Текст книги "Те, которые"

Личность третья. Математик

…на кафедре в аудитории.

Обычная «поточка» с амфитеатром парт. За моей спиной висел экран, а на него проецировался набор формул, похожих на письмена древних индейцев.

Собравшиеся – числом не более десятка – строго смотрели на меня. Не на экран, в который я, оказывается, тыкал указкой, а мне в глаза. За партами сидели не студенты, а люди солидные, с выправкой опытных преподавателей.

Все это я успел заметить в первую секунду, на большее времени не хватило, потому что нужно было закончить фразу.

Вот это, я вам доложу, отвратительная ситуация. Очень некомфортно себя чувствую, когда переход случается в тот момент, когда прежний хозяин тела ведет разговор. Но в разговоре хоть паузу сделать можно, отдав инициативу собеседнику, а когда читаешь лекцию – разве что водички попить.

Это идея!

Я закашлялся и пошарил глазами в поисках спасительного графина. Никакого графина не оказалось и в помине, так что я продолжал кашлять, судорожно вытрясая из чужой памяти самое необходимое.

Кто? Алексей Мухин, 25 лет, кандидат физико-математических наук… Математических? Вот радость так радость… Ладно, потом.

Что тут происходит? Весна… А я читаю доклад «Информация как философская категория». Для философов. Еще лучше. Прежний хозяин, судя по всему, был или большим ученым, или весьма самонадеянным типом, или и тем и другим.

Где? Областной университет за триста километров от последнего места жительства.

Ладно, слишком долго я кашляю, философы и так недовольны, что им приходится выслушивать эту галиматью. Нужно побыстрее сворачивать лекцию и куда-нибудь зашкериться, чтобы прийти в себя… То есть не в себя, в нахального математика Лешу Мухина.

О чем я только что говорил? Ага, вот же текст перед носом. Да и в памяти он есть дословно. Зубрил перед сегодняшним мероприятием.

– Итак, – сказал я еще хриплым от кашля голосом, – из формул легко понять, что групповая скорость волновой функции есть скорость частицы, следовательно, она меньше или равна «це»…

«Ну Леша, ну идиот! Ты для кого доклад писал? Для таких же, как ты, кандидатов физматнаук?»

– Что же тогда такое скорость фазовая?

«Да они давно уже нить потеряли!»

– Традиционно считается, что она не имеет физического смысла, так как в соответствии с выражением пять должна быть больше или равна скорости света…

«Это твое бормотание смысла не имеет! Все, надо эту бодягу сворачивать».

Слушатели вздрогнули, когда наглый молодой математик вдруг престал чирикать на своем птичьем языке и сказал человеческим голосом:

– Дамы и господа, прошу меня простить. Я написал полную чушь.

Я сделал небольшую паузу, чтобы философы оценили мою самокритичность, и продолжил:

– Вернее, смысл в моих рассуждениях есть, но форма не выдерживает никакой критики. Это я только сейчас понял, взглянув на ваши добрые, полные понимания лица.

Раздался одобрительный смешок. Отлично. Значит, морду бить не будут.

– Поэтому я прошу вас об огромном одолжении. Дайте мне неделю, и я перепишу эту абракадабру по-русски. И тогда уже представлю вашему вниманию.

Теперь шум неодобрительный. Ладно, не очень-то хотелось.

Солидный мужик с залысинами, вальяжно развалившийся на первой парте («Проректор по науке» – услужливо подсказала чужая память), недовольно пробурчал:

– Алексей Васильевич! Вам и так пошли навстречу, согласившись выслушать ваш… гм… революционный доклад…

Я кивнул понимающе. Наверное, для моего предшественника в этом теле доклад был очень важен. Но не для меня. У меня сейчас есть более срочные занятия. Освоиться в новой оболочке, например.

Неожиданно проректора прервала дама, сидевшая далеко сзади:

– Прошу прощения!

Все обернулись к ней. Если верить чужой памяти, субординацию нарушила декан философско-экономического факультета.

– Я думаю, – сказала деканша, – молодому человеку нужно дать второй шанс.

Хм… эта же память сообщила, что госпожа декан была резко против моего доклада. Странно все это. Не только для меня. Все остальные недоуменно зашумели, услыхав мнение Надежды Петровны… Да, точно, ее зовут Надежда Петровна.

Я на всякий случай присмотрелся к ней. Пожалуй, серьезно за сорок, но, как пишут продавцы подержанных иномарок, «в отличном состоянии». Респектабельный макияж. Деловой костюм, причем хороший, от портного. Держится уверенно. Кажется, дамочка с диктаторскими замашками.

И смотрит на меня как-то уж очень пристально. С чего бы? Я поискал ответ в чужой памяти, но не нашел.

Проректор пожал плечами и все так же вальяжно объявил вердикт:

– Ладно, Мухин, у вас есть ровно неделя.

* * *

К счастью, сегодня мне не нужно было ни вести занятий, ни торчать на кафедре – заранее договорился, что весь день буду читать доклад и отвечать на вопросы.

Бардак у них тут… То есть у нас. Но сейчас это оказалось очень кстати. Я зашился в универской столовке с двумя стаканами кефира и старательно разбирался в ситуации.

На первый взгляд, хорошего мало. Леша Мухин явно парень со странностями. Красный диплом, приглашение в Штаты и Голландию – но не едет, остается в родной альма-матер. Патриотизм? Нет, это он другим мог заливать про любовь к Родине. Тут дело не в альма, в самой что ни на есть настоящей матер, сиречь мамочке любимой. То ли боится ее одну оставить, то ли боится без нее пропасть. Второе более вероятно.

Живу я с мамой в двушке, которая осталась от покойного отца. Неженат. Девушка есть, зовут Валерия, но интимные отношения у нас так… изредка. Все упирается в дефицит «свободной хаты». Девушка – аспирантка, живет в общаге. И…

Да, романтичный ты парень, Леша. Это ты в силу своей наивности видишь только бескорыстную страсть, я – в силу гигантского жизненного опыта – сразу понял: ее не ты интересуешь, а твоя жилплощадь. Потому что аспирантура не вечна, а без прописки ее в большом городе не оставят.

Ладно, с Валерой мы как-нибудь разберемся.

Теперь самое неприятное, но самое важное – моя профессия. Я допил первый стакан кефира и взялся за второй. Кефир был жидкий, явно неоднократно разбавленный. И стакан сомнительной чистоты. Не берегут интеллектуальную элиту, заразы!

Итак, что у нас с профессией? Математик. Жуть кошмарная. Я всегда эту каббалистику терпеть не мог, и она отвечала мне взаимностью. Чужая память тут мало выручает – чтобы оперировать всеми этими формулами, нужно иметь особый склад сознания. И вот что странно: мозги тут ни при чем. Например, сейчас – достались мне мозги молодого математика Мухина, а толку? Все равно с души воротит, как только увижу лямбду с тильдой. Видимо, дело не в мозгах, а именно что в душе.

Впрочем, мозги тоже важны. Извилинами математика шевелить легко (они обычно очень хорошо разработаны), но… как-то нерадостно, что ли…

Вот и сейчас я добрую минуту собирался с духом, готовясь нырнуть в прозрачно-противные воды абстрактной логики.

Нырнул… и с удивлением понял, что вижу нечто знакомое. Вернее, не столько знакомое, сколько близкое… Ай да Мухин, ай да молодец!

Я залпом допил кефир. Кто бы мог подумать, что мой предшественник занимается таким важным для меня вопросом! Он бы подумать не мог. Он, кажется, вообще ничего не видел, кроме своих формул. Ну и дурак!

* * *

Мама открыла мне дверь с вопросом:

– Ну как все прошло?

Мне пришлось на мгновение напрячься, чтобы сообразить, о чем она. О лекции, о чем же еще! Месяц подряд ее ненаглядный сынок ни о чем другом говорить не мог – конечно, она прониклась. Не стал ее расстраивать:

– Все нормально! Через неделю еще одну лекцию читать буду!

– Им понравилось? – старушка даже засветилась от гордости.

Ни черта она не понимала ни в уравнениях, ни в философских категориях, всю сознательную жизнь в медсестрах. Но сообразила – ее любимый Леша поразил всех этих умников! Так поразил, что они его еще раз позвали.

– Не совсем, – я решил быть слегка честным. – Они не всё поняли. Но заинтересовались.

– Ой, как хорошо, – мама, коммунист с сорокалетним стажем, молитвенно сложила руки на груди. – Какой ты у меня умный!

И она порывисто подалась ко мне. Обычно в первые дни после смены оболочки я болезненно отношусь к близким контактам с людьми. Но тут… Она оказалась такая сухонькая, такая хрупкая, такая счастливая… Я обнял ее и даже поцеловал в щеку. Мама окостенела. Прежний Леша не баловал ее проявлениями нежности. Ну ничего, я это исправлю.

Мама, опомнившись, суетливо скрылась в ванной и долго там чем-то шумела. Я постоял у двери, но не нашел нужных слов. Вернее, решил, что сейчас ничего говорить не нужно. Вместо этого прогулялся по квартире, сверяя ее образ с памятью Мухина. Он к ней привык, ничего другого не знал и знать не желал, но мне тут сразу стало тоскливо. Много ковров и пыли, много полированной мебели, за которой его… то есть уже мои родители отстаивали огромные очереди еще при Андропове. Тяжелые шторы на окнах.

Вот мой рабочий стол – полировка вся в отметинах от кружки с чаем. Единственная приличная вещь – довольно новый ноутбук, приз за победу в профессиональном конкурсе. Ноутбук почему-то радостно-белый. Все остальное – серо-коричневое. И очень пыльное.

Я решительно полез за пылесосом.

– Леш, ты что?! Я сама… Да и вообще… Обед же сейчас будет!

В голосе мамы было больше паники, чем радости. Я решил не настаивать, чтобы старушку не хватил удар. Слишком много неожиданностей на сегодня.

Пошел на кухню вместе с мамой, чем вызвал еще один радостно-подозрительный взгляд. Ну да, обычно я все время – включая обеденное – провожу у ноутбука. Но у меня был уважительный повод пообщаться с мамой.

– Мам, поможешь мне?

– Конечно, Леш, а что надо делать? Только погоди, я разогрею… Или это срочно?

Мама суетливо вытерла руки полотенцем. Я успокаивающе улыбнулся:

– Да ты разогревай, не волнуйся. Я просто хочу, чтобы ты меня послушала.

– Послушала? – она все-таки не решалась взять сковородку.

– Просто послушала, – подтвердил я. – Понимаешь, это философы… они в математике разбираются точно как ты. Вот я и решил – буду тебе рассказывать. Если ты поймешь, то и они, может быть, уловят суть.

Мама смутилась и, чтобы скрыть это, принялась возиться с обедом.

– Ну, ты не равняй… Они философы, а я…

– А ты самая замечательная мама в мире. Не бойся, я про философию не буду. В философии я сам ни бум-бум.

Тут я, признаться, лукавил. Пару раз мне повезло очутиться в шкуре философа, и это были не самые плохие мои жизни. Но маме этого знать не стоило.

– Ладно, – сказала она, – давай попробуем.

– Хорошо, – я уселся на стул верхом. – Давай я буду говорить, а ты, как только услышишь что-то непонятное, меня спрашивай.

– Ладно.

На плите уже шипело и шкворчало, и вдруг эта квартира перестала быть серой и пыльной. Стала уютной. Я проглотил слюну и начал:

– Вот смотри, нас в школе учили: все состоит из материи…

– И воздух? – спросила мама.

– И воздух.

– И это… безвоздушное пространство?

– И… – в голове у меня что-то щелкнуло, и нужное воспоминание вынырнуло из чужой памяти, как дрессированный чертик из хорошо отлаженной табакерки. – Вакуум! Мам! Ты гений!

Я пулей унесся к ноутбуку. Мама вздохнула, но больше с облегчением, чем огорченно. Слишком странным был сегодня ее сын, слишком внимательным. А теперь все нормально: она греет котлеты, он сидит за компьютером.

– Через пять минут все готово будет! – крикнула она без особой надежды.

– Я сейчас! – ответил я без особого обещания.

* * *

Как здорово, когда попадаешь в молодое тело! Еще лучше, когда оно здоровое. Леша Мухин почти не пил, не курил из принципа, про заболевания, передаваемые интимным путем, и речи не было. Ощущалась некоторая склонность к полноте, но в двадцать пять лет она редко заметна. Конечно, он, как любой книжный червь, презрительно относился к зарядке, но этот недостаток я исправил в первый же день – отыскал на антресолях старый спортивный костюм и побегал немного по окрестным улицам. Мама только головой покачала. А когда я на следующее утро устроил настоящую зарядку – с полноценной нагрузкой, с водными процедурами – она просто всполошилась.

– Леша, – сказала она могильным голосом, – что случилось?

Я сообразил, что фразы типа «Да вот, решил спортом заняться!» или «Дай, думаю, зарядку сделаю» не прокатят. Бедная женщина решит, что сын или серьезно заболел, или… заболел очень серьезно, причем на голову. Пришлось на ходу изобретать историю про толстого философа, которого я увидел вчера на лекции.

– Я смотрю на него и думаю: «Не дай бог я таким в его возрасте стану!». А потом разговорились – и оказалось, что он всего на три года старше.

Я изобразил искренний ужас:

– Думаю: «Нет, я себя до такого кошмара не доведу!». Буду бороться с ожирением.

Маму этот рассказ если не убедил, то успокоил. Она проводила меня на работу понимающим взглядом, в котором читалось: «Ну-ну, посмотрим, на сколько тебя хватит!».

Сегодня у меня был один семинар и один зачет. Семинар провели за меня сами студенты, я их вызывал поодиночке и заставлял разбираться с дифурами. Зачет принял автоматом. Не было у меня времени выслушивать всякий лепет. Студенты были удивлены, но настаивать не стали, быстренько собрали зачетки, я их быстренько подписал, и группа стремительно откланялась.

На кафедру не пошел, остался думать в аудитории. Корпус недавно отремонтировали, комнатка была чистенькая и светлая, даже на партах не оказалось традиционных наскальных надписей. Это меня заинтересовало, прошелся – и обнаружил несколько алгебраически-любовных уравнений, запретных выражений и даже пару рисунков. Все они красовались на стульях.

Я сел за одну из парт и уставился на доску, такую же новенькую и свеженькую, как парты снаружи. Несколько мгновений боролся с желанием выцарапать на матовом стекле доски краткое экспрессивное обращение к миру – и победил.

Итак, что мне рассказать философам? Только не формулы! Даже если я напишу тривиальное «е равно эм це квадрат», эти закоренелые гуманитарии моментально отрубятся. Только определения, только примеры, только логические конструкции. Как говорил один мой знакомый писатель: «Описание мира при помощи слов».

Исторические аналоги? Конечно, но не слишком много, чтобы и слушатели смогли что-то добавить, не дай бог оказаться компетентнее философов на их же поле! Пожалуй, мне простят пару ляпов. Простят, если я не учту какую-нибудь широко известную концепцию. Даже если Гегеля Гоголем назову – посмеются и простят. Но математик, который учит их философии? Нет, не стоит. Философии они меня будут учить!

Я встал, подошел к доске, взял мел. Чтобы не стоять просто так, нарисовал круг. Вспомнил Платона… И понял, как надо начать свою лекцию. Но для начала – в библиотеку, за цитатами. Приходить на философский семинар без запаса авторитетных цитат – все равно что вооружиться автоматом без патронов…

Часа два я просидел в читалке, делая пометки в тетради и ругая себя за то, что не сообразил взять нотик. Цитат хватало, причем к Аристотелю и Фейербаху я смело добавил Винера и Ферми. Все это сильно напоминало рыбную ловлю.

Открываешь книгу, словно закидываешь удочку. Долго листаешь страницы, мучительно не понимая – как же так, где она? Место прикормленное… то есть тема подходящая, значит, должно клюнуть… то есть должно попасться что-то стоящее. Сердишься, когда попадаются «ерши» – фразы не совсем по теме, ничего не доказывающие. А потом неожиданно натыкаешься на жирного матерого леща, и подсекаешь его, выволакивая в подсачек тетради.

Очень увлекательно. Я вздрогнул, когда меня кто-то осторожно потрогал за плечо. Поднял голову и минуту, наверное, моргал, соображая, кто эта рыжая дамочка и что ей от меня нужно. Дамочка оказалась «моей девушкой» Валерой.

– Заработался? – она говорила почти шепотом, уважая покой библиотеки. – Я уже полчаса перед тобой торчу.

– Ага, – сказал я, потирая ладонью сухой лоб.

Я же что-то собирался ей сказать… Ах, да!

– Пойдем, – Валера потянула меня за рукав. – Мои до завтра уехали.

– Нет, – я был само спокойствие.

Валера уставилась на меня с видом папуаса, которому белый человек вдруг отказался поменять зеркальце на мешок жемчужин. Как же так? Вчера менял, позавчера менял, много лун назад менял – и вдруг «нет».

Я ждал. Она моргнула. Я уткнулся в книгу. Она села рядом со мной. Прижалась теплым боком. Положила теплую и мягкую ладошку на мое колено…

Черт! В использовании молодого тела есть и свои недостатки. В таких ситуациях, когда привлекательная девушка приживается к тебе бедром и кладет руку на колено, гормоны атакуют нейроны мозга, словно вандалы – Рим. По логическому мышлению проходятся тяжелой конницей. Здравый смысл берут в ножи. Рассудительность с улюлюканьем загоняют в темный угол. Я почувствовал, как вскипевшая кровь мечется по телу в поисках, что бы такое собою заполнить. Малая ее часть до отказа заполнила щеки, но большая часть нашла другой резервуар. Гормоны издали клич победителя.

Но я все-таки сдержался. Это как с шантажом. Если поддамся сейчас, потом будет труднее.

– Нет, – повторил я.

И торопливо сглотнул, потому что «нет» из пересохшего горла прозвучало очень неубедительно. Валера посмотрела мне прямо в глаза. Ее глаза были цвета свежего липового меда, мне мучительно захотелось их лизнуть. «Это из-за жилплощади, – строго напомнил я себе, – исключительно из-за жилплощади!». И опять сглотнул.

– Нам надо расстаться, – сказал я и мысленно влепил себе затрещину.

Нашел слова, молодец! Надо было еще сообщить, что мы не можем быть вместе.

– Мы не можем быть вместе, – сказал я.

Крови на мозг явно не хватало. Вся кровь собралась в щеках и там… внизу живота.

Валера, кажется, поняла.

– Пойдем, – сказала она одними губами. – Поехали ко мне.

Она осторожно сдвинула руку. В моих штанах рванула кумулятивная граната. Валера покосилась на мою ширинку и презрительно скривила губы. Я понимал, что завтра она всем обо всём расскажет. Да еще приукрасит. Я понимал, что в библиотеке придется сидеть допоздна, пока позорное пятно не высохнет.

И все равно стало легче. По крайней мере, гормоны угомонились.

– Ясно, – сказала Валера в полный голос, поднимаясь.

Девушка за соседним столиком покосилась на нее с трогательным осуждением. Валера ушла, как будто нарочно громко цокая каблуками.

«Надо будет завести нормальную любовницу, – приказал я себе, – с квартирой».

И снова погрузился в первоисточники.

Остывающая кровь медленно растекалась по жилам.

* * *

Мама открыла мне дверь с каким-то трудноуловимым выражением лица. Как будто она считает нужным отругать меня за что-то, но в глубине души хочет меня похвалить за это же.

– Что случилось? – спросил я, снимая ботинки.

Она приподняла брови, поджала губы и сказала с демонстративным осуждением:

– Приходила твоя девушка, Валерия.

Я развеселился. Похоже, «моя девушка» настойчива, как катящийся с горки танк. Как она еще бедного Мухина не окрутила? Зуб даю – именно потому, что бедный он, Мухин. В смысле – небогатый.

– Бывшая девушка! – сказал я в меру виновато и отправился переодеваться в домашнее.

Мама за мной в комнату не пошла, уважая право взрослого мужчины переодеваться в одиночестве.

– Нельзя так, Лешенька, – теперь, когда мамин голос звучал из-за двери, он показался искренне огорченным. – Девушка хорошая, переживает…

Я изучил штаны. Пятно почти не заметно, но носить я это не смогу. Надо постирать.

– Можно, мам, можно! – отозвался я. – И даже нужно.

Больше она ничего не сказала, только протяжно, с присвистом, вздыхала в коридоре, пока я влезал в домашние треники. Когда я вышел и взглянул в ее несчастные глаза, то убедился – отчитывают меня исключительно из жалости к «бедной девочке», а не от чистого сердца.

– Все будет хорошо! – заверил я и со штанами в руках направился в ванную.

– Ой, не знаю… А куда ты штаны понес?

– Да я пятно посадил, постирай, ладно? – и я сунул свою ношу в стиралку. – А что у нас на ужин?

Мама явно обрадовалась изменению темы, оживилась:

– Голубчики! Я на рынке хорошей капустки взяла… – но тут же спохватилась. – Погоди, Леша, ты все-таки извинился перед ней, а?

Многовековой опыт учит, что такие вопросы нужно решать жестко и быстро. Поэтому я повернулся к маме, взял ее за плечи и твердо сказал:

– Мама, не любит она меня. Ей квартира наша нужна, а не я. Прописка и жилплощадь.

Мама растерянно заморгала. Ее оторванный от жизни сынок с каждым днем менялся в непонятную сторону. Вроде и мужал, но как-то слишком резко.

– Ну почему сразу жилплощадь? – жалобно сказала она.

– Она сама проговорилась, – ответил я все так же жестко. – Я ее и послал.

Это было вранье, но вранье во спасение. А чтобы мама окончательно перестала мусолить эту тему, я дополнил ложь суперложью:

– А еще она заявила, что тебя можно будет отправить в дом престарелых, потому что квартира маленькая.

Это было уже не жестко, а откровенно жестоко. Мама сразу перестала изображать осуждение и озабоченность… да вообще перестала что-то изображать. Поникла плечами, словно крыльями, и задрожала уголками губ. Я обнял ее покрепче и принялся гладить по голове. Мама расплакалась – тихо, без истерики, просто как обиженная старушка.

– Мамочка-мамуля, – говорил я те слова, что она так хотела услышать, – зачем она нам? Нам и вдвоем хорошо. Разве она будет меня так смотреть, как ты? Ты же у меня такая добрая, такая заботливая…

Она плакала все сильнее, но я чувствовал, что ей становится легче. Сколько же она так не плакала в надежное мужское плечо? Я шарил по мухинской памяти, но там ответа на вопрос не находил. Мама плакала, когда Леша был совсем маленький. Потом, может быть, тоже иногда пускала слезу, но он не запомнил – слишком занят был. В десять лет он открыл для себя высшую математику, и с тех пор все было неважно, кроме ровных строчек уравнений. В них все так просто и ясно. Одно следует из другого, другое – из третьего. И если не ошибиться, если четко следовать логике, то всегда найдешь множество решений. Оно может быть пустым – и тогда говорят, что система не имеет решений, но ты-то знаешь: решение есть, просто оно пустое. Все на свете имеет решение, если описать его правильными выражениями – уравнениями и неравенствами…

– Мамочка, хорошая моя, я только тебя люблю…

Я гладил маму и говорил нужные слова, а в голове у меня лились два мысленных потока, не связанные между собой и даже с разной скоростью.

Один, ленивый и тягучий, поток крутился водоворотом вокруг одной мысли: «Ну почему? Почему я до сих пор не стал циником? Почему мне не наплевать на слезы чужой, в общем-то, женщины?» И в водовороте набухшей щепкой мелькал ответ: «Да был я циником, был. Много веков назад. Может быть, много тысячелетий назад. Я смотрел на всех свысока и посмеивался – мол, ничего нет нового под луной. А потом перестал быть циником. Потому что жить – гораздо интереснее, чем посмеиваться. А жить – это и значит страдать, обманываться, тешить себя несбыточным, верить в чудо, утешать тех, кого мог бы и не утешать…»

Но был и другой мысленный поток – стремительный, в брызгах эмоций и пене обрывочных идей: «Уравнения… неравенства… Математика – формализованная логика! Но логика Аристотеля… Кстати, Аристотелем надо начать… Логика… Другая логика… Материя не информация. То есть информация не материя. Другая логика – другая математика! Другая, совсем другая!!!»

* * *

Всю ночь я стучал по клавишам, лег под утро, и на звонок будильника первым порывом было стремление к физическому уничтожению дребезжащего орудия Сатаны. Потом, слегка проснувшись, я начал склоняться к идее внезапной болезни. Позвонить на кафедру, хриплым голосом пожаловаться… Отпустят – сегодня занятий у меня нет, только курсовик…

Я резко, рывком сел в кровати. Курсовик… Нет, сегодня прогуливать никак нельзя!

Пока я, ухая и крякая, делал зарядку, в комнату дважды заглядывала мама. После вчерашнего она чувствовала себя смущенной и благодарной. Мне вдруг подумалось, что она вообще впервые выплакалась и впервые слышала столько слов «люблю» подряд. Отец, если память не врет, был человеком суровым и неразговорчивым. Оттого и помер – терпел сердечные приступы до последнего, а когда схватило по-настоящему, было уже поздно.

До универа пробежался, пережигая гормоны – любовницу заводить пока недосуг, а голову следует иметь ясную. Из-за этого на десять минут опоздал. Курсовик, третьекурсник Миша Леоненко, уже скучал на подоконнике возле кафедры.

– Извиняйте, Михаил, – сказал я весело. – Принесли?

Тот кивнул и выдернул из-под себя папку. И уставился на меня с тоской: мол, можно я уже пойду чем-нибудь толковым займусь? Я сунул папку подмышку и принялся рассматривать Мишу. Мой предшественник был уверен, что студент Леоненко – одаренный, но ленивый. И то и другое порывами до гениальности. Гениально одаренный и гениально ленивый. Во второе верилось с полувзгляда. Причесан кое-как, майка мятая, джинсы грязноватые… А вот одаренность на лице не читалась. Это было бы крайне неудачно.

Под моим пристальным взглядом Миша занервничал:

– Да исправил я там все, чес-слово, Алексей Васильевич! Я там в одном операторе операторную скобку закрыть забыл…

– Верю! – сказал я. – А хочешь Нобелевку, Леоненко?

Миша осекся и теперь уже он пристально разглядывал меня. Да, пожалуй, на ты я рано перешел, он же в ответ тоже «тыкать» начнет…

– Я серьезно. Есть тема, которая перевернет математику как науку.

Миша опасливо покосился по сторонам. Кажется, он уже поставил мне диагноз. А мне еще философов убеждать… Нет, им я, конечно, про Нобелевку не буду говорить.

– Правда-правда. Пошли, Леоненко, будем сотрясать основы.

– У меня занятия, – жалобно сказал он, но с подоконника слез.

Я прищурился, вспоминая расписание. Память у Мухина была тренированная – в том, что касалось работы.

– Основы этики? – уточнил я. – Только не говори мне, что ты на нее ходишь.

– Потом спецкурс, – не сдавался Миша.

– Успеешь. Пошли, я только поставлю задачу…

* * *

На спецкурс Миша не успел. Забыл о нем, а когда вспомнил, то и дергаться не стал:

– Фиг с ним, Ал Васильевич! У меня уже автомат, вы лучше сюда посмотрите!

Глаза у него горели, как у собаки Баскервилей. Я вдруг подумал, что у Леоненко девчонки, наверное, нет. Вон сколько нерастраченной энергии. Два с половиной часа по комнате скачет, а если садится на стул, то исключительно верхом, и раскачивается в такт своим аргументам.

– Нечеткая логика, Ал Васильевич! Квантовые компьютеры – слыхали про такую штуку?

– Да я слыхал, но там ведь…

– Да там система команд – это то, что нам надо!

Он торжествующе подскочил, но тут же сам себя осадил:

– Хотя не, там команды те же, только вычисления параллельные… Не совсем то.

Миша задумался.

– Напоминаю задачу, – мягко сказал я, – нам нужна не система команд. Нужна новая математика, основанная не на Аристотелевой логике…

– Ха! – Миша схватил ручку и намылился писать на первом попавшемся листе бумаги.

Это оказался оборот распоряжения ректора, с которым я должен был ознакомиться под роспись, так что бумагу я Мише заменил на какой-то черновик.

– Ага, – кивнул курсовик и принялся чертить схему.

Под «ага» он, судя по всему, подразумевал «извините» и «спасибо».

– Вероятности, – бормотал он, – нам нужны вероятности…

Я навострил уши. Ночью я тоже добрался до этой идеи, но не смог ее додумать до конца. Памяти математика тут было недостаточно, нужна была математическая соображалка. Причем молодая, гибкая, способная послать традиции в нетрадиционном направлении.

– Ал Васильевич! – от избытка радости Миша даже приподнялся на стуле. – Гляди! Нечеткая логика – это вероятности, но не значения, а функции! И они же операнды! Рекурсия!!!

Я простил ему даже переход на ты – все равно он был неизбежен. Мухинская память на слово «рекурсия» отозвалась радостным звоном. Значит, Миша угадал правильно.

– Супер! – сказал я. – Теперь нужно поработать с аксиомами…

Курсовик скривился с видом Колумба, который явился доложить об открытии западного пути в Индию, а его заставили отчитываться о трате командировочных.

– Ладно, – вздохнул я, – это я и сам. Сначала надо проверить идею. Давай просчитаем что-нибудь такое… туннельный эффект помнишь?

Миша неуверенно кивнул. Физику им читали, но так, вполноги. Ничего, пусть осваивает смежные отрасли знания, если хочет Нобелевку.

– Почитай что-нибудь по теорфизу, там все просто. А потом создай модель в предложенных тобой терминах.

Миша зарделся.

– А что, – мечтательно произнес я, – «теорема Леоненко»… звучит, черт побери!

Миша стал похож на засватанную девку.

– «Теорема Леоненко – Мухина», – поправил он из чувства справедливости.

– «Первая теорема Леоненко – Мухина», – уточнил я торжественно.

Мы рассмеялись. Теперь Миша горы свернет, чтобы разобраться с этим чертовым туннельным эффектом.

Когда он ушел, из-за шкафа раздалось тактичное покашливание. Я мысленно обругал себя. Совсем забыл – там же обретается вечный доцент кафедры Игорь Иванович, человек старой закалки и замшелого ума. Я уже прикидывал, как буду врать, что про Нобелевку и новую математику я студента разыграл, но обошлось без этого.

Когда Игорь Иванович явился из-за шкафа в выцветшем своем джемпере под пиджаком, в пыльных брюках, поблескивающих на заду, он изрек:

– Не стоит, Алексей Васильевич, допускать, чтобы студенты вам тыкали. Потом проблем не оберетесь.

Я приложил руки к груди, изобразив скульптуру «Раскаяние».

– Виноват, Игорь Иванович, увлекся.

– И еще, вы заметили – теорема-то не «Мухина – Леоненко», а «Леоненко – Мухина»! Опасный мальчик, вы бы его поостереглись. А то «Мухин» из названия может вообще исчезнуть! Не повторяйте моих ошибок!

Скульптура «Раскаяние» плавно перетекла в скульптуру «Безмолвная благодарность старшему товарищу». Игорь Иванович величаво кивнул и вернулся к себе за шкаф, а я укусил себя за щеку, чтобы не расхохотаться.

* * *

Теперь, когда математической частью занимался молодой горячий Миша, я смог, наконец, сосредоточиться на философской части. Точнее сказать – на риторике. Каждое слово, которое я произнесу перед этими снобами, должно быть к месту, с нужным выражением и нужной паузой. Леша Мухин занимался своей теорией из соображений честолюбивых – пусть и называл это любовью к истине – у меня интерес сугубо практический. Много раз я пытался понять систему своих прыжков из оболочки в оболочку, много раз находил людей, которые находили объяснения, но всегда это была или смесь предрассудков и суеверий, или нечто невнятное и далекое от практики.

И вот теперь, наконец, появится возможность привить к гуманитарному дубу математическую грушу. Поверить философию алгеброй собственного сочинения. Вычислить Бога. Формализовать чудо.

Понять, кто я такой – и есть ли другие такие.

Я давно запретил себе мечтать о встрече с себе подобными, но все равно всякий раз, когда появлялся хоть призрак надежды – тянулся к предполагаемому собрату. И всякий раз сердце замирало, чтобы через секунду разочароваться и продолжить унылый перестук. Всего лишь жизнь назад я пережил это, когда услышал от Мецената: «Я живу не первый раз…».