его мысли, сообщил Кривошеин. – Но я рад, что все случилось так, как случилось. Потому что, как видите, от ошибок не застрахован никто – ни нападающая сторона, ни та, которой выпало держать оборону…

– Потолковать, – с неопределенной интонацией повторил Вронский, сверля тяжелым взглядом экран ноутбука, на котором красовалось бородатое лицо неудавшегося убийцы. – Интересно, чего он хотел от меня добиться, этот маньяк – слез раскаяния?

«Уж этого от тебя точно не добьешься», – подумал Дмитрий Иванович, но, разумеется, промолчал.

– Что ты намерен предпринять? – деловито спросил Вронский. – Надеюсь, не ждать следующего раза?

Кривошеин расплел завязанные замысловатым узлом ноги и выпрямился в кресле.

– Так я не уволен?

– Не понял вопроса, – сухо произнес Вронский.

– Ну, мне показалось, что вы не вполне довольны тем, как я выполняю свои должностные…

– Пока я плачу тебе деньги – и, заметь, немалые, – степень моего довольства или недовольства тем, как ты выполняешь свои обязанности, буду определять тоже я. И можешь не волноваться: когда придет время вышвырнуть тебя на улицу, ты узнаешь об этом первым. После меня, разумеется.

Часы на каминной полке захрипели и гулко ударили один раз, проводив в последний путь очередные полчаса. Кривошеин помолчал, словно дожидаясь, пока последние отголоски этого медного удара затихнут в углах комнаты, и сказал:

– Я усилил вашу личную охрану…

– Разве? – вяло удивился Вронский. – Что-то я этого не заметил.

– И не должны были заметить. Тем не менее, это так. Теперь прорваться сквозь кольцо телохранителей сможет разве что подразделение спецназа. Это что касается пассивной обороны. В качестве активных мер я пока установил наблюдение за семейным захоронением Тороповых. Скоро двадцать третье мая…

– И что будет двадцать третьего? Ах, да, годовщина… Ну-ну, попробуй. Хотя я бы на его месте теперь туда и на пушечный выстрел не подошел.

«Ты и на своем не подходишь», – хотел сказать Дмитрий Иванович, но снова промолчал.

– Только я бы не назвал это активными действиями, – отбросив вялый тон, служивший признаком глубокой и крайне неприятной задумчивости, заявил Александр Леонидович. – Снова сидеть и ждать… Понимаю, без этого не обойтись, это, наверное, единственный верный шанс, но… Искать! Искать надо, Кривошеин! Найди мне его, и твои дети и внуки до самой смерти ни в чем не будут нуждаться!

Дмитрию Ивановичу захотелось попросить Александра Леонидовича держаться подальше от его внуков, и на этот раз промолчать оказалось гораздо труднее.

– Будем искать, – сказал он, подавив неразумный порыв. – И найдем, не сомневайтесь. В современном мире поиск человека – дело техники. Ну, и времени. А поскольку человек сам лезет на рожон, много времени не потребуется.

– Ну-ну, – повторил Вронский, снова впадая в задумчивость. – Ладно, ступай… У тебя все? Тогда ступай, ступай, не мозоль глаза. Что-то я сегодня устал… Да, и пришли кого-нибудь забрать все это дерьмо.

Он кивнул в сторону разложенных на столе предметов.

– Если хотите, я сам…

– Не хочу, – резко перебил Вронский. – Ты начальник службы безопасности. Начальник, а не холуй! Холуев у тебя в подчинении более чем достаточно, вот пусть хотя бы один из них и поработает. А на тебя вся эта свора дармоедов должна смотреть снизу вверх и с подобающим трепетом. Незачем им видеть, как ты по коридорам железки в охапке таскаешь… Ты что, полковник, забыл, что такое воинская дисциплина и субординация?

Дмитрий Иванович мог бы напомнить ему, что служил во внешней разведке и работал, по преимуществу, в одиночку. А в тех редких случаях, когда ему помогали подчиненные (или он сам выступал в роли подчиненного), в понятия воинской дисциплины и субординации вкладывался несколько иной смысл, чем, скажем, в комендантской роте Кремлевского гарнизона.

Но он снова промолчал, и на сей раз это далось ему легко, поскольку разговор был окончен, и все, кажется, обошлось. Первым, кто повстречался ему за пределами кабинета Вронского, был Хомут. Кривошеин хотел отправить его к хозяину забрать то, что Александр Леонидович поэтично окрестил дерьмом, но передумал. Переносицу Хомута украшала толстая нашлепка из марли и пластыря, из-под которой в обе стороны черно-лиловыми крыльями расплывался чудовищный синяк. Белки обоих глаз наполовину затекли ярко-алой кровью, и криво сидящие поверх пластыря солнцезащитные очки лишь отчасти маскировали это сомнительное украшение. Посылать пред светлые очи начальства это жутковатое пугало значило бы лишний раз напоминать Александру Леонидовичу о недавних событиях, и Дмитрий Иванович ограничился тем, что отправил Хомута на поиски кого-нибудь другого, поскольку не испытывал ни малейшего желания дразнить гусей.