Текст книги "Ожидание"

Протесты

Апрель 1995 года

Курс называется «Феминизм». Зал был скорее пуст, чем полон. В массовой культуре считается, что феминизм уже сделал свое дело. В 90-е наступило время «ладетток». С обложек бульварных газет смотрели Зои Болл и Сара Кокс, пьющие пиво. Самая популярная группа – Spice Girls. Время женщин в самом разгаре.

Лисса, дочь феминистки, считала само собой разумеющимся, что сама она тоже феминистка, что казалось весьма спорным утверждением. Она выбрала феминизм, потому что альтернативой был только курс по научной фантастике.

Список для чтения был устрашающим и в основном состоял из иностранной литературы. Но, готовясь к курсу, Лисса ничего из него не читала, ведь никто толком не прочитывает списки на кафедре английского языка. Вы просто по диагонали просматриваете книги в течение недели, а в конце каждой – пишете о них. Это, по мнению Лиссы, было главным, чему учат в университете – искусству убедительно врать. Чем лучше университет, тем лучше там этому учат. Она довольно часто излагала эту теорию в постели своего нового бойфренда, наркоторговца из Манчестера, владевшего таунхаусом в Рушольме. Он одевался как Лиам Галлахер, и часто носил парку. Смуглый, забавный, умный, он был самым сексуальным из всех, кого она когда-либо видела.

В передней части комнаты сидела девушка с длинными волосами, почти скрывавшими ее лицо, маленькая фигурка утоплена в мешковатом джемпере, манжеты спущены на большие пальцы. Длинная лоскутная юбка, мартинсы, жирно подведенные глаза. Бунтарка из пригорода, одна из тех инди-детей, которые тусуются субботними ночами в Манчестере. Они должны были вместе сделать доклад по Кристевой и ее эссе «Отвращение». Девушку звали Ханной. Не прочитав эссе, Лисса понятия не имела, о чем писать.

– Не зайдешь ко мне? – спросила Лисса Ханну. – Завтра? В три часа?

Ханна появилась в комнате Лиссы ровно в три, держа в руках несколько увесистых книг. Уже войдя в комнату, она вежливо постучала в дверь и привычно натянула манжеты свитера на обкусанные ногти. Ханна до сих пор не смогла освоиться в университетском обществе. Поступая в университет, она рассчитывала увидеть совсем иное. Она поехала в Манчестер только потому, что не поступила в Оксфорд, а второй университет, который был у нее на примете – в Эдинбурге, – оказался переполнен. И вот она училась здесь, в университете номер три, но жила все еще дома в Бернаже. Так получалось дешевле, поскольку не приходилось платить за общежитие, да и ее родители были этому рады. Ханна старательно делала вид, что ей нравится ездить, но на самом деле заводилась от одной мысли об этом. Еще она закипала от злости, потому что на экзаменах в Оксфорде она не ответила на вопрос о «Короле Лире» Шекспира. Она злилась, потому что ее лучшая подруга Кейт в Оксфорд прошла и, вероятно, прямо сейчас едет на велосипеде по какой-нибудь красивой улице к красивой библиотеке, словом – она на пути к лучшей жизни. Ее бесило это, потому что ей не удалось поступить куда-нибудь подальше от дома, а так хотелось. Она просто закипала от ярости из-за того, что в UCAS [11]11
  Universities and Colleges Admissions Service (UCAS) – британская организация, основная роль которой заключается в урегулировании учебных процессов в британских университетах. Она функционирует как независимый фонд, спонсируемый за счет отчислений студентов и самих университетов.


[Закрыть] действовала такая дурацкая и сложная система. Закипала от осознания, что город, в котором она прожила всю жизнь, переполнен привилегированными студентами. В последние девять месяцев она работала барменом в студенческом буфете и, естественно, многое видела. «Забудьте о феминизме» – она могла бы написать диссертацию с таким названием. Она видела выпускников частных школ. Они носили рубашки с поднятыми воротниками, активно занимались спортом и сбивались в шумные компании. Ребят из общеобразовательных школ, которые сидели отдельно, но пасли богатеев и пили с ними на спор пиво в барах. Неудачники, демонстрировавшие свою породу как значок на груди, подавая сигнал другим неудачникам, сбиваясь в стаи. Еще были такие, как эта блондинка, к которой она сейчас пришла в комнату. Определить тип последних было тяжелее всего. А Ханна любила все классифицировать. Она видела, что эта девушка красиво говорила, но не всегда так себя вела. Ханна никогда не видела ее в студенческом союзе. Она была привлекательной, но небрежной. На утренних семинарах, например, у нее на лице часто был заметен вчерашний макияж. Кончики ее указательного и среднего пальцев были окрашены в желтый цвет, что говорило о ее привычке курить. Кажется, она почти не расчесывала волосы. Но в этой девушке было что-то, трудно поддающееся определению, что-то, чего Ханна отчаянно хотела видеть в себе.

Девушка открыла дверь, и Ханна прошла внутрь. В комнате царил полный беспорядок. Пахло сигаретами, пепельницы тут и там были переполнены. На столе стояли недопитые стаканы с водой и пустая бутылка из-под вина. Односпальная кровать застелена индийским покрывалом. На стене висел коллаж из фотографий молодых людей с преувеличенно большими зрачками. Пока ничего необычного. Но внимание Ханны привлекла другая картина, небрежно прислоненная к стене, – картина маслом, изображавшая светловолосую девушку, свернувшуюся калачиком в кресле и читающую книгу.

– Это ты? – спросила она, присев перед портретом на корточки, чтобы лучше его разглядеть.

– Да, – небрежно ответила Лисса. – Этот портрет нарисовала мама много лет назад.

– Портрет действительно хороший, – восхитилась Ханна.

Лисса сидела на кровати, удивленно наблюдая, как темноволосая девушка берет свою тетрадь, садится за стол и открывает первую из своих книг. Какие точные у нее движения, какие острые карандаши.

Учась в манчестерском университете, Лисса все яснее осознавала, что она – дочь социалиста. Она училась в школе на севере Лондона и предпочла бы тусоваться с наркоторговцем, чем с мальчиком из государственной школы. В Манчестере было слишком много прилежных мальчиков и девочек. Но стоило только поискать – и сразу обнажалась их грязная постиндустриальная сущность. Для тех, кто, как и Лисса, считал себя поклонниками танцевальной музыки, Манчестер на том этапе своей истории был, возможно, величайшим городом на Земле.

Лисса чувствовала искреннюю заинтересованность в дружбе с этой длинноволосой девушкой из-за ее манчестерского диалекта – большой редкости в университете. Ей нравилось ее серьезное, немного сердитое лицо. Ей нравилось слушать ее споры с другими студентами в семинарской группе. Лиссе в Ханне нравилась даже ее раздражительность. И, конечно же, она была заинтересована в дружбе с ней этим весенним днем, потому что надеялась, что она поможет ей получить хорошую оценку.

– Ладно, – проговорила Ханна. – «Отвращение», так «Отвращение».

– Уже его испытываю, – пробормотала Лисса.

Ханна читала, склонив голову и накручивая локоны на палец.

«Отвращение сохраняет то, что существовало в архаизме дообъектных отношений, в том незапамятном насилии, с которым одно тело отделяется от другого с тем, чтобы обрести свое существование».

– Незапамятное насилие, – повторила Лисса. – Что это значит?

– Ну речь идет о рождении человека, – ответила Ханна. – Не так ли? И о периоде младенчества, то есть до того, как мы войдем в символический мир. Ну начнем говорить и все такое.

– Если ты так утверждаешь, – проговорила Лисса. – Вот что я тебе скажу…

Она наклонилась и достала из ящика комода небольшой пакетик с травкой. Этот пакетик ей дал сегодня утром ее парень.

Ханна почти в панике вытянула руку и показала на раскрытые книги:

– Сейчас три часа. А доклад должен быть готов к завтрашнему дню.

– Знаю, но травка может помочь.

Лисса принялась сворачивать косяк, чувствуя, как пристально Ханна смотрит на нее. Она не торопилась, наслаждаясь своим мастерством. Торжественно закончив, она распахнула окно и высунулась из него, обозревая с четвертого этажа парк Оуэнс.

– Ну, понеслось, – прошептала Лисса, закуривая.

Ханна вздохнула и продолжила чтение.

«На уровне нашего индивидуального психосексуального развития отвращение знаменует момент, когда мы отделяем себя от матери, когда мы начинаем осознавать грань между собой и ею, между собой и другими».

Лисса вдруг подумала о Саре, которая привезла ее сюда в сентябре прошлого года, о ее старом рено, набитом вещами. Лисса пригласила ее тогда пообедать в городском ресторане.

– Ну, дорогая, – сказала Сара за пудингом. – Ты ведь на таблетках, да?

Затем она вручила ей двадцать фунтов, красивый портрет самой Лиссы в возрасте восьми лет, сидящей в цветастом кресле, – и пачку табака фирмы «Drum Original». Быстрый поцелуй в щеку – и она укатила обратно в Лондон.

– …как в настоящем театре, – продолжала читать Ханна. – Без грима и масок, отбросы и трупы показывают мне то, что я постоянно отбрасываю, чтобы жить. Эти телесные жидкости, эта скверна и дерьмо – вот чему сопротивляется жизнь…

– Погоди-ка, неужели так и написано?

– Да, – Ханна, улыбнувшись, подняла голову. Лисса впервые увидела ее улыбку. Она была красивой. Интересной. И даже лучше, что ее не так просто вывести. – Именно дерьмо. В том смысле, что жизнь отбрасывает его и что оно ставит жизнь на грань смерти. Так что мы все, живые существа, находимся на границе своего существования.

– Ух ты, – отреагировала Лисса.

– Ага, – подтвердила Ханна.

Лисса выпустила облачко дыма в вечерний воздух. Где-то внизу, на Уилмслоу-роуд, слышался шум уличного движения, неясные, размытые звуки из глубины небоскреба. Кажется, в соседней комнате играла песня Portishead, «Glory Box».

– Так… – сказала Ханна. – Пишем доклад?

– О, конечно. Как насчет того, – начала Лисса, – чтобы для начала мы назвали все виды отвратительного? Все, что сможем придумать.

– Зачем? – удивилась Ханна. Она со своим аналитическим мышлением не была любительницей просто так думать о таких вещах.

– А почему бы и нет? Давай! – Лисса махнула рукой с сигаретой. – Сколько ты сможешь назвать?

Ханна потерла переносицу:

– Ну, очевидно, моча, дерьмо. Еще кровь, два типа крови. Кровь из вены и менструальная кровь.

– Бьюсь об заклад, типов крови должно быть больше.

– Скорее всего, так и есть.

– Для начала этих достаточно. Рвота, сопли, ушная сера.

– Нам нужно это записать, – воскликнула Ханна, схватив карандаш.

– Сколько их там? – спросила Лисса.

– Пока семь.

– А как насчет глазного гноя? – спросила Лисса.

– Наверняка это гадость. А ты уверена, что она называется гноем?

– Точно не знаю. Не хочешь курнуть?

Ханна выкурила косяк только раз в своей жизни. Это было в «Ритце» с Кейт прошлым летом, и она почувствовала головокружение и тошноту. Смущаясь, она подошла к окну и взяла косяк у Лиссы. Короткая затяжка, чтобы только понять вкус. Лисса удивленно наблюдала за ней краем глаза, потом сама взяла блокнот и ручку.

– Намочила бы его получше, горит неровно, – сказала Ханна, на этот раз затягиваясь поглубже. – Кстати говоря, я могла бы немного смочить его, пока он не догорел до основания.

– Хорошо, – сказала Лисса. – Давай.

– О, мокрота! – вспомнила еще Ханна.

– Хорошо, только не говори больше слово «мокрота».

– Мокрота.

Обе девушки фыркнули от смеха.

– А еще перхоть!

– Перхоть подойдет, – записала Лисса и повернулась к окну.

Они сидели так близко друг к другу, что она чувствовала запах духов и шампуня Ханны.

– А как насчет детей? – спросила Лисса, забирая у разохотившейся Ханны косяк.

– А что они?

– Ну разве они сами по себе не отвратительны?

– Может быть, – ответила Ханна, наморщив носик. – Или по крайней мере то, что их окружает. Как это называется? Какая-то жидкость. Амниотическая?

– Да. Вот и все. Мы должны создать группу, – продолжила Лисса, хихикая. – «Амниотики», нет, лучше «Отвращение».

Теперь они уже рассмеялись от души.

– Боже, ну и идея. «Отвращение», замечательно!

Они даже придумали футболки группы – совершенно черные с ярко-розовым названием через всю грудь. Ярко-розовый, решили они, уместен, поскольку в нем есть своя ирония. А в текстах песен они будут называть то, что вызывает у них отвращение, приводя примеры из собственной жизни. Они обсуждали, может ли вытекающая после секса из влагалища мужская сперма, мажущая трусы, расцениваться как вызывающая отвращение.

(Будучи девственницей, Ханна предоставила Лиссе возможность говорить о сексе). Они пришли к заключению, что существует множество видов вагинальных выделений: те, которые оставляют белую корку, те, которые оставляют желтую корку, те, которые заливают вас, когда вы возбуждены. Они обсудили, является ли само слово «выделение», окруженное негативными коннотациями, патриархальным по своей сути термином, и пришли к выводу, что типов вагинального кошмара столько же, сколько у эскимосов слов для обозначения снега.

Они с удовлетворением наблюдали за смущением парней. Они почувствовали новую силу, буквально наэлектризовались. Так они стали подругами.

Ханна

Она стояла в очереди за рыбой, нетерпеливо нависая над прилавком. Солнце ярко светило в окно, крики и шум рынка за спиной успокаивали. День выдался теплый, лед таял, и остатки дневного улова были покрыты кровавыми полосами поверх чешуи. Двое молодых людей в рыбацких сапогах сновали между прилавком и разделочным столом, где потрошили рыбу и складывали ее в мешки.

Шесть лет назад, когда она переехала в этот район, этот магазин принадлежал одному старому ямайцу и был выкрашен в цвета ямайского флага. Этот старик продавал свежую и соленую рыбу, овощи и всякую мелочь, благовония и регги на контрабандных кассетах. Он был самым большим красавчиком в округе. Потом организовали целую кампанию, чтобы помочь ему продать бизнес. Когда наконец выкупил застройщик, в «Гардиан» появились заметки местных журналистов о том, что на этом месте будет построено кафе с навесом. Кафе занимался тот же застройщик. Под сводами местной церкви было созвано гневное собрание, на которое пришли все неравнодушные. Она еще помнит мужчину лет пятидесяти с побагровевшим от гнева лицом, кричавшего о чем-то. Тогда здесь было намного лучше.

Теперь же рябь от событий тех дней сгладилась, свежую рыбу на прилавках заменили ананасы, привозная соленая треска и бананы. Только торговец рыбой не помолодел. Несмотря на горечь воспоминаний, Ханне нравилось это место с его рыбацкими лодками и кокетничающими молодыми людьми, с его ощущением, что море все еще полно изобилия, что с миром все еще в порядке.

Наконец настала ее очередь, и она, как и положено, немного построив глазки, купила медальоны из морского черта, спросила совета продавца, что добавить к рыбе, купила шафран и самфир, сложив все это в сумку. Она чувствовала, как потеет, просто выходя из магазина с продуктами, – первый признак гормонального спада. Ну и самая трудная часть, о которой вам не расскажут доктора, – снижение гормональной регуляции, слабое подобие менопаузы, которое одолевает женщину раз в три недели, когда гормоны подавлены до нуля, а это дневная потливость, ночная потливость и постоянное желание плакать.

Но у нее удивительно хорошо получалось не плакать, а это настоящее искусство.

Выйдя на улицу, она прошла мимо кофейни, обходя неизменные коляски, перекрывающие тротуар. Ее взгляд скользнул по младенцам, по матерям, сжимающим в руках стаканчики с капучино и белые салфетки. Когда она проходила мимо цветочного стенда, она задержала взгляд на витрине и остановилась. Женщина за прилавком повернулась к ней – ей было под шестьдесят или чуть за пятьдесят.

– Вы что-то присмотрели? – спросила она с улыбкой.

– Я? – недоуменно начала Ханна, на мгновение растерявшись. «А правда, что мне здесь нужно?» Потом она показала на витрину:

– Мне что-нибудь небольшое.

Женщина наклонилась к ведрам и достала высокий шипастый цветок.

– Ворсянка, – сказала она, – из моего собственного сада, в этом году у нас был небывалый урожай. А вот астра.

Женщина перевязала пурпурные цветы бечевкой. Протягивая их Ханне, она невольно коснулась ее руки костяшками пальцев.

Ханна шла в сторону нижней части рынка, где толпа заметно редела. Она пересекла канал и повернула направо к своей квартире. Толкнув сумками неприглядную металлическую дверь, она поднялась на последний, третий этаж здания, которое в прошлом долго было пабом. Им пришлось соревноваться за покупку с двенадцатью другими семьями и закрывать свое предложение по стоимости на следующий же день. Никто не купил эту квартиру для них. Никто им не помогал.

Когда Кейт принимала решение о переезде в Кентербери, она навестила Ханну, долго любовалась открывшимся видом и вслух удивлялась везению подруги.

Но Ханне так и хотелось сказать, что это вовсе не везение. Так устроена жизнь. Ты много работаешь, копишь на протяжении всех двадцати лет и к тому времени, когда тебе уже хорошо за тридцать, у тебя собирается достаточно денег на нужный проект. Это не магия, а простая математика.

А теперь Кейт живет в доме, купленном для нее родителями мужа, и за этот дом, похоже, ей вообще не придется платить по закладной. У нее здоровый и красивый сын, зачатый с величайшей легкостью. Но она снова несчастна. По крайней мере, так она говорила по телефону вчера вечером.

Ханна освободила сумку с покупками, убрав рыбу, самфир и вино в холодильник. Подрезала стебли цветов и поставила их в вазу, которая отбрасывала длинную тень в свете полуденного солнца. Ворсянка всегда удивляла ее отточенной, суровой красотой.

Ханна вся вспотела. Она подошла к раковине ополоснуть лицо. Странное чувство, как будто что-то стянуло череп, не отпускало ее. Ей снова хотелось заплакать. Нэйтан! Как ей хотелось, чтобы он был здесь, рядом с ней, хотелось чувствовать его руку на спине! Но он был в библиотеке. Хотя она и располагалась всего в нескольких минутах езды на велосипеде вдоль канала, сути дела это не меняло. Его сейчас не было рядом. Но скоро он будет дома, они вместе поужинают. Все будет хорошо. Ханна посмотрела вверх, ее взгляд остановился на цветах, столе, лампе.

Всем своим существом чувствовала, что этот дом является ее творением.

Стол она нашла в старой железнодорожной арке и провела выходные на террасе, очищая его песком.

На фотографии в рамке на стене – дом в Корнуолле, где Нэйтан сделал ей предложение. Она часто разглядывала ее и удивлялась, как хорошо видна каждая травинка.

Ковер она купила в один из уикендов, когда они летали в Марракеш. Она не забыла ночные покупки на восточном базаре, суету переговоров о цене, а затем окончательную капитуляцию, покупку и опять непомерную цену за его перевозку. Густая кремовая шерсть Бени Уарайн с высоких Атласских гор была прекрасна.

– Он принесет вам удачу, – сказал тогда продавец, обводя пальцами виртуозные узоры. Ханна была готова поклясться, что взгляд продавца скользнул по ее лону, когда она доставала кредитную карточку, чтобы расплатиться.

Диван они купили на складе в Челси. Она выбрала его за низкую посадку, характерную для середины XX века, и за его темно-синее полотно. Именно на этом диване она сидела после первой попытки ЭКО, держа в руке тест с двумя четкими розовыми полосками. Пока она сидела на этом диване, завернувшись в одеяло, Нэйтан готовил супы и ризотто для своей беременной жены.

Чуть дальше по коридору – ванная комната. Белые неровные плитки. Лосьоны в простых пузырьках из коричневого стекла. Пол, где она корчилась от боли, когда через сутки из нее вышел кровавый сгусток. Ее не родившийся плод. Они с Нэйтаном не знали, как поступить, и поздно вечером отправились в парк, где закопали погибший эмбрион глубоко в землю.

Но подождите, пройдемте по коридору в маленькую комнату, откройте дверь, постойте внутри и посмотрите, как падает свет. Здесь он мягче, рассеяннее. Комната ждет, в ней нет ничего, кроме тихого ожидания.

Это дом, который создала Ханна, и он на три этажа выше Лондона.

* * *

Тушеное мясо готово и стоит, пузырясь, на плите, рядом хрустящий хлеб и миска айоли. На барном столике блестит бутылка белого вина, занимая почетное место по соседству с двумя стаканами. Ханна нарезала петрушку, сбрызнула лимонным соком и посолила. Хлопнула входная дверь. Спустя мгновение Нэйтан уже стоял позади нее, положив руку ей на спину.

– Привет, – она повернулась к нему и коротко поцеловала его в губы. – Как продвигается глава?

Когда Нэйтан заканчивал главу, он отправлялся в Британскую библиотеку. Он говорил, что ему нравится проводить там выходные. В читальных залах тише, да и работается там легче, чем дома.

– Ну ты знаешь, как. Медленно.

Она протянула ему бокал вина, который он с благодарностью взял, разложила тушеное мясо, посыпала сверху петрушкой и подала Нэйтану тарелку. Хлеб и масло уже стояли на столе. Ханна села на стул перед мужем, чувствуя некую церемониальность происходящего. Сегодня суббота, именно в этот день она разрешила себе есть и пить все, что любит. Она сделала глоток вина. Вкус чистый и яркий, она могла бы выпить все залпом, но она этого не делает, оставляя недопитый бокал рядом с тарелкой. Дисциплина – это то, что у нее было всегда, и это то, что она распространила на всю свою жизнь: диету, физические упражнения и веру. Никакого кофеина. Никакого алкоголя, кроме субботних вечеров.

Нэйтан посмотрел на нее, поймал ее взгляд и, протянув свою руку через стол, взял ее ладонь.

– Все очень вкусно.

– Спасибо.

– Да, – продолжил он, – я хотел тебе сказать, что видел Лиссу.

– Лиссу? Где?

– В библиотеке. Вчера.

– В библиотеке? Что она там делала?

– Сказала, что хочет немного почитать. Готовится к кандидатской аспирантуре.

– Забавно. Никогда бы про нее такого не подумала.

– Ну ты же знаешь Лиссу. Она всегда казалась мне немного бессистемной.

Нэйтан протянул руку к бутылке и налил себе еще бокал.

– Нэйт? – произнесла Ханна совсем тихо.

– Что?

– Мне кажется … Это, правда, глупо, но у меня мелькнула мысль в начале недели, когда я начала делать эти уколы. Когда я стояла со шприцами, то подумала о проведении какого-нибудь… ритуала.

Это слово прозвучало странно. Ханна неожиданно почувствовала, как пот выступил у нее на лбу, и промокнула его рукавом.

– Какого ритуала? – Нэйтан отложил ложку и скрестил руки под подбородком. О ритуалах он рассказывал на лекциях – они были его хлебом.

– Не знаю, – она чувствовала, что краснеет, жар снова охватывал ее. – Что-нибудь, чтобы отметить попытку. Ну, если получится. Если бы мы хотели отметить начало чего-то нового, что бы мы могли сделать?

– Ну, ритуал может быть каким угодно. Необязательно даже, чтобы он был серьезным. Мы можем сделать что-нибудь глупое. Что-то простое, – он накрыл своей рукой ладонь Ханны, проводя большим пальцем по ее костяшкам. – Мы могли бы зажечь свечу, – продолжил Нэйтан. Ханна молчала. – Или могли бы просто ничего не делать. Просто сидеть и смотреть.

– Да, – словно очнулась Ханна, немного смущенно высвобождая руку. – Да, давай просто подождем и посмотрим.