Текст книги "Ожидание"

Он поднял руки к ее лицу, почти прижавшись губами к ее губам.

Она приоткрыла губы, впуская его язык.

– Извини, – пробормотал он, резко отстранившись.

– Ничего, – ответила Лисса.

– Мне не следовало этого делать.

– Все в порядке. Ничего же не случилось.

– Ханна, – проговорил он сдавленным голосом.

– Ничего не произошло, Нэйт.

Он с силой провел рукой по лицу:

– Все не то. Она хочет сделать это снова, экстракорпоральное оплодотворение. Хочет пойти в другую клинику. На Харли-стрит.

– Это, должно быть, чертовски дорого, тысячи фунтов.

– И еще куча других хлопот.

– Так что же ты собираешься делать?

– Понятия не имею.

Нэйт чувствовал, что отчаяние возвращалось, накрывая его. И он смотрел на нее, вопрошая.

– А что бы ты сделала? – наконец спросил он.

– Боже, – тихо рассмеялась Лисса. – Не спрашивай меня.

– Но все же, – настаивал Нэйтан. – Я тебя спрашиваю. Ты первый человек, с которым мне удалось поговорить об этом. Ты даже не представляешь, как легчает на душе, когда с кем-то поговоришь. Лисс, скажи мне, что бы ты сделала?

– Я бы не стала пробовать еще и еще, – ответила она, глядя на залитую дождем улицу. – Я бы сказала: нет – значит нет.

Ханна

Ханна и Нэйтан вышли из метро в Риджентс-парке, прошли мимо кремовых зданий с колоннадами вдоль Мэрилебон-роуд, свернули на Харли-стрит. Ханна шагала быстро, как будто опаздывала. Нэйтан чуть отставал, провожая взглядом особняки, дорогущие огромные машины, из которых вылезали тощие женщины в платках, а иногда и пожилые дамы, несущие на руках своих крошечных собачек.

Ханна позвонила в колокольчик трехэтажного дома, решив для себя, что это даже хорошо, что он чуть менее величественный, чем те, что его окружают. Дверь открыли, и они вошли в черно-белый вестибюль, где стены были украшены фотографиями улыбающихся младенцев, а лестница извилистой спиралью вела наверх, к свету. Они представились, и их проводили в комнату ожидания размером с их квартиру. Напротив друг друга стояли мягкие диваны и угловатые журнальные столики со стопкой журналов. На одном из диванов неподалеку от Ханны и Нэйтана уже сидела пара, на которой они невольно задержали свои взгляды. Пара в свою очередь проводила их взглядом через весь зал.

Нэйтан сидел, скрестив ноги, и его ноги в потертых кроссовках утопали в глубоком ворсистом ковре. В углу булькала кофеварка.

– Пойду выпью кофе, – сказал Нэйтан, вскакивая. – Ты будешь?

– Нет, спасибо, – ответила Ханна, наклоняясь к столу: – Смотри, тут полно журналов.

Она вытащила один и принялась пролистывать его, осознавая, что от волнения дышит быстро и поверхностно.

Нэйтан вернулся с кофе в маленькой пластиковой чашечке.

– Здесь все выглядит ужасно дорого, – проговорил он. – Сколько они берут?

– Семь тысяч, – ответила она тихо, но четко. Он и сам знал, она уже озвучивала ему стоимость.

Он фыркнул.

– Интересно, сколько стоит аренда этого дома? – спросил он. Вопрос прозвучал нарочито громко, и пара в другом конце комнаты подняла головы.

Секретарша тут же высунула голову из-за двери и сказала:

– Доктор Джилиани сейчас примет вас.

Ханна встала, разглаживая юбку.

– Спасибо тебе, Нэйт.

Нэйтан проследовал за ней по лестнице.

– Красивые картины, – ехидно заметил он, когда они прошли мимо ряда мрачных абстракций.

Доктор Джилиани сидел за широким письменным столом в огромном кабинете и был похож на большого улыбающегося медведя. Он пожал им обоим руки

– Рад познакомиться, – произнес он, причем казалось, что он действительно рад. – Садитесь, пожалуйста.

– Итак, – сказал он, – я почитал заметки, которые вы оставили при записи. Знаете, Ханна, немало женщин, подобно вам, не имеют очевидных причин для бесплодия.

Ханна кивнула.

– А то, что вы однажды уже были беременны, даже несмотря на выкидыш, – это хорошо. Хорошая новость заключается в том, что вы все еще можете забеременеть в любое время. Плохая новость заключается в том, что у нас нет ничего, кроме стандартного ЭКО, которое вы уже проходили. Но, – улыбнулся он тут же, – у нас здесь очень хорошее оборудование.

Нэйтан огляделся, ища взглядом это оборудование, но кабинет гинеколога-репродуктолога, несмотря на свои огромные размеры, был почти пуст.

Доктор Джилиани неспешно рассказал о том, что они могут предложить, а государственные клиники не могут. Это и инкубатор «ЭмбриоВизор» с замедленной киносъемкой, и более частые УЗИ, и выскабливание матки, и перенос яйцеклеток в выходной день. Все это в сумме давало 30 % успеха для пациентов возраста Ханны.

– А что такое выскабливание матки? – спросил Нэйтан. – Звучит жестоко.

– Один из методов, – ответил доктор Джилиани. – Доказано, что он помогает при подсаживании эмбрионов.

С этими словами врач протянул через стол листок бумаги, где уже была подчеркнута нужная информация: 32 % наступления беременности, возраст 35–38 лет. Но проценты рождаемости были все же меньше. Стоимость процедур была указана мелким шрифтом в нижней части листка.

– Как насчет рассрочки? – поинтересовался Нэйтан.

Доктор Джилиани невозмутимо улыбнулся.

– Конечно, я могу попросить секретаря подготовить все бумаги.

– Это ужасно дорого, – продолжал Нэйтан. – Разве не так? Зачем столько платить, если мы на 70 % можем потерпеть неудачу?

Ханна впилась в ладонь ногтями.

– Понимаю, – произнес доктор Джилиани, бросив мимолетный взгляд на часы. – Многие наши пациенты пользуются страховкой, чтобы покрыть…

– У нас нет страховки, – перебил его Нэйтан. – Мы верим в национальную систему здравоохранения.

Ханна наклонилась над столом и спрятала листок в сумку.

– Спасибо, – поблагодарила она врача.

– Итак, если вы решите продолжить, пожалуйста, запишитесь на прием у моего секретаря, и мы сразу же начнем.

– Подожди, – попытался урезонить ее Нэйтан. – Разве тебе не нужно время, чтобы восстановиться, Ханна? Она только что прошла курс ЭКО. Она очень устала.

– Я в порядке, – сказала Ханна. – И в состоянии говорить сама за себя.

– Конечно, – проговорил доктор Джилиани, разводя руками. – Если вы предпочитаете подождать… Но каждый месяц ожидания, – это месяц, который отдаляет вас от желанного ребенка.

– Нет, – говорит Ханна. – Я бы предпочла не ждать.

Нэйтан смотрел в окно, стиснув зубы.

– Благодарю вас, доктор Джилиани. Вы мне очень помогли.

Джилиани снова пожал им руки, на сей раз на прощание.

Нэйтан шел по лестнице впереди, но у стойки секретаря не остановился, а пошел сразу на улицу. К тому времени, как Ханна догнала его, он уже завернул за угол, наполовину свернув сигарету.

– Когда ты начал курить?

– Недавно. К тому же я еще не успел, – мрачно ответил он.

– А это что такое?

– Сигарета.

– Ты что, курил? Во время последней попытки?!

– Нет, Ханна. Но сейчас мне очень хочется закурить.

Что он и сделал под пристальным взглядом Ханны. Их охватил рев транспортного потока, обычный серый, грязный день.

– Я тебе не верю, – сказала она.

– Чему ты не можешь поверить, Ханна?

Она показала на него пальцем.

– Не чему, а кому!

– О, я тебе противен, да? А вот это, – с досадой произнес он, обводя руками вокруг себя, – противно мне. Все эти врачи делают тысячи, миллионы фунтов стерлингов на отчаянии людей. Это улица шарлатанов. С таким же успехом ты могла бы пойти и бросить семь тысяч фунтов в колодец желаний за все хорошее, что он потом тебе принесет.

– Неужели?

– Очень даже! Они ничуть не лучше народных целителей, Ханна.

– А как насчет фотографий детей на той стене? Они родились благодаря этому доктору.

– Они могли бы родиться и без него.

– Ты этого точно не знаешь.

– Верно, я ничего не знаю, как и ты тоже, как и этот чертов доктор Джилиани. Никто не знает, потому что человеческое тело – это тайна. Потому что рождаемость – это чертова тайна, Ханна.

– Но есть вещи, которые ты можешь сделать…

– Мы их уже сделали! Мы все перепробовали, Ханна, за месяцы, годы. И у нас все еще нет ребенка.

Нэйтан выглядел совершенно разбитым.

– А я не собираюсь бросать попыток. Лучше скажи мне, что ты Нэйтворил, Нэйт. Скажи мне честно. Что?

Нэйтан смотрел на нее, глубоко затягиваясь сигаретой.

– Мне очень жаль, Ханна, правда, жаль. Я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя… Но я больше не могу этого делать.

– Чего? Чего ты не можешь делать?!

– Вот этого, – показал Нэйтан на сумочку Ханны.

– Что это значит?

Он выбросил сигарету на проезжую часть, где машины рычали на светофоре, и бессильно покачал головой.

* * *

Отец встретил Ханну на станции в Стокпорте. Она заметила его в окно электрички раньше, чем он увидел ее. Ее поразили его нерешительная походка и седина волос. Спускаясь с перрона, она видела, как отец крутит головой в поисках ее, Ханны.

– Папа, – позвала она, и он повернулся к ней, протягивая руки.

От него пахло мылом и терпким стиральным порошком ее мамы.

– Позволь, я понесу, – потянулся он к ее чемодану.

– Все в порядке. Он не тяжелый.

– Все равно давай сюда. У тебя билет близко? Теперь там поставили турникеты.

Машина была припаркована там же, где и всегда, на площади за станцией.

– Мама испекла пастуший пирог. Она беспокоится о тебе, – сказал он, укладывая ее чемодан в багажник.

Накрапывал дождь. Деревья стояли бурые, осень уже давала о себе знать здесь, к северу от Лондона. Когда они приехали, мама возилась на кухне. Окна в доме запотели, собака вскочила со своего места, приветствуя Ханну.

– Иди же сюда, – воскликнула мама, прижимая ее к груди. – Как ты похудела!

Потом они ели пирог с брокколи, фрукты и пудинг со сливками. После еды они пошли в гостиную и устроились перед телевизором.

– Что будешь смотреть? – спросил отец, включая телевизор и протягивая ей пульт дистанционного управления. – Решай сама.

– Что вы обычно смотрите? Я не имею ничего против, правда.

Ханна устроилась рядом с мамой, и они стали смотреть эпизод какой-то старомодной костюмированной драмы.

Когда включалась реклама, отец уходил на кухню и возвращался с чаем и шоколадом.

Ханна пошла в постель в половине десятого, когда собрались спать ее родители. Легла в своей детской спальне, где все еще стояла старая односпальная кровать. Со стены на нее смотрела фотография с отцом в день ее свадьбы. На ней Ханна красовалась в зеленом платье, эффектно смотревшемся в ярком полуденном солнце.

Мама заглянула к ней по пути из ванной:

– Тебе что-нибудь нужно?

– Спасибо, мам.

– Может, грелку с горячей водой?

– Я в порядке.

– Я поняла, но сегодня холодно. Я просто подумала, что для твоего животика после всего этого…

– Я в порядке. Спасибо, мам.

– Ладно, любовь моя. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мама.

Ханна проверила смартфон, но от Нэйтана ничего не было. Потом она долго смотрела в потолок. Ее уже не в первый раз поражало, что ее родители, раньше казавшиеся ей ограниченными, в такой мере овладели искусством сопереживать. Ей нравилась газета, которую они читали («Дейли Миррор»), нравились передачи, которые они смотрели (мыльные оперы и передачи о природе). Они принадлежали к англиканской церкви. Горизонты их мышления всегда граничили с наивностью. Во всем в них чувствовался какой-то английский стереотип.

«И все же они так добры ко мне».

Они любили своих детей и не менее сильно любили друг друга. Как же это у них получалось? Возможно, они научились этому не сразу, со временем. Этакое медленное врастание в привычки друг друга за много-много дней, построенных из одних и тех же маленьких, простых поступков.

В воскресенье утром ее родители, как всегда, собирались в церковь. Ханна смотрела, как мать натягивает зимнее пальто, а затем суетится вокруг отца в тонкой куртке, заставляя его надеть дополнительный джемпер, а заодно и шарф.

– А ты не хочешь пойти с нами?

– Я пойду просто так, прогуляюсь. Зайду в магазин и, может быть, приготовлю обед.

Улочка, по которой она шла, завела ее в тупик. Ханна с интересом рассматривала облицовку домов, крошечные окошки, в одном из них виднелся английский флаг. Ее всегда поражало, как сильно менялись дома по мере того, как переходишь на другую сторону Фог-Лейн-парка. Вот ты уже в Дидсбери, где на улицах растет много деревьев, а дома просто огромны… не эти виновато сбившиеся в кучу маленькие полупустынные переулки словно из тридцатых годов.

Ханна нарезала пару кругов по местному парку, а затем зашла в магазин и купила курицу и немного овощей. Родители вернутся к полудню, и она явственно представила, как порозовеют их лица от аппетитного запаха жареного мяса.

Так все и было. Когда обед закончился, и они с мамой мыли посуду, Ханна повернулась к ней и спросила:

– Как ты молишься, мама?

– Что ты имеешь в виду? – не поняла та.

– Я имею в виду, что ты делаешь в церкви, когда молишься? А главное, как ты это делаешь?

Мама сняла перчатки и положила их на край раковины. Ополоснула миску, поставила ее обратно в шкафчик под раковиной, а потом повернулась к Ханне.

– Я не уверена, что смогу описать это, правда, – начала она. – Я закрываю глаза и слушаю. Вроде как… собираю себя. А потом, если молюсь за кого-то конкретно, я просто вспоминаю о них. Если молюсь за тебя, то и думаю о тебе. Иногда о такой, какая ты сейчас, иногда о такой, какой ты была в детстве.

Мама взяла ее за руку.

– А потом я прошу за тебя у Бога и молюсь, чтобы у тебя все получилось.

– Ты молилась сегодня за моего ребенка?

– Да, любовь моя. Я так и делала.

– Ты и раньше это делала? – спросила Ханна. – Как в этот раз?

Мама сделала шаг вперед и взяла лицо Ханны в ладони.

– Я всегда молюсь о твоем счастье, дорогая моя. Чтобы ты была счастлива.

Ханна не удержалась от слез.

– Ох, Ханна, – сказала мама. – Моя милая девочка.

Лондон

1997 год

На дворе заканчивалось лето 1997 года. Это было время, когда три подруги оканчивали школу. Тони Блэр тогда уже три месяца как был премьер-министром. В течение шестнадцати лет жизни Ханны у руля находились тори. Подруги с интересом наблюдали за выборами. Ханна не забыла, как они с Лиссой прямо перед экзаменами напились «Черного бархата» в Ирландском клубе в Чорлтоне до головокружения. Популярность тори тогда была такая, что даже ее отец голосовал за Тони Блэра.

Приглашение от Лиссы было написано немного небрежно, на открытке из Рима с изображением фонтана Треви.

«Я чувствую себя здесь настоящей Анитой Экберг. Здесь все так красиво, что по возвращении мне, несомненно, будет скучно и одиноко. Прошу тебя, приезжай поскорее в Лондон».

Ханна встретила приехавшую Лиссу на железнодорожной станции Юстон. На Лиссе были джинсы и потертая футболка, она загорела и ходила с распущенными волосами. Сама Ханна была готова провалиться под землю от досады. Она совсем недавно коротко подстриглась, и теперь ее рука в запоздалом сожалении гладила то место, где на шее отчетливо была видна линия роста волос.

– Вау! – отреагировала Лисса на ее стрижку. Помесь танкистки с Луизой Брукс.

Они дождались автобуса у вокзала Кингс-Кросс. Когда он неторопливо подъехал, Ханна поспешила вслед за Лиссой, влетевшей внутрь. Переднее сиденье оказалось свободно, и Лисса решила занять его, закинув ноги на перила. Автобус вез их через пустоши, начинавшиеся за вокзалом Кингс-Кросс. Лисса узнавала места и показывала Ханне на склады, куда она ходила на закрытые вечеринки. Там же находился и клуб, куда она некогда ходила почти каждые выходные. Тут же она рассказала Ханне о своем новом парне – Деклане, ирландце почти на десять лет старше ее. О том, как он свозил ее в Рим, пользуясь тем, что снимается там в очередном сериале. Они бродили среди декораций Чинечитты и жили в Трастевере. Она видела средневековые картины и религиозные святыни.

Ханна не сводила глаз с подруги, пока та говорила, и размышляла о том, что Лисса стала красивее, чем раньше. Ханна думала о том, как легко ей живется. О том, что нет смысла завидовать ей, потому что это ничего не изменит. За окном автобуса промышленные районы уступили место муниципальным поместьям, а затем домам, когда автобус начал подниматься на высокий холм. Они сошли напротив станции метро, и Лисса повела ее по улицам, где в стороне от дороги стояли высокие дома. Ханна слышала музыку и понимала, что кто-то репетирует, не закрыв окна. Эти улицы были особенно тихими, вот и было все слышно. Они остановились у дома с мальвами в палисаднике и потрепанной зеленой входной дверью.

– Твоя комната наверху. Если хочешь, закинь туда сумку, – сказала Лисса.

На лестнице был старый марокканский ковер. Почти на каждой ступеньке лежало что-то из одежды и оставалось лишь гадать, раздевались здесь спускаясь или поднимаясь. На стене у лестницы беспорядочно висели рамки – картины маслом, журнальные плакаты, старые открытки. А на самом верху висела картина, на которой Ханна узнала Лиссу, она поняла, что это был один из портретов, написанных ее матерью. Один из низ когда-то висел у Лиссы в общежитии. Ханна оставила сумку в дальней комнате – очень узкой с односпальной кроватью и окнами, выходящими в длинный сад с оранжереей внизу. Откуда-то сверху доносились звуки радио.

Она посидела на кровати, а потом зашла в ванную комнату, большую и грязную, выкрашенную в темный серо-зеленый цвет. На полу беспорядочно валялись журналы. Она раскрыла мятый «Нью-Йоркер». Ему было уже больше четырех лет.

Внизу гостиная соединялась с холлом, а одна из стен оказалась целиком занята книжными полками. Окно, заросшее диким виноградом с улицы, пропускало тусклый зеленоватый свет, делавший комнату похожей на подводный мир. На столах стояли наполовину забитые пепельницы. В книгах на полках, кажется, не было никакого порядка: Этвуд, Бальзак, Толстой, Элиот. Ханна сняла с полки одну из них: «Четыре квартета», цикл из четырех поэм Томаса Элиота. Все поля были исписаны – петляющими, паучьими каракулями. Позади Ханны послышались шаги, и она подпрыгнула от неожиданности.

У лестницы стояла женщина. Она была высокой, в длинном коричневом фартуке, испачканном краской, а ее длинные седеющие волосы были собраны на макушке двумя гребнями. Она показалась Ханне очень эффектной.

– Извините, – вырвалось у Ханны.

– За что извиняешься? – незнакомка смотрела на нее с каким-то хитрым любопытством. – Я Сара, – сказала она, протягивая руку.

Они прошли на большую грязную кухню, где Сара заявила Лиссе, что Ханна голодна и съеденного бутерброда ей явно мало. Когда еда на всех была готова, Ханна села за стол, наблюдая за Лиссой и Сарой. Они ели с жадностью. Соль находилась в ступке с пестиком, куда они периодически опускали пальцы. Они обильно поливали салат маслом, а потом собирали остатки хлебом. Была в этой их диковатости странная элегантность. Ханна подумала о своих родителях, своей матери в кардигане из «Маркс и Спенсер», о майонезе, который мама выдавливала на бледные салатные листья. Она с ностальгией думала об обходительности своих родителей, о непременных салфетках на столе, об их требовательности к манерам.

Когда с едой было покончено, они закурили. У Сары был такой же кожаный кисет, как и у Лиссы, и такая же темная табачная бумага. Сара и Лисса говорили о фильмах, которые они смотрели, и о спектаклях. Когда Лисса начала рассказывать об искусстве в Риме, Сара замолчала, склонив голову набок и внимательно ее слушала. От Ханны не укрылось соперничество между матерью и дочерью. Сара призналась Ханне, что до этой поездки Лисса искренне думала, что Беллини – это коктейль.

– Да, – сказала Лисса, протягивая руку, чтобы затушить сигарету в остатках оливкового масла. – Искусство и жизнь не исключают друг друга. Ты сама об этом говорила.

– Туши здесь, – сказала Сара, подавая ей пустой бокал.

Ханна почувствовала себя плющом, чьи побеги тянулись, цеплялись за этот дом, за этих женщин, за эту жизнь.

– Ты просто обязана остаться у нас еще на несколько дней, – решительно заявила Лисса, когда Ханна попыталась сказать, что ей пора. – Ты нравишься моей маме, и она считает, что ты положительно на меня влияешь. На следующей неделе у Сары открывается выставка. А скоро возвратится Деклан, познакомишься с ним тоже.

Ханна позвонила маме, голос которой на другом конце провода звучал совсем тихо и неуверенно.

– Ну, если ты думаешь, что тебе там понравится… А ты уверена, что они рады тебя видеть? Ты не будешь им мешать?

– У них дом огромный, мама. Я никого не буду стеснять.

– О, в таком случае, конечно. И поблагодари ее маму от меня, хорошо?

В ночь открытия выставки было очень жарко. На Ханне были тонкий жилет и широкие брюки. Она периодически все еще трогала недавно стриженный затылок. Галерея оказалась крошечной и располагалась на небольшой мощенной улочке в восточной части Лондона. Полотна Сары выставлялись в совершенно белой комнате. Гостей ждали вино и целая бочка с пивом. Толпа посетителей стояла на улице, смешиваясь с толпой из других галерей.

Ханна смотрела на людей и думала, что вот она, жизнь. Она чувствовала, как будто все это время упорно трудилась, выращивая себе в темноте и тишине новую кожу, и теперь она готова надеть ее, чтобы выйти на свет.

На какое-то время она потеряла Лиссу из виду, а когда толпа рассеялась, снова увидела ее на улице, разговаривающую с высоким молодым человеком во фланелевой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Лисса что-то рассказывала, бурно жестикулируя, а мужчина смеялся, наклоняясь к ней, чтобы лучше слышать. Ханна видела, как они обменялись зажженными сигаретами. «Так это, наверное, Деклан, парень Лиссы». Ханна почувствовала укол в груди. Странное разочарование грозило лопнуть шарик вечерней магии и впустить вместо себя внутрь что-то темное. Тут Лисса тоже увидела ее и махнула рукой. Ханна направилась к ним.

Высокий молодой человек повернулся к ней и протянул руку.

«Странно, он совершенно не похож на актера».

– Ханна, – представила ее Лисса. – Ханна, это Нэйт, то есть Нэйтан.