Текст книги "Слепой. Один в темноте"

– Уходи, пожалуйста, – сказал он, не оборачиваясь.

– Как ты сказал? – не поверила она своим ушам.

– Ты слышала, – стискивая зубами фильтр сигареты и глубоко, до самых печенок, затягиваясь горьким дымом, процедил он. – Уйди. И перестань, наконец, меня преследовать, это просто невыносимо.

У него за спиной наступила звенящая, мертвая тишина. Потом послышался скрип пружин, шорох торопливо натягиваемого белья и одежды.

– Тебя отвезти? – спохватившись, спросил он.

Ему не ответили. По рассохшемуся, давно нуждающемуся в циклевке паркету простучали высокие каблучки, в прихожей деликатно чмокнула дверная защелка, и снова наступила тишина.

Андрей ввинтил окурок прямо в подоконник и зажег новую сигарету. Он смотрел во двор. Автомобильная стоянка под окнами уже была забита до отказа, но людей на ней не было. Костлявой, уныло сутулящейся фигуры мстительного прораба Солодовникова, которая последние два дня с завидной регулярностью обнаруживалась в поле зрения следователя Кузнецова, тоже не наблюдалось, и это было единственное светлое пятно на унылом грязно-сером фоне сегодняшнего вечера.

– Н-да, – неопределенно произнес Андрей.

Он затушил сигарету, оделся, стараясь не смотреть на развороченную, смятую постель, и отправился на кухню готовить свое фирменное, уже успевшее изрядно ему опостылеть блюдо – яичницу с докторской колбасой.

* * *

– Взгляни-ка, – предложил Александр Леонидович Вронский и вместе с креслом отодвинулся от стола, на котором тихонько шуршал кулером и светился работающим экраном включенный ноутбук.

Начальник службы безопасности Кривошеин склонился над столом, вчитываясь в строчки выведенного на экран электронного письма. Брови его удивленно приподнялись; затем левая вернулась на отведенное ей природой место, а правая задралась еще выше, выражая явное сомнение.

Послание гласило: «Надеюсь, ты не забыл про 23-е. Надо встретиться и поговорить. Ты знаешь, где меня найти. Приходи в полдень и не забудь чековую книжку. В.»

– Прямой контакт, – выпрямляясь, с удовлетворением констатировал Кривошеин. – Это добрый знак. Особенно упоминание о чековой книжке. Возможно, убийство Марка Анатольевича было попыткой вас запугать, уверить в серьезности его намерений. А на самом деле парень просто подрос, поумнел и решил, что глупо добывать хлеб насущный в поте лица своего, когда под боком имеется богатый родственник, которого можно шантажировать. Если так, все просто превосходно, и вам остается только принять решение: дать ему то, что он просит, или оставить все, как есть.

– Ты сам-то в это веришь? – спросил Вронский.

– Скажем так, отчасти. Судя по всему, этот парень – отъявленный маньяк, а маньяки сами, по собственному желанию, не останавливаются. Это зависимость похлеще наркомании. Но котелок у него варит недурно, и после инцидента на похоронах он, наконец, понял, что вы ему не по зубам. Это не значит, что он перестанет убивать. Это значит лишь, что вы, возможно, вычеркнуты из списка потенциальных жертв. Получить моральное удовлетворение, изрезав вас на кусочки, не удалось, вот он и решил удовольствоваться денежной компенсацией… Вы позволите? – спросил он, кивнув в сторону аппарата селекторной связи.

Вронский сделал приглашающий жест и отодвинулся еще дальше от стола, чтобы тощий зад начальника службы безопасности не маячил перед самым носом.

– Кривошеин, – представился Дмитрий Иванович в трубку на тот случай, если секретарша в приемной в этом нуждалась. – Соедините с системным менеджером. Сережа? – уточнил он через пару секунд. – Привет, Кривошеин беспокоит. Послушай, надо бы выяснить, откуда пришло письмо на электронный адрес шефа… Да, на личный. В котором часу? – Он снова склонился над столом, вглядываясь в экран. – Вчера, в двадцать два ноль семь. Ноль семь, да… Что?

Он замолчал, вслушиваясь в кваканье трубки, а потом обернулся к Вронскому.

– Он говорит, что для этого ему придется открыть ваш почтовый ящик.

Вронский слегка поморщился. Впрочем, если не считать письма, о котором шла речь, его почтовый ящик не содержал ничего компрометирующего.

– Продиктовать пароль? – спросил он.

– Не надо, – слегка огорошил его Кривошеин. – Ему нужен не пароль, а разрешение им воспользоваться.

– Черти пронырливые, – проворчал Александр Леонидович. – А как же тайна частной жизни?

– Двадцать первый век на дворе, – деловито напомнил Дмитрий Иванович. – Какие уж тут тайны, какая частная жизнь! Так как?

– А есть смысл спрашивать? – пожал плечами Вронский.

– А вот тут вы неправы, – заметил начальник службы безопасности. – То, что он знает пароль, вовсе не означает, что он им пользуется. Есть на свете такой зверь, называется – профессиональная этика. Хорошие сисмены, как и хорошие врачи или священники, стараются ее соблюдать. А Сережа – не просто хороший, а очень хороший. И инстинкт самосохранения у него развит превосходно.

Поскольку телефонную трубку он по-прежнему держал на уровне лица, лишь слегка отведя ее в сторону, находившийся на другом конце провода сисмен Сережа, несомненно, от первого до последнего слова слышал как похвалу в свой адрес, так и небрежно замаскированную угрозу на тот случай, если ему вдруг вздумается перестать быть «не просто хорошим, а очень хорошим».

Вронский вторично пожал плечами, как бы говоря: да делайте вы, что хотите!

– Валяй, – сказал системному менеджеру Кривошеин и положил трубку. – Это, скорее всего, ничего не даст, – продолжал он, обращаясь к Вронскому. – Вряд ли он настолько глуп, чтобы рассылать подобные записочки с домашнего компьютера, подключенного к проводной сети. Но проверить все равно надо… Вы собираетесь ему ответить?

– Давно ответил, – обрадовал его Александр Леонидович. – Через столько лет племяш объявился – разве можно такое игнорировать?

– Племяш, – согласно покивал головой Дмитрий Иванович. – Да еще какой. Парень-то головастый и с характером. Вот бы вам помириться! О таком преемнике можно только мечтать.

– Белены объелся? – удивился Вронский. – Думай, что говоришь! Только маньяка в роли преемника мне и не хватало!

– А что – маньяк? – в свою очередь, пожал плечами Кривошеин. – Все мы в глубине души немножечко маньяки. Кто за «Спартак» болеет, кто марки коллекционирует, кто – человеческие скальпы… Главное, что человек деловой и целеустремленный. А хобби – это, как водится, в свободное от работы время.

– Тьфу на тебя, – сказал Александр Леонидович.

– И что же вы ему ответили? – спросил Дмитрий Иванович.

– А ты сам как думаешь? Ответил, что буду непременно. Что ни за что не упущу такой уникальной возможности.

– Пожалуй, все верно, – подумав, одобрил его действия начальник службы безопасности. – Только ездить туда не надо.

– Я еще не окончательно выжил из ума, – заверил его Вронский.

– Правильно, – снова одобрительно кивнул Дмитрий Иванович. – А вдруг ему все-таки нужны не деньги, а ваша голова? Ловушка настолько очевидная, что в нее легко угодить. Человек думает: глупости, не может же он всерьез рассчитывать поймать меня на голый крючок! Хотел бы обмануть, придумал бы что-нибудь поумнее, а то – «приходи один»… Значит, спекся и действительно хочет обсудить условия почетной капитуляции. А он вместо капитуляции – пулю из кустов…

На столе придушенно заверещал телефон.

– Это меня, – поспешно предупредил Кривошеин и взял трубку. – Да, Сережа. Да, я. Как ты говоришь? Так… Так. Ага. Спасибо. С меня пиво. Как я и говорил, – снова обратился он к Вронскому, кладя трубку. – Сообщение отправлено из развлекательного центра, где имеется бесплатный беспроводной доступ к сети Интернет. В это время там наверняка было полно народу, все молодые, и добрая треть – с включенными ноутбуками. Интернет – тоже мания, особенно если за него не надо платить. Двадцать первый век, будь он неладен! Словом, этот след никуда не ведет. Остается только кладбище.

– В конечном итоге всегда остается только оно, – мрачновато пошутил Вронский.

– В моем возрасте уже грешно бояться смерти, – задумчиво, слегка нараспев, явно кого-то цитируя, произнес Дмитрий Иванович. – Она прорастает в тебе ветвистым деревом, дающим благодатную тень…

– Это еще что? – удивился Вронский.

Смысл высказывания был ему понятен, но решительно чужд. Ничего такого, ветвистого, в нем не прорастало, и он находил абсурдным утверждение, будто тень смерти может быть благодатной – если, конечно, оно не исходило из уст человека, доедаемого раком.

– Это, – отвечая на вопрос, все так же задумчиво, прямо-таки меланхолично, сообщил Кривошеин, – высказывание одного немецкого военного…

– А, – сказал Вронский, – тогда понятно. Фразочка явно из дневника, люди так не говорят, такое можно только написать – бумага все стерпит. Дневник, конечно, фронтовой, и написано это не в начале войны, а ближе к концу, когда уже стало ясно, к чему все идет. Немецкий военный… Военный преступник!

– Можно сказать и так, – покладисто согласился Кривошеин. – Все мы немножко лошади, как сказал поэт.

– Иди работай, лошадь, – проворчал Вронский. – Труд превратил обезьяну в человека, слыхал? Так, может, и тебе повезет на старости лет.

– Это вряд ли, – вздохнул Дмитрий Иванович. – Кони от работы ни в кого не превращаются, а просто дохнут.

– В твоем возрасте уже грешно бояться смерти, – напомнил Александр Леонидович.

Поскольку шутка исходила от хозяина, Кривошеину полагалось хотя бы вежливо улыбнуться. Но он не улыбнулся, а просто сказал: «Да», – и вышел из кабинета.

Глава 13

Женщина была грузная и передвигалась с заметным трудом, при ходьбе переваливаясь с боку на бок, как утка. На ней было чистенькое, хотя и основательно заношенное, бордовое платье с белым отложным воротничком, сколотым на груди потертой брошью с крупным искусственным камнем – вернее, с ограненным куском красного стекла, имитирующим рубин. Редкие седые волосы были старательно уложены, а обрюзгшее лицо покрывал такой слой пудры и тонального крема, словно над ним хорошенько потрудились сотрудники морга, пытавшиеся перед выдачей тела родным замазать трупные пятна. Звали ее Галиной Ивановной; ей было уже хорошо за шестьдесят, и она до сих пор работала учительницей младших классов в той самой московской школе, которую когда-то не удалось окончить внуку профессора Академии Генштаба генерал-лейтенанта Торопова.

Порывшись на одной из полок древней полированной стенки, она достала оттуда плоскую папку из обтянутого дешевым коленкором картона. Папка была красная, и на ней потускневшей, а кое-где и стершейся позолотой было вытеснено: «Учительница первая моя. Выпуск 1991 года».

Насколько успел заметить Глеб Сиверов, похожих папок на полке была тьма-тьмущая, и то, с какой уверенностью и как быстро старая учительница отыскала нужную, о многом говорило.

Его предположение подтвердилось, когда Галина Ивановна открыла папку и сразу, не вглядываясь, указала пальцем на бледное пятнышко лица на черно-белой групповой фотографии:

– Вот. Это Валера Торопов, прошу любить и жаловать.

Глеб не стал спрашивать: «А вы уверены?», чтобы не обидеть пожилого человека. Кроме того, справа от групповой фотографии имелся набор индивидуальных снимков, более крупных и отчетливых, а главное, снабженных подписями. Поэтому он просто благодарно кивнул, отодвинул чашку с недопитым чаем и розетку с настоящим земляничным вареньем и с приличествующей случаю осторожностью, как некий бесценный дар, принял из рук старой учительницы открытую папку.

Первым делом он сличил мальчишескую физиономию, на которую указала Галина Ивановна, со снимком, под которым каллиграфическим почерком было выведено: «Торопов Валерий». Ошибки не произошло, на обеих фотографиях было одно и то же лицо – худое, лопоухое, белобрысое, закаменевшее от нечеловеческих усилий, прилагаемых к тому, чтобы не моргнуть в тот самый момент, когда сработает затвор фотоаппарата.

– Неужели вы их всех помните? – сдержанно поразился Глеб.

– Раньше помнила всех, – сказала Галина Ивановна. От нее пахло дешевыми духами и небогатой, но чистенькой и еще способной позаботиться о себе старостью. – А теперь память уже не та, многое стало забываться. Иногда вспомнишь чье-то лицо и день-деньской ломаешь голову: кто же это, из какого выпуска? А бывает наоборот: помнишь про него все, даже какого числа он окошко в учительской разбил, а лицо будто стерлось… Но многих помню хорошо. Вот и Валеру… Он ведь у меня совсем чуть-чуть не доучился, пропал буквально за пару дней до летних каникул. Я уже и годовые оценки выставила, и похвальные грамоты подписала, и сфотографировали нас, как видите…

На фотографии Галине Ивановне было лет сорок, и Глеб должен был признать, что в ту пору выглядела она еще вполне ничего себе. Конечно, фотография, да еще такого размера и качества, многое скрывает, но – ничего, ничего…

Извинившись перед гостем, учительница вернулась к полкам, открыла створку, достала что-то оттуда и протянула Глебу официального вида зеленовато-коричневый, покрытый мельчайшим сложным узором, как денежная купюра, украшенный государственным гербом РСФСР – не орлом, нет, а еще советским, с земным шаром, колосьями и всем прочим, – лист бумаги, на котором было написано: «ПОХВАЛЬНАЯ ГРАМОТА». Ниже было указано, кому и за какие именно достижения данная грамота вручена, а в самом низу, скрепляя подписи директора школы и классного руководителя, красовалась фиолетовая чернильная печать все с тем же полузабытым за давностью лет гербом.

Грамота была выписана на имя ученика третьего «А» класса Валерия Торопова, который, если верить написанному, окончил этот самый класс на «отлично», без единой четверки.

– Вот, – сказала Галина Ивановна, – это его. Выписать выписала, а вручить не успела…

– И что же, – не удержался от дурацкого вопроса Слепой, – вы ее так все эти годы и храните?

– А что же мне с ней делать – выбросить? – изумилась Галина Ивановна.

– Да, действительно, – сказал Глеб. – То есть, конечно же, нет. Извините.

Галина Ивановна его, казалось, не услышала. Глаза у нее были на мокром месте, что ставило под угрозу макияж, на который наверняка было потрачено много времени и сил.

Стыдясь себя самого, Сиверов отвел взгляд. Он терпеть не мог подобные ситуации, поскольку не знал, как себя при этом вести. Утешать плачущую женщину – труд неблагодарный, особенно если речь идет не о симпатичной девушке, а о некрасивой старухе. Старость всегда неприглядна; дураки смеются над ее беспомощностью, а у нормальных людей она вызывает бессильную жалость пополам с неловкостью за то, что сами они молоды и здоровы. А еще возникает вопрос – у Глеба, по крайней мере, он возникал всякий раз, когда на глаза ему попадался пожилой человек: а хочется ли мне дожить до его лет? С одной стороны, не дай бог, с другой – почему бы и нет? А с третьей – ну кто тебя, дурака, станет спрашивать, чего тебе хочется, а чего не хочется? Сколько на роду написано, столько и проживешь, а то устроил тут голосование: кто «за», кто «против», кто воздержался…

Ему вдруг показалось, что он нашел нужные слова.

– А знаете, Галина Ивановна, – сказал он, отвечая на еще не заданный вопрос, который, вероятнее всего, должен был вскоре прозвучать, – есть некоторые основания полагать, что он жив и здоров.

– Вот оно что, – неожиданно спокойным, даже деловитым тоном произнесла Галина Ивановна, промокая глаза уголком извлеченного из рукава носового платочка. – А я все думаю, как бы это поделикатнее спросить, почему вы им интересуетесь…

Глеб развел руками, отдавая должное ее проницательности.

– Он что-нибудь натворил? – внезапно насторожилась она, в очередной раз доказав, что физическому одряхлению организма далеко не всегда сопутствует размягчение головного мозга.

– Это пока неизвестно, – почти не покривив душой, сказал Глеб.

– Он не мог сделать ничего дурного, – металлическим голосом, каким, наверное, приводила в надлежащее состояние расшалившийся класс, заявила она. – Поверьте опытному педагогу, ни на что такое он просто не способен.

– Очень на это надеюсь, – дипломатично уклонился от беспредметного спора Сиверов.

– Вот увидите, – уверенно предрекла учительница. – Кстати… А вы с ним увидитесь?

– Надеюсь, – повторил Глеб.

– Так, может быть… Я понимаю, сейчас это уже вряд ли имеет значение, никому не нужно и даже, наверное, смешно… Но, может быть, вы ему передадите?..

– Грамоту?

– Да.

«Черт дернул меня за язык, – подумал Глеб. – Может, она до самого моего ухода так и не нашла бы достаточно деликатный, на ее взгляд, способ спросить, за каким, собственно, дьяволом я сюда явился. А если бы и нашла, можно было что-нибудь наплести. Так нет же, повело кота за салом! Исповедоваться он вздумал, обормот!»

Впрочем, идти на попятный было поздно. Это же просто клочок бумаги, сказал себе Глеб. Донеси до ближайшей помойки и выбрось, зато старуха будет довольна…

– Конечно, – сказал он. – Если увижу, передам обязательно. Так сказать, торжественно вручу.

Видимо, что-то в его последних словах заставило старую учительницу насторожиться.

– Простите, конечно, – сказала она, – я как-то не собралась спросить… А вы, собственно, кем работаете?

«Язык мой – враг мой», – подумал Сиверов и сказал:

– Вообще-то, это не важно. Работаю я начальником смены в автобусном парке, а к вам пришел в качестве добровольного помощника телевизионной программы «Жди меня». Вашего Валеру ищут друзья по детскому дому, где он воспитывался, после того как потерялся. Нашим людям, кажется, удалось найти подходящего под описание человека, и меня попросили встретиться с вами, проверить…

– Ох, – сказала Галина Ивановна, тяжело опускаясь в кресло напротив Глеба и кладя руку на обширный бюст примерно там, где сердце, – вы не представляете, какая это радость! Уж если за дело взялась ваша программа, он непременно найдется!

«Да уж, – подумал Глеб, – наша „программа“ – это вам не что попало. У нас и не такой найдется…»

– Но вы-то сами как думаете: это он? – допытывалась Галина Ивановна. Она выглядела помолодевшей на добрых десять лет, и Глеб не знал, хвалить ему себя за доставленную человеку радость или ругать последними словами за наглое, беспардонное вранье.

– Ничего не могу сказать определенно, – разведя руками, с сожалением произнес он. – Это надо хорошенько проверить, чтобы исключить малейшую возможность ошибки. Зачем зря обнадеживать людей? И вот что, Галина Ивановна, у меня к вам встречная просьба. С вашего позволения я хотел бы на время взять эту фотографию.

Старуха сделала непроизвольное движение в сторону лежащей у него на коленях драгоценной папки, но тут же взяла себя в руки и села ровно.

– Но я надеюсь, вы вернете?..

– Клятвенно обещаю. Я вам непременно ее верну, даже если для этого придется самому вернуться с того света.

– Ах, молодежь, молодежь, – немного грустно улыбнулась Галина Ивановна. – Все-то вы преувеличиваете, все гиперболизируете, и из всех возможных выражений вам непременно надо выбрать самое сильное…

Глебу оставалось лишь в очередной раз виновато развести руками, хотя он вовсе не считал себя таким уж молодым, ничего не гиперболизировал и, говоря о возвращении с того света, имел в виду вполне реальную возможность туда отправиться при попытке торжественно вручить Валерию Торопову похвальную грамоту за третий класс.

Из вежливости допив остывший чай и доев варенье, он сердечно попрощался и с облегчением покинул тесную, заставленную ветхой мебелью, но аккуратно и чисто прибранную квартирку неподалеку от Белорусского вокзала, где жила первая учительница Валерия Торопова. Усевшись за руль, он положил на сиденье справа от себя тисненую потускневшим золотом коленкоровую папку с вложенной в нее похвальной грамотой, выбросить которую в первый попавшийся мусорный бак у него почему-то так и не поднялась рука.

* * *

Потратив немало труда, нервов и выражений, относящихся к так называемой ненормативной лексике, Чиж преодолел разбитый колесами тяжелой строительной техники, густо заляпанный полужидкой, несмотря на жаркую погоду, глиной участок дороги, к которому с двух сторон вплотную примыкали строительные площадки растущих, как грибы после дождя, микрорайонов, и вырвался на оперативный простор. Здесь он немного расслабился и притопил педаль газа, желая, помимо всего прочего, проверить, на что способна машина.

С «девяткой», которая верой и правдой служила ему на протяжении целого полугода, пришлось расстаться. После бегства из зала, где его едва не сцапали, Чиж вернулся за машиной и обнаружил, что за ней наблюдают.

Он явился туда в форме армейского капитана, конкретно – артиллериста, при нашивках, значках, блестящих пуговицах, смоляных усах щеточкой и больших очках в толстой пластмассовой оправе. Дойдя до машины, которая с покинутым и грустным видом стояла там, где ее оставили, он остановился, осмотрелся по сторонам, а затем предпринял безуспешную попытку заглянуть в салон через тонированное боковое стекло. Потом обошел ее по кругу, внимательно изучил номера, снова огляделся по сторонам, а потом пожал плечами, поправил на голове фуражку и спокойно зашагал по тротуару в сторону метро.

Так мог вести себя кто угодно: потенциальный угонщик или, наоборот, жертва угона, углядевшая на улице автомобиль, как две капли воды похожий на украденную «ласточку», и ищущая особые приметы в виде характерных царапин, вмятин и сколов. Так мог вести себя человек, заметивший машину знакомого, с которым давно не виделся: и поговорить бы, да черт знает, где его носит, а времени, как всегда, в обрез – сами понимаете, служба. Так мог бы повести себя сам Чиж, если бы был полным бараном и собирался, удовлетворившись поверхностным осмотром улицы, сесть за руль, или обыкновенный чудак, который сам толком не знает, что ему надо.

В общем, пока что в его поведении не было ничего криминального: за осмотр денег не берут, и законопослушному гражданину Российской Федерации можно беспрепятственно пялиться на все, на что пялиться не запрещено. Тем не менее, после предпринятого Чижом осмотра за ним увязалась некая серенькая плюгавая личность неопределенного возраста, с незапоминающейся, будто стертой мокрой тряпкой, наружностью профессионального филера. На перекачанного быка из охраны «дяди Саши» этот тип нисколечко не походил, но кто знает, на что способна эта парочка, Вронский и Кривошеин, если их как следует прижать!

Передумав спускаться в метро, Чиж свернул под полосатый тент уличного кафе и там неторопливо употребил хот-дог, запив его кока-колой и ухитрившись при этом не запачкать новенький форменный китель. Филера в это время нигде не было видно, но, стоило Чижу покинуть кафе, как он появился из дверей расположенного рядом художественного салона и ненавязчиво сел «артиллеристу» на хвост. Он проводил Чижа до самого метро, а потом, наконец, отстал. Войдя в холл и оглянувшись, Чиж через пыльное стекло увидел, как он садится в подъехавший белый микроавтобус – тот самый, что стоял у бровки тротуара через дорогу от серой «девятки». «Ла палома, адье, – мысленно попрощался с машиной Чиж. – Прощай, голубка. Не скучай, уже совсем скоро тебя вернут хозяину. Будь ты «ламборджини» или хотя бы «бентли», менты непременно украли бы тебя второй раз и продали или оставили бы себе. Но ты – всего лишь «девятка», так что готовься к встрече с рыдающим от счастья хозяином…»

Теперь под ним была «семерка» – маломощная, заднеприводная, морально устаревшая, плохо слушающаяся руля жестянка, в полузабытые времена, когда ее только-только начали выпускать, окрещенная ХБМ – «Хочу Быть Мерседесом» – из-за хромированной вставки в решетку радиатора. Впрочем, движок тарахтел довольно ровно и неплохо тянул, тормоза тоже работали сносно, а большего Чижу, собственно, и не требовалось. Он мог бы угнать что-то более быстроходное и комфортабельное, но не стал, намеренно остановив выбор на отечественном автомобиле стандартной комплектации – без титановых дисков, гоночных спойлеров, тонированных стекол и прочих излишеств, при помощи которых любвеобильные хозяева придают своим железным коням нелепый и комичный вид ишака, пытающегося сойти за арабского скакуна.

Именно такой вид вскоре должна была приобрести машина, на которой ехал Чиж. Пока что, дабы раньше времени не примелькаться, он ограничился сменой номерных знаков и тонировкой стекол, сделанной нарочито небрежно и оттого выглядящей так, словно ее нанесли лет десять назад, и она уже начала понемногу отставать. Все остальное уже было закуплено (по бросовым ценам, потому что ворованное) и лежало в ожидании своего часа в гараже у знакомого механика, который был многим обязан Чижу и никогда не упускал случая погасить хотя бы часть неоплатного долга, оказав мелкую услугу. Там было все: и литые хромированные диски, сверкающие, как звезды в зимней ночи, и разноцветные фонарики, и низкий спортивный обвес, и гоночный спойлер, пришедшийся бы как раз впору какому-нибудь «порше» или «феррари». Все это были излишества, нелепые и смешные, но Чиж еще не отказался от мысли дать заключительный спектакль и хотел, чтобы спектакль этот выглядел как настоящее шоу – с блестками, фейерверками, треском петард и ряжеными клоунами, которых никто не воспринимает всерьез до тех пор, пока они не обнажат испачканные кровью клыки.

По дороге сюда его дважды останавливали и оба раза отпускали с миром, пожелав на прощанье счастливой дороги. Это означало, что бывший хозяин «семерки» уже хватился пропажи, и машина объявлена в розыск. Чижу на это было наплевать: инспекторов ГИБДД он не боялся, потому что знал «петушиное слово» – верный заговор от упырей с полосатыми жезлами и прочей нечисти в погонах.

Прорвавшись через напоминающую район активных боевых действий линию окраинных новостроек, он почти сразу свернул с загородного шоссе на асфальтированный проселок, с истинно русской бесшабашностью пьяно петлявший между старыми дачными и новыми коттеджными поселками, мимо выстроенных неизвестно для кого супермаркетов, получивших новую жизнь, преобразившихся до неузнаваемости складов и промзон, а также пришедших в полное и окончательное запустение домов культуры. Потом дорога вывела его в поле, и вскоре впереди, как остров посреди океана, замаячила темная шапка высоких деревьев, венчавшая старое, давно закрытое кладбище.

Сходство с коралловым атоллом усиливалось маячившими на горизонте корпусами микрорайонов, которые с такого расстояния казались белыми, как океанские круизные лайнеры. Город неумолимо надвигался, и Чиж привычно отогнал неприятную мысль о том, что кладбище скоро снесут. Откровенно говоря, дожить до этого времени он не рассчитывал. А если бы дожил, просто не знал бы, как поступить. Стать грудью на пути у бульдозера? Драться? Стрелять? Писать в инстанции, драть глотку на митингах, в которых участвует от силы два десятка человек? Бесполезно, все бесполезно. Но как жить, зная, что кости твоих родных свалены в общую кучу с костями чужих, незнакомых и ненужных тебе людей и залиты бетоном на дне строительного котлована, а то и просто вывезены на свалку? Объявить охоту на чиновников из правительства Москвы и руководство строительных компаний? А что, это мысль. В конце концов, если хорошенько приглядеться, и среди тех, и среди других непременно отыщутся представители привычного, знакомого до боли контингента…

Не доезжая до ворот, он свернул направо, на ухабистую, пыльную грунтовку, которая огибала кладбище по периметру. От нее куда-то в поля уходило несколько ответвлений; в свое время Чиж, не жалея досуга и подвески, исследовал все до единого и теперь точно знал, куда ведет каждое из них.

Он вел машину, волоча за собой вздымающийся до самого неба и заволакивающий все позади мутной пеленой хвост пыли, и время от времени невольно поглядывал налево, где за покосившимся и просевшим в скверный фундамент, а местами и обвалившимся кирпичным забором под сенью старых деревьев дремали среди оградок и буйно разросшихся зарослей кресты и надгробия. В приоткрытое окно тянуло долетавшими оттуда запахами цветущей сирени и начавшего распускаться шиповника. Раньше Чижу все время чудились здесь запахи елея и ладана, эти неотлучные, а главное, прилипчивые, как смола, тоскливые запахи смерти. Но потом это прошло – может быть, потому, что на кладбище наконец-то действительно перестали хоронить? После того как его закрыли, умерших привозили сюда еще лет пять, а то и больше. Мест на кладбище давно не осталось, людей хоронили в поле за оградой, как самоубийц, и Василий Кузьмич, местный директор, надо полагать, неплохо на этом нажился. Чиж тогда потратил почти месяц, следя за ним и выведывая его подноготную, но тщетно: в чем-чем, а в педофилии директор кладбища Дьяченко замечен не был. Конечно, Чиж мог пришить его и так, без педофилии – не маньяк же он, в конце-то концов! – но потом остыл и передумал: вряд ли преемник Василия Кузьмича на почетном посту директора закрытого кладбища оказался бы многим лучше него.

Чиж ехал на разведку – точь-в-точь как сотня юных бойцов, которая некогда поскакала в поля с той же целью. Он отправил Вронскому электронное письмо, и «дядя Саша» клюнул. «Буду рад встрече через столько лет, – гласило ответное послание Вронского. – Соглашусь на любые разумные условия».

Разумные условия. Рад встрече. Ха!

В кафе большого развлекательного центра, откуда Чиж, пользуясь дармовым беспроводным интернетом, отправил дядюшке письмецо, было полным-полно молодых, веселых и очень привлекательных девушек. Украдкой рассматривая их, Чиж думал: ну, какого дьявола? Какого, спрашивается, рожна вам всем надо? Ну ладно, оставим в стороне всяких скудоумных, недоразвитых, деградировавших и прочих убогих, которые сами не ведают, что творят. Но вы-то, вы! Богатые, успешные, умные, блестяще образованные, лощеные; уверенные в себе, уважаемые, разъезжающие на «майбахах», «бентли» и «кадиллаках» – вам-то чего не хватает? Вы же бываете в ночных клубах и на светских вечеринках, а там любая будет только рада подать вам в постель бокал шампанского – сама, без принуждения и без возможных неприятных последствий. И еще хвастаться будет: а ты знаешь, кто меня давеча поимел? Сам Вронский! И подружки будут ахать и закатывать глаза, внутренне скрежеща зубами от черной зависти. Так какого черта, спрашивается, вы лезете к детям?

Ясно, Чиж и сам в этом плане был не без греха. В детстве он был влюблен в родную сестру. Неизвестно, во что переросла бы с годами эта влюбленность, сложись все не так, как сложилось, а немножко иначе. Возможно, она бы просто прошла, как проходят детские болячки, и, встречаясь с Евгенией – взрослой, сногсшибательно красивой, шикарной, замужней, счастливой женщиной, – Чиж каждый раз, как дежурную, понятную только близким людям шутку, повторял бы: «А ты знаешь, когда мне было десять лет, я мечтал на тебе жениться!» И – мужу, доверительно: «Тебе повезло старик, мне вовремя подсказали, что на сестрах не женятся. А то я уже совсем было собрался в ЗАГС»…