Текст книги "Те, которые"
Автор книги: Андрей Жвалевский
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Эти мысли и надежды заполняли голову, вытесняя прочь нужные размышления, так что приходилось ругать себя матерно (но неслышно) и за шиворот возвращать к лекции.
Все прочие дела отошли на задний план, семинары я проводил халтурно, на заседаниях кафедры старался забиться в угол, и даже пятничное отмечание дня рождения Игоря Ивановича бессовестно пропустил, хотя был приглашен еще месяц назад.
К субботе текст был готов, но я перечитывал его снова и снова, переставляя слова и пробуя интонации. Мама покорно выслушивала предлагаемые варианты, но выбрать обычно ничего не могла. Зато помогала в другом. Иногда она робко просила:
– Сынок, а попроще это можно как-нибудь сказать?
И тогда я вчитывался в оборот, признавая, что проще сказать не только можно, но и нужно.
Трижды звонила Валера (я не брал трубку) и один раз – кто-то незнакомый. Трубку я тоже поднимать не стал, потому что как раз мучился с разбиением на куски сложноподчиненного предложения. Но потом, в свободную минутку, отзвонился:
– Извините, вы звонили с этого номера…
– Алексей Васильевич? – твердый женский голос, привыкший отдавать команды.
Она даже спрашивала так, как будто посылала на пулемет.
– Да. Надежда Петровна? – я тоже старался быть как можно тверже.
Если она сейчас попытается отменить лекцию…
– Узнали, – голос потеплел на полградуса, – богатой не буду. Вы готовы к лекции?
– Как раз перечитываю текст.
– Очень хорошо, – она почему-то запнулась и продолжила вроде как неуверенно. – А вообще жаль, что не буду богатой. По крайней мере, не в этой жизни.
Во рту у меня пересохло. Я не смог сказать вообще ничего. Так и сидел молча, пока она не попрощалась и не отключилась.
Я забрался в душ и долго под ним стоял. «Не в этой жизни»… Это просто такое выражение. Обычное. Идиоматическое. Никакого отношения к моим прыжкам по оболочкам оно не имеет.
Надо завтра устроить себе выходной.
* * *
Выходной удался на славу. Вот еще одно преимущество молодого, относительно здорового организма – когда он устает, он спит. По десять-двенадцать часов кряду. Даже физиологические позывы не будят это неизношенное, не порченое простатитом тело. А когда и потревожат, можно встать, сходить куда положено и бухнуться в постель не просыпаясь.
Пару раз меня отлавливала в коридоре мама и заставляла сесть за стол. Я с удовольствием насыщался домашней едой (пусть не совсем диетической, зато чертовски вкусной), невнятно благодарил и отправлялся «еще немного поспать».
Окончательно проснулся только к вечеру. Мама накормила меня ужином, который я уплел с аппетитом доброго работника на покосе.
– Как устал мальчик, – довольно ворчала она, – проголодался. Вот только режим зря поломал. Весь день проспал, что будешь ночью делать?
– Спать, мать! – весело срифмовал я. – Пойду немного по улице прогуляюсь – и засну как миленький. Честное пионерское.
Мама смотрела на меня и улыбалась. Наверное, я ей напоминал того маленького сыночка, который приносил из школы пятерки и благодарности за примерное поведение. Напоминал то счастливое время, когда сама она была молода, и муж ее – каменная стена – закрывал семью от всех ветров и напастей.
Набросив летнюю курточку («Лешенька! Простудишься!»), я выскочил на улицу. Май вступил в ту замечательную пору, когда заморозки уже не заставляют ежиться по утрам, а листва уже показалась, молодая и свежая, не покрытая городским чадом и копотью. Я быстрым и бодрым шагом прошелся по улице, дошел до парка и замер, глядя в небо.
В чем прелесть областного центра? И блага цивилизации есть, и небо видно. Настоящее, со звездами. Я любовался рисунком созвездий, словно старыми семейными фотографиями. Говорят, рисунок созвездий с веками изменяется. Наверное. Не знаю. Если и изменяется, то так медленно, что я не успеваю заметить это. Мне кажется, что и сто, и двести, и пятьсот лет назад я точно так же рассматривал эти блестящие узорчики, эту вышивку белым бисером на фиолетовом бархате. От этого легче. Как-то успокаиваешься, понимая, что не один ты такой долгожитель в этом мире. Есть еще, как минимум, звезды.
«Не в этой жизни», – непрошено вползло в мои мысли, но я беззаботно отмахнулся. Обычная идиома, чего она меня так зацепила вчера? К черту несбыточные надежды! Даешь изготовление судьбы своими руками!
Как здорово быть молодым. Оптимизм разлит в теле, его производит каждая клеточка, каждый новенький орган. Жизнь прекрасна, а смерти не существует! Я рассмеялся небу.
– Смеются они, – проскрипел кто-то на грешной земле.
Я опустил глаза. Мимо проходил, опираясь на суковатую клюку, седенький дедушка. На меня он не смотрел и говорил будто бы сам с собой.
– Шалопаи… Ничего еще в жизни не сделали, а туда же! Пожил бы с мое…
От хохота я сложился пополам.
Дедушка, который не годился мне даже в прапрапрапрапраправнуки, ушел, укоризненно стуча палкой об асфальт.
Жизнь была прекрасна.
Дома я выпил ромашкового чаю и – к удивлению и радости мамы – завалился дрыхнуть.
* * *
В аудиторию пришел заранее. Никаких плакатов с формулами, конечно, не брал – только несколько страничек с тезисами и цитатами. Мишка явился почти сразу за мной. По его виду сразу было понятно, что – получилось. Мы обменялись короткими кивками, и мой курсовик сунул мне в руку три странички, распечатанные на принтере.
Новое поколение, даже выкладки от руки написать не могут.
Я бежал глазами по строчкам и улыбался. У парня все получилось. Он смог вдохнуть в старые формулы новую жизнь. Пусть это было местами коряво, а местами запутанно, но он сумел придумать новую математику, в которой четкая логика заменена неопределенностью, в которой причина и следствие не всегда идут в однозначном порядке. Математику для информации. Пока не всю, пока он смог решить только одну частную задачу, но все равно это было очень красиво!
Я поразился сам себе. Никогда раньше я не видел в формулах ничего, кроме ненужной зауми… Ну ладно, нужной зауми, но нужной не мне, а высоколобым специалистам, продвинутым счетоводам. И вот нате – улыбаюсь, рассматривая эти закорючки. То ли слишком много математика Мухина во мне уцелело, то ли я увидел за формулами настоящую жизнь…
– Ал Васильевич, – удивленно спросил Миша, – вы что, с похмелья?
Я понял, что руки мои исполняют пляску святого Витта, аж шелест стоит. Положил бумажки на кафедру, ладони сунут в карманы. Пусть там подрожат.
– Спокойно, – ответил я, – это жажда боя. Трепет боевого скакуна перед сражением.
Мишка недоверчиво улыбнулся. Для него это была просто метафора, он никогда не видал скакуна перед сражением. А я видал, так что знал, о чем говорю. Слишком хорошо отдохнул вчера, мне бы сейчас на мечах порубиться…
– Кстати, – сказал я, – сейчас я философам немного мозги попудрю. Хочешь послушать?
– Ага. А как?.. – он кивнул на распечатку.
– Супер! – честно сказал я. – Не думал, что ты справишься.
Миша расцвел. Все-таки жаль, что такой умный мальчик – и без девчонки. Хотя сейчас это мне только на руку. А потом, если все пойдет как надо, у него от девушек отбоя не будет. Правда, сам он к тому времени, возможно, будет совсем не юн.
– Но есть и пожелания, – немного остудил я. – Смотри…
Философы входили в аудиторию один за другим, недовольно косясь на нас с Мишкой. Я, конечно, здоровался с каждым входящим, но тут же возвращался к упрямому студенту. Миша каждую запятую в своих выкладках был готов отстаивать до последней капли крови, выпитой из меня. До начала лекции мне удалось убедить его признать всего полторы ошибки.
Но вообще-то я был Мишке благодарен. Благодаря ему я поднялся на кафедру слегка перегоревшим, без стремления махать мечом и давить соперников.
– Доброе утро! – сказал я с ясной улыбкой. – Большое спасибо, что пришли. Тронут.
Я переводил взгляд с одного слушателя на другого. Немного задержался на глазах Надежды Петровны. Ничего необычного. Стальные смотровые щели. Никакой мистики.
– Для начала прошу понять, – покаянно прижатые к груди руки, – я никого не собираюсь учить или просвещать! Конечно, вы – специалисты, а я – дилетант. Но я тешу себя надеждой, что мои не вполне компетентные рассуждения натолкнут кого-нибудь из вас на свежую идею.
Мишка на последней парте кривится. Ну да, если бы он оказался на моем месте, то начал бы со слов «Ну и дураки вы все!».
– С чего все началось? С того, что я заметил в диамате небольшую формальную состыковку. Насколько я понял эту теорию, в ней все строится на диалектике, так?
Головы слушателей непроизвольно кивнули. Отлично, дорогие, отвечайте на мои риторические вопросы, авось не заснете.
– А диалектика – это всегда противопоставление противоположностей…
– Единство и борьба противоположностей, – немного иронично поправляет кто-то из молодых.
Чудненько! Участвуем в дискуссии, господа, не стесняемся!
– Простите. Единство и борьба противоположностей. У каждой тезы есть своя антитеза. У всякой палки, образно говоря, два конца. У всякой, кроме… – немного театральная пауза, взгляд в несколько лиц, – кроме материи!
Скепсис и насмешка в глазах философов. Ну-ка поправьте меня.
– Вообще-то, юноша, – это уже кто-то из профессуры, седой и благообразный, – если вы не в курсе, материя всегда противопоставляется духу, сознанию…
Этому нужно ответить цитатой. Что-то из классиков.
– Так-то оно так, но еще Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» писал… э-э-э, – кошу взглядом на листочек, – что «противоположность материи и сознания имеет абсолютное значение… исключительно в пределах основного гносеологического вопроса о том, что признать первичным и что вторичным. За этими пределами относительность данного противоположения несомненна».
Один – ноль. Теперь нужно отдать шар сопернику.
– Хотя вы, конечно, правы. Материя и сознание противопоставлены друг другу… как целое, – амплитудный жест, – и часть, – скупой жест.
Кажется, ничего. Надежда Петровна, кажется, не моргает. Интересно, почему она не носит очков? Добавила бы себе солидности.
– А вот что противопоставлено материи, – продолжаю жестикулировать, – на, так сказать, ее уровне? На уровне мировой субстанции? Где второй конец этой палки?
Пауза. Пусть подумают.
– Я долго ломал голову над этим вопросом. Мне кажется, лучшим кандидатом для антитезы материи является информация…
* * *
Мне все-таки удалось их расшевелить, большей частью молодежь. Профессура явно скучала, а тот – седой и благообразный – которого я угостил цитатой из Ильича, в середине обсуждения вообще ушел. Не демонстративно, но и без извинений.
Ну и черт с ней, с профессурой. Молодые мне нужнее. Я даже позволил им всыпать мне по первое число, сделал вид, что неправильно понимаю метафизику Аристотеля. Ох уж они меня повозили мордой по цитатам! Зато потом милостиво выслушали некоторые примеры из физики.
А когда я заикнулся об экстрасенсорике, откровенно развеселились.
Ну тут-то как раз мне было что сказать:
– Нет-нет, я понимаю, что среди профессиональных ясновидящих большинство – если не все – шарлатаны. Но задумайтесь: ведь каждый знаком с ощущением взгляда в спину? И вы оборачиваетесь – и сталкиваетесь с этим взглядом. А психологическая взаимосвязь матери и ребенка? После рождения, а иногда и много лет спустя, мать знает, где ее дитя, как оно себя чувствует. Особенно если ребенок в опасности. Да и влюбленные понимают друг друга на уровне не только невербальном… на черт знает каком уровне! Как это все объяснить?
Это заставило их задуматься. Каждого о своем. И неожиданно я получил поддержку от одного из профессоров.
– Когда умирал мой отец, – произнес он очень медленно, – он… у него отнялись ноги. Он перестал подниматься с постели.
Никто не смотрел на профессора, но аудитория словно перестала дышать.
– И я… вызвал одного… как бы сказать… вроде как массажиста. Хотя массажировал он странно, не прикасаясь к телу. Просто водил руками над спиной. И мой отец, старый коммунист и воинствующий безбожник, с удивлением говорил: «Странно… как будто тепло какое-то». После двух сеансов он снова стал ходить. Боль ушла.
Профессор замолчал. Все затаили дыхание в ожидании чудесной развязки.
– Но через месяц ему стало хуже. А через два с половиной он умер.
Чуда не дождались. Что говорить в такой ситуации? В такой ситуации лучше помолчать. Все и молчали. И снова неожиданно заговорил профессор:
– Но ведь он снял боль. И добился временного улучшения. То есть что-то все-таки есть. Правда, когда он пытался мне объяснить принципы своего врачевания, – рассказчик улыбнулся, и всех сразу отпустило, – я чуть не поседел раньше времени.
Слушатели облегченно заулыбались.
– Какие-то Шамбалы вперемешку с православием и физикой элементарных частиц! Ужас!
– Вот именно! – подхватил я. – Есть явления, которые существуют реально, и есть люди, которые пытаются их объяснить… и лучше бы они помалкивали!
Еще более оживленный гул. Всем захотелось оказаться подальше от неожиданного и страшного рассказа.
– Например, гомеопатия, – вещал я. – Пользуемся ею несколько тысячелетий, а строгой теории до сих пор нет. А давайте представим, что воздействует в данном случае не материя, а информация. То есть мы вводим в организм не лекарство, а только информацию о лекарстве…
Это был хороший пример, я на него сильно рассчитывал. Но тут подала голос Надежда Петровна.
– Прошу прощения, что перебиваю, – голос ее был слегка сиплым, она ведь молчала все это время, – но позвольте небольшой пример, а вы попробуете его объяснить на основе вашей теории.
– Не теории, – улыбнулся я. – Гипотезы. Давайте попробую.
– Да, гипотезы, – она смотрела на меня не мигая, как кобра на флейту. – Я имею в виду переселение душ.
Я оцепенел.
– Все эти реинкарнации, – продолжала она, и голос ее уже не был сиплым, – кармы, гилгулы и прочее. Как бы вы их объяснили? Или вы считаете, что все это сказки?
– Нет, не считаю, – теперь сипел я. – И я сам очень хотел бы понять, как это все происходит. Но я пока не знаю.
Окончание лекции получилось скомканным, хотя именно оно должно было стать самым важным этапом. Я собирался плотно пообщаться с некоторыми из молодых, договориться о продолжении разговора… Вместо этого кое-как ответил на вопросы, выдавил из себя: «Если кто-то заинтересовался сегодняшним разговором – я работаю на кафедре прикладной математики… Милости прошу».
На том и расстались.
Я был уверен, что Надежда Петровна предложит поговорить наедине. И она предложила.
* * *
У нее оказался шикарный кабинет – небольшой, но с огромным окном во всю стену. И очень уютный, хотя и без всех этих цветочков-салфеточек, которые многие женщины считают уютом. Идеально чистый стол, ничего лишнего. Да и вообще – чисто, пыль не пляшет в столбе света. «Не удивлюсь, – подумал я, – если она сама тут влажную уборку делает дважды в день».
Мы сидели и молчали. Она – спиной к окну, я лицом. День был яркий, я плохо различал ее лицо, видел только силуэт. Разве что глаза… Глаза теперь не казались стальными заслонками, скорее это были два маленьких водоворота. В них крутились тысячи незаданных вопросов.
Мы молчали. Смотрели друг другу в глаза и даже не шевелились. Руки перед собой на столе. Два сфинкса играют в гляделки.
Ладно, я все-таки мужчина. Мне нужно сказать то, что понятно уже обоим.
– Вы… тоже?
Она тоже. И она боится, что ошиблась. Наверное, она тоже пару раз ошибалась, как и я.
– Что… тоже?
Отражение моей фразы, точно так же, как и она сама – отражение меня. Два слова, разделенные паузой в полторы секунды. Нет, надо с этим кончать.
– Я… я блуждающая душа, – смотрю в свое отражение, как в зеркало. – Я переселяюсь из тела в тело. Меняю оболочки. В это, – небрежно указываю на себя, – я вселился…
– Неделю назад посреди лекции, – сказала она.
И сразу стало легче. Хорошо, что мы сидим. Ноги ватные.
– А я здесь уже год.
Сначала мне показалось, что она улыбается, но оказалось, что рот скривился не перед хохотом, а перед плачем.
* * *
Мы проговорили три часа подряд, быстро, захлебываясь, перебивая друг друга и перехватывая мысль. Мысль была одна на двоих.
«Наконец-то! Наконец-то есть еще кто-то!»
Мы болтали, как два друга детства, или два однополчанина, или разлученные в детстве близнецы, или… Нет, все эти сравнения хромают. Ближе всего такое: мы говорили, как умалишенный, обнаруживший в палате зеркало, болтает сам с собой. Ничего нового мы друг другу не сказали, да и сказать не могли. Ведь мы были одним и тем же существом, разделенным зачем-то надвое.
Отличия удалось выявить лишь самые незначительные. Например, я меняю тело раз в два-три года, а то и чаще, а она гостит в оболочке лет по пять-семь. Она лучше помнит прошлое, зато я быстрее осваиваюсь на новом месте.
Так что мы повторяли все то, что было и нам самим известно, но ничего более захватывающего мы в жизни не слышали.
Мы бы продолжили болтать и дальше, но нас прервали. Молодая дама, скорее всего, из деканата философского факультета, нарушила наше уединение. Коротко постучав, она тут же вошла и зачастила со скоростью хорошо смазанного пулемета:
– Надежда Петровна, Александр Иванович просил вас…
И тут в ее пулемете заело ленту. Дамочка застыла на полуслове с приоткрытой челюстью. Надежда нахмурилась и переспросила:
– Что с вами, Леночка? Что он просил передать?
Леночка из столбняка вышла, но ответить не удосужилась.
– Я потом зайду, – пробормотала она, развернулась и вышла, даже не покачивая худыми бедрами.
– Чего это она? – удивился я.
Надежда пожала плечами, потом посмотрела на стол перед собой и вдруг рассмеялась. Я проследил ее взгляд и поддержал веселье – мы сидели, крепко схватив друг друга за руки.
– Ты женат? – спросила она деловито.
– Нет. Я с мамой живу. Но в двушке.
– Это хорошо. Я-то замужем…
Она нахмурилась, но я понял, что речь идет не о трагедии, а всего лишь о проблеме. Надя сейчас сожалеет не о муже, которого придется бросить, а о времени, которое придется на это потратить.
Уже в машине я поинтересовался:
– А кто муж?
– Хороший человек, – Надя ловко выруливала с универской парковки. – Проректор по хозчасти. Ничего, разберемся. Твоя мама как отнесется, если я сегодня перееду?
Я поскреб подбородок. М-да… Мама, мягко говоря, будет удивлена… Ничего, сердце у нее, кажется в порядке. Сосуды пошаливают, но не настолько, чтобы наш разговор закончился инсультом.
– Я подготовлю, – пообещал я. – Она вообще-то добрая.
– Расскажи про нее поподробнее, – попросила Надя.
* * *
Мама очень долго не могла поверить, что я не шучу. А когда поверила, села на табуретку и замолчала, тупо переводя взгляд с одного предмета интерьера на другой и мусоля в руках носовой платок.
– Она молодая? – жалобно спросила мама.
– Ну… не соплюха… немного старше меня.
Мама прижала платочек ко рту.
– Ой, – сказала она.
Я обнял маму и пообещал, что Надя ей понравится. Что если не понравится, я ее выгоню. Что все будет хорошо. Что у нее самый умный сын в мире.
– Это в математике ты умный, – безнадежно сказала мама.
Надя позвонила в дверь уже ближе к одиннадцати. Затаив дыхание, я открыл дверь… и вдох застрял внутри, не сменившись выдохом. Перед дверью стояла очень испуганная молодая женщина, сжавшаяся так, чтобы при любом резком движении или окрике броситься наутек.
– Это моя Надя, – сказал я и повернулся к маме.
Мама рассматривала мою половинку с жалостью. Может быть, она и собиралась изобразить вежливое отчуждение или даже угрозу, но как можно угрожать маленькой бедной собачке, которая, дрожа от холода, просится в тепло.
– Вы проходите, – сказала мама, – я сейчас чайку соображу.
Потом мы сидели за столом и пили чай. Надя краснела так естественно, что меня завидки брали. Краснела и поглядывала на меня каждый раз, когда собиралась что-то сказать. Вроде как разрешения спрашивала. Мама незаметно для себя перешла на ты и все ругала меня, что я раньше их не познакомил.
– А я-то думаю, чего это он свою Валеру… Ой! – мама торопливо прикрыла рот рукой и принялась шарить по столу. – Тут где-то варенье смородиновое, там витамины.
Я рассмеялся:
– Да ладно, мам, тоже мне, тайна, – я повернулся к Наде. – Это моя бывшая девушка. Мы с ней расстались сразу… после прошлой лекции.
Надя робко улыбнулась и спрятала лицо за большой чашкой с пляшущими Козерогами. «Мама ей папину чашку выделила, – сообразил я. – Отлично!»
– Я ведь тоже замужем была, – сказала Надя из-за чашки.
Мама чуть-чуть напряглась:
– А детки у вас есть?
Надя покачала головой с непередаваемой печалью. Честно говоря, мне показалось, что эту печаль она не играет.
– Муж не хотел. Но я еще молодая, так что, – короткий вопросительный взгляд на меня, – если Леша не будет против…
И она зарделась, не договорив, как гимназистка на уроке анатомии.
– Конечно, – мама подперла голову рукой, – хорошо бы внуков дождаться.
Мы сделали еще по глотку, и вдруг мама всхлипнула.
От неожиданности я едва не пролил чай.
– Мама!
– Ничего-ничего! – мама замахала на меня рукой. – Это я от счастья… Думала, уж не дождусь…
Всхлипы удвоились. Я удивленно покосился на Надю, которая тоже сидела с глазами полными слез.
– Пойду-ка я постель организую, – решил я.
Меня никто не остановил. В спину мне потянулся тонкий женский вой.
* * *
Мы лежали обнявшись. Нам было так удобно, как будто наши тела специально изготавливали с учетом неровностей друг друга.
– Ты такой удобный, – сказала Надя.
Я рассмеялся:
– Это мы удобные. Ты молодец!
Я чмокнул ее в нос за то, как она здорово установила контакт с мамой. Надя поняла.
– Это просто. Я ее полюбила. Еще до первого взгляда, понимаешь? А потом…
А потом Надя уже почти и не играла. Она была той самой робкой и застенчивой невестой, о которой всегда мечтала для меня моя мама.
– Слушай, – вспомнил я Надину грусть в разговоре с мамой, – а ты правда хочешь ребенка?
– Очень. Вдруг ты…
«Уйдешь из оболочки…» – понял я.
Я промолчал.
«Это вполне может случиться», – поняла она.
– Есть способ, – сказал я. – Если вдруг…
– …тебя перенесет, – подсказала она.
– Свяжемся через электронную почту. Я прямо сейчас сооружу ящик…
Она пресекла мои попытки дотянутся до ноутбука.
– Нет, – прошептала моя половинка, – сейчас у нас есть более важное занятие.
…Не знаю, сколько женщин было в моей жизни – то есть в моей вечности. Не хочу знать, сколько мужчин обладали ею – то есть обладали ее телами. Но каждый интимный опыт, каждая, пусть мимолетная, связь прошла через нас. Драгоценные крупицы опыта оставались, шлак уносила Лета. И – правы, правы диалектики! – количество перешло в качество той ночью. Тысячи самых нежных мужчин ласкали тысячу самых страстных женщин. Это была великолепнейшая оргия, в котором мы участвовали вдвоем. Каждое прикосновение, каждое движение давали нам больше счастья, чем обычные люди могут получить за годы разгульной жизни.
Потому что мы не занимались сексом, и даже любовью не занимались – мы слились воедино. Это не метафора. Мы стали одним существом, которое одновременно и ласкало, и принимало ласки, и целовало, и подставляло губы. Мы не изобретали позиций и особых фрикций, нам было хорошо от одного прикосновения… И от второго… От сотого…
Я упал на подушку, жадно хватая воздух. Рук-ног не было. Вообще ничего не было, кроме моей половинки, которая лежала рядом в позе, которая постороннему могла бы показаться неудобной. Но я-то знал, что именно так ей и хочется сейчас лежать, а повернуться – нет ни сил, ни желания, ни необходимости.
Я сдвинул ладонь на пять миллиметров вправо. Там меня ждала ее рука. Мы соприкасались подушечками пальцев – и это было продолжением чуда.
– Господи! – сказал я за двоих.
«Интересно, – подумал я, – а бог есть?»
– Наверное, есть, – ответила Надя. – Такой подарок…
«…мог сделать только он», – додумал я.
* * *
Как только мы оказывались наедине, мы говорили. Или занимались любовью, что, в сущности, тоже было формой беседы.
Окружающие шумели вокруг, какая-то философиня пыталась мне объяснить, что негоже уводить жену у хорошего человека. Я ее терпел долго, но когда она дошла до довода: «Вы еще молодой, вы еще найдете себе жену, а он…» – смех прорвал оборону и вырвался наружу. Философиня ушла, уверившись в моральной испорченности математиков.
Служебными делами мы продолжали заниматься, но без особенного пыла. Единственное, на что я соглашался тратить время – это на Мишу. Постепенно к нему прибивались люди: молодой кандидат философских наук, что на лекции спорил со мной больше всех; неизвестно откуда взявшийся аспирант физфака; однокурсница Миши (но эту, кажется, больше занимал он сам). Я считался руководителем, но понемногу отдалялся от группы, а к зиме вообще распрощался с ними.
Миша обиделся, остальные удивились. Я рассказал им почти правду: жена ждет ребенка, нужно зарабатывать деньги, приходится увольняться и уходить на вольные хлеба. Все всё поняли, только Миша упорно присылал мне их выкладки, которые я не смотрел. Зачем? Всю эту кашу я заварил для того, чтобы найти мою половинку.
Тем не менее на банкет по поводу публикации первой статьи меня зазвали. Гордо показали мне фамилию «Мухин» среди авторов, я тепло поблагодарил. Выпили спирта с «Фантой» (спирт обеспечил жизнерадостный физик Андрюша), поговорили за жизнь.
Меня расспросили о новой работе. Я рассказал, какой сейчас высокий спрос на семейных психологов, да и доходы повыше. Они кивали и потихоньку наливались крепленой «Фантой». После третьей разговор перекинулся на то, что их интересовало по-настоящему – на новую математику. Миша предлагал назвать ее «диалектической математикой». Философ Борис возразил, что так будет путаться с диаматом, который диалектический материализм. Миша кричал, что это и круто! Борис возражал, что не круто, а глупо. Встрял Андрюша, который заметил, что глупо не это, а попытки изобрести велосипед. Ведь башмаку понятно, что корень квадратный из объемной плотности вероятности – это волновая функция, нахрена плодить сущности. Миша окорачивал и его, а однокурсница Оля сидела за его спиной гордая и счастливая. Ее Мишенька самый умный и уже на четвертом курсе написал настоящую научную статью.
Я потихоньку смылся. В коридоре меня догнала Оля:
– Вы обиделись, Александр Васильевич?
– Алексей Васильевич, – с улыбкой поправил я ее.
– Ой, – она очаровательно покраснела, – просто вас все зовут «Ал Васильевич»… Вы обиделись?
– Наоборот. Я горжусь. Я им не нужен, а это лучшая награда для учителя.
Кажется, она не поняла, но послушно улыбнулась вслед за мной. Мне захотелось сказать ей что-нибудь приятное.
– Знаете, Оля, я когда-то пообещал вашему Мише Нобелевку.
Девочка смотрела с живым интересом. По-моему, ее заинтересовала не только Нобелевка, но и пленительное словосочетание «ваш Миша».
– Так вот, он ее получит. Но при одном условии! – я поднял указательный палец. – Вы должны в него верить. Даже если все остальные верить не будут.
– Но ведь уже верят, – удивилась Оля. – Статью же напечатали!
Я покачал головой.
– Вы думаете, – она нахмурилась так же очаровательно, как до того краснела, – что Мишу будут критиковать?
– Это не самое плохое. Могут вообще не заметить. Не понять. Вот тут вы должны его поддержать. Поверьте – это вам вернется. Сторицей.
Теперь Оля очаровательно задумалась. Вот бывает же у девушек такой возраст, когда они все делают очаровательно. Особенно когда на них смотрит слегка подвыпивший мужчина.
– А вы мудрый, – сказала она вдруг. – Странно. Молодой… а мудрый. Я Мишу поддержу. За шиворот поддержу!
Она поцеловала меня на прощание в щеку. И мне было приятно. Мне хотелось надеяться, что сегодня я спас одного очень хорошего человека от очень плохой вещи – неверия в собственные силы.
* * *
На этот Новый год мама впервые на моей (то есть мухинской) памяти напилась и стала стремительно-разговорчивой.
– Наденька, – говорила она, жестикулируя полупустым бокалом, – ты меня слушай! Я старше вас с Лешей, вместе взятых!
Мы с женой очень серьезно кивнули. Ну и что, что мы старше ее в неизвестное число раз? Сейчас мы были очень молодыми. Только жизнь начинали.
– Честно скажу – я не думала… То есть я думала, что когда-то он найдет свою женщину, но чтобы такую… Нет, я не в том смысле! Ты очень хорошая! Просто… необычная! Сын! Не нужно мне подливать шампанское!
– Я не подливаю, – мягко сказал я, отбирая бокал, – просто чтобы не разлилось.
– А… Ну да. Так вот, Надя, я старая женщина, но такой замечательной невестки… то есть о такой замечательной невестке я и мечтать не могла.
Мама вдруг запнулась и по-птичьи повернула голову.
– Так, – сказала она строго, – когда в ЗАГС пойдете?
– Мы же говорили, – сказал я успокаивающе, – как только дочка родится, сразу подаем заявление.
– Дочка, – мама снова размякла, – внучка моя… Дождалась…
И пустила давно ожидаемую слезу.
Спасительной песней зазвенел мой мобильник. Это был Миша, который поздравлял меня с наступившим, причем голос его был трагичен.
Извинившись перед присутствующими дамами движением бровей, я рванул на балкон.
Уже оттуда услышал, как мама рыдает в голос, причитая «Ничего, ничего… это от счастья», а Надя неразборчиво-успокаивающе что-то ей говорит.
– Что такой невеселый? – спросил я Мишу.
– Ай, – ответил тот, вроде бы отказываясь, но я понял, что ему не терпится излить душу.
– Давай-давай, выкладывай!
– Да что там выкладывать, – с напускным безразличием ответил мой бывший курсовик и тут же, без перерыва, выложил: – Как думаете, сколько отзывов на нашу статью?!
– Ноль, – спокойно сказал я.
– Одна!
– То есть в бесконечное число раз больше, чем должно быть, – я продолжал оставаться в безмятежности.
– Ал Васильевич… вашу мать… Вы-то хоть понимаете, что мы облажались?! Никого новая математика не интересует! Тот урод, что откликнулся, заявил, что опечатку в статье нашел.
На заднем фоне за Мишей зазвучал чей-то утихомиривающий ручеек.
– Конечно, никого не интересует, – сказал я. – Кстати, Оле привет. И поздравления.
После короткой заминки Миша ответил, уже заметно спокойнее:
– И вам привет и поздравления. И спасибо за поддержку.
– Миш, погоди. Ты себе представляешь, кто читает научные журналы? И – главное – зачем их читают?
– Ну-у-у…
Мне от этого разговора стало почему-то жарко, я распахнул балконную раму. Новый год опять получился теплый, вместо снега весь день шел дождь, только ночью начался снегопад, да и то жидкий – потому что редкий и напополам с водой.
– То есть не знаешь, – улыбнулся я. – А читают их, во-первых, сами авторы статей, чтобы полюбоваться своей фамилией, напечатанной типографским способом.
Хихиканье на другом конце мобильного провода. Кажется, Миша включил громкую связь.
– Во-вторых, специалисты, которые ищут что-нибудь по своей специальности. Как думаешь, сколько в мире специалистов по диалектической математике?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.