Текст книги "Этрусский браслет"

И тогда этот огромный кусок жира с заплывшими глазами почувствовал (уж не впервые ли в жизни?), что если сейчас он все-таки сдвинет своего коня с места, и если его хлыст коснется этой молодой женщины, то следующие удары обрушатся уже не на нее, а на него самого. Он ощущал на себе не только взгляд ее ненависти, но и брезгливые усмешки воинов. Видел, пусть краем глаза, но видел, как десятки мужских глаз смотрят с уважением, казалось бы, на кого? На добычу?!

– Кто ты? – услышал он голос и со злостью подумал: «Кто имеет право что-то спрашивать у моей рабыни?». Хорошо, что он обернулся – этот человек имел право на все. Рядом с ним в сверкающих доспехах сидел на вороном коне царь Рима Тарквиний.

Акрисия не смогла сразу отвести свой яростный взгляд от огромного красного круга лица с двумя крошечными черными дырками глаз. Она промолчала, но знатный римлянин задал вопрос снова:

– Кто ты, красивая женщина?

«Кто я? – с горечью усмехнулась про себя Акрисия. – Я внучка лукумона Вейи, которая должна была стать женой царя этого города, но так и не стала. Девушка, которая должна была выйти замуж за любимого человека, но так и не вышла. Кто я? Жена, ненавидящая собственного мужа и родившая сына от другого. Когда-то, я была рабыней из Корникула. Четыре дня назад я еще была сестрой военачальника Вульчи и жила у своих братьев в спокойствии и достатке. Кто я сейчас?»

– Я рабыня, – тихо ответила Акрисия, а потом уже громче, так, чтобы было слышно всем. – Я рабыня из Корникула, но даже Вам, римским воинам, не подобает унижать рабыню и ее сына.

Царь внимательно всматривался в красивое лицо, в одежду – не богатую, но из хорошей ткани, и в мелькнувший золотом браслет на руке – таких браслетов рабыни не носят.

– Не сметь обижать женщин и детей, – крикнул царь так, чтобы было слышно всем. – Добычу делить честно между теми, кто принимал участие в сражении, а ты, – сказал он, уже обращаясь к Акрисии, – ты пойдешь вместе со своим сыном за мной.

Отъехав несколько шагов, Тарквиний обернулся – его раб вел новую рабыню за веревку, которой были связаны руки ее и сына.

– Не связывать их, – отдал распоряжение царь, – пусть следуют за мной в повозке.

А потом Луций Тарквиний вспомнил, что хотел сделать что-то еще. Он направил лошадь немного назад, встряхнул свой хлыст и сделал удар: сильной, долгой, жгучей боли. И получил огромное удовольствие.

Акрисия оглянулась на свистящий звук хлыста. Жирное месиво, громко вопя от боли, упало с лошади и начало барахтаться на земле, колотя по ней тонкими короткими ножками, визгливо моля о прощении. И Акрисия удовлетворенно улыбнулась.

«Ну что же, а меня опять ждет рабство, – подумала она. – Я почти семь лет была свободной, достаточно».

Она осмотрелась по сторонам, ей вдруг так захотелось увидеть Гая. «Может быть, он где-то рядом?»

Гая рядом не было. В это самое время он был в Риме, сидел у постели умирающего отца и пытался отыскать в себе теплоту.

Он знал, что любит своего родителя. Ему было очень жаль его, но сердце молчало. Гай ковырялся внутри себя, стараясь разбередить, найти старые привязанности, детские воспоминания, любовь, и в который раз понимал, что думает лишь головой, не прикладывая к этому ни частицы души.

Раньше, семь лет назад, он все воспринимал сердцем. Он плакал как ребенок над кончиной друга, летел в самую гущу сражения для того, чтобы помочь, подставить свою спину товарищу, ему было жаль убитых, он не уставал отстаивать справедливость, защищать пленных и никогда не добивал раненных, стараясь дать им возможность выжить. Его сердце сострадало побежденным, любило друзей, ненавидело насилие до спазмов, плакало от обид и поражений, и единственное, что Гай научился принимать, не раня его – это боль телесную.

Раньше он знал, что с больным, кровоточащим, в незаживающих рубцах сердцем, он загонит пару лошадей, соберет на себя всю придорожную пыль и примчится к ней. Он зароется лицом в золотые волосы, а его сердце умоется чистейшей родниковой водой, раны затянутся, боль уйдет, память сотрет все плохое.

Тогда он летел к ней сломя голову. Он жаждал ее больше, чем путник, не пивший в жару несколько дней. Он мечтал о ней и приехал в пустой дом. Гай уткнулся в голые стены, ступил в темную дыру отчаяния. Он почувствовал, в последний раз почувствовал, как внутри него что-то разбилось на куски. Эти осколки и поныне болтаются в нем, но не способны сострадать, любить, мечтать, даже ненавидеть, и то не могут.

Тогда он просидел всю ночь, уронив голову на руки, стараясь вспомнить ее запах, движения, любимые черты, но и воспоминания стали потухшими, безжизненными.

Утром он вышел из этого дома навсегда. Он покидал его чужим, надломленным, отстраненным.

Дальше опять сражения, в которых Гай неизменно был впереди. Другие воспринимали это как храбрость и безрассудство, но правда состояла в том, что Гай подчинился своему новому спутнику – безразличию. Никакого страха и сострадания, минимум защиты, только необходимая помощь, и никакой любви.

И так год за годом: сражения, ранения, рядом чужая женщина, вот только дети немного… нет, не отогревали, а лишь иногда расцвечивали его однотонно-серую жизнь красками.

– Гай.

– Да, отец.

– Ты знаешь, кто такой Тулл Гостилий?

– Конечно, знаю, отец. Это царь Рима, который правил после Нумы Помпилия и до Анка Марция.

– Ты помнишь, как он умер?

– Вроде бы его дом был сожжен молнией из-за гнева богов, и он погиб вместе со всей своей семьей.

– Это неправда. Его дом не был сожжен, его поджог Анк Марций.

– Но откуда Вы знаете, отец?

– Потому что я был там.

– Как? Подождите, как Вы могли быть там?

– Я был тогда совсем ребенком, но я помню этот страшный пожар. Дом тогда загорелся сразу с нескольких сторон, мой отец бросился нас спасать, но люди Марция ворвались и убили его. Я не говорил тебе раньше, Гай. Тебе пора узнать, что моим отцом был Тулл Гостилий. Мне тогда было около пяти лет, и я успел спрятаться в глубокую яму в земле рядом с домом, туда, где мы хранили кувшины с вином. Было холодно, сыро и очень страшно, эта сырость и спасла меня. Я просидел там долго. Когда кончился пожар и стих шум, я смог вылезти на улицу и побежал к дому друга моего отца. Он и воспитал меня, дав родовое имя Туллий. Гостилий мне было носить опасно.

– Отец, почему Вы никогда раньше не говорили об этом?

– Сначала я пытался что-то изменить сам, потом надеялся на старшего сына. Ты знаешь, как получилось.

Гай знал. Старший сын не оправдал надежд отца – был мягок и падок на удовольствия, предпочитая возлежать на пирах, а не заседать в сенате.

– Сын, сейчас я прошу у тебя одного: сделай все, чтобы помешать Марциям стать царями Рима.

– Отец…

«Вы требуете невозможного. Вы не видели, каким взглядом они провожают спину Тарквиния – мне кажется, что они считают нундины до конца царствования нынешнего рекса и уже видят себя наверху власти Рима. Вы не видели, как Марции рвутся всегда быть первыми и в строю и в сенате. Их трое братьев, и они держатся друг за друга, всегда подставляют другому плечо и никогда не ссорятся, и еще… они ни за что не уступят трон Рима». Гай, сказав все это про себя, посмотрел на худого, изможденного болезнью родителя и, опустив голову, произнес:

– Хорошо, отец. Я сделаю все, что смогу.

– Ты должен поклясться мне богом Марсом в том, что всегда будешь помнить о своем обещании.

– Я клянусь, отец.

– Теперь иди, сын, я хочу побыть один.

– Позвольте остаться мне с Вами.

– Нет, нет. Иди и помни. И не забудь принести жертвы Марсу. – Хорошо. Завтра утром я буду у Вас.

Отец только кивнул и закрыл глаза, а Гай тихо вышел из комнаты.

«Значит, я внук легендарного Тулла Гостилия – воинственного римского царя. Но как я могу противостоять Марциям? У них есть имя, богатство, рабы, земли. И что могу я, Туллий? Или все-таки что-то могу? Если припомнить последние походы… а ведь у костра Марциев почти никогда не собираются воины, потому что недолюбливают братьев за их гневливость и высокомерие. А у моего костра в любом походе всегда много людей. Мы вспоминаем старые сражения, разговариваем, смеемся, готовимся к битве, и никто не чувствует себя оскорбленным или обиженным. Я в строю более десяти лет, почти с того возраста, как снял буллу. У меня много товарищей, мы поддерживаем друг друга, как можем, ведь походы стали моим домом. Да и Тарквиний ко мне более благоприятен, чем к ним – он не глупец и прекрасно понимает, кто хочет занять его место. Да, мне теперь есть над чем поразмыслить».

Гай шел по улицам Рима, и вопросы беспрестанно крутились в его голове:

«Зачем я позволил себя во все это втянуть? Как я один могу помешать Марциям? Откуда мне взять силы, людей, ассы, чтобы не дать им занять трон?»

И все же, для Гая Туллий было понятно одно – теперь слова отца будут жить в нем, и всегда: на поле сражения, в Риме, в походе у костра, он будет помнить о Марциях и Тарквинии.

Солнце опускалось за Палатин. Гай прошел по Форуму и стал подниматься к своему дому. Но не успел он войти в большой, богато обустроенный атриум, как к нему подбежал раб, который явно дожидался прихода хозяина.

– Господин, прости меня, рабыня Секста умирает. Она просила позвать Вас к ней.

– Хорошо, я иду, – кивнул Гай и пошел следом за рабом.

«Ну и день сегодня, от постели умирающего отца – к умирающей рабыне», – подумал Гай.

Эту рабыню он помнил еще с того времени, когда был ребенком. Именно она была с Акрисией и помогала ей во время его походов, а после того, как Акрисия покинула его, он забрал Сексту обратно в свой дом.

Гай прошел в небольшое помещение, где жили рабы.

Разница между ложем умирающего отца и постелью рабыни была значительной. В крохотной каморке, куда, сквозь узкую щель в стене проникало лишь несколько лучей света, стояли друг за другом несколько узких постелей, которые Гай самолично помогал делать. Его жена долго настаивала, чтобы рабы спали прямо на земляном полу: «Ну можно же подложить подстилки из сухой травы», – говорила она.

На последней постели лежала старая Секста – ссохшаяся, с болезненно-желтым цветом незаметно постаревшего лица, такого родного и близкого для Гая.

Когда-то она растила его самого и его братьев, а в последние годы помогала растить уже его собственных детей.

– Как ты себя чувствуешь, Секста? – спросил Гай, присев у ее ног.

Он взял ее руку – тонкая и легкая рука, с обвисшей морщинистой кожей, переходила в тяжелую натруженную кисть, изрезанную сеткой выпуклых синих жил, с шершавыми, согнутыми временем, пальцами.

– Меня скоро боги заберут в другой мир, – хрипло ответила Секста.

– Мне надо сказать тебе, господин.

– Говори, Секста.

– Помнишь, когда я жила в другом доме вместе с Акрисией и ее сыном. Ты тогда уехал в поход и оставил ее. У нее потом родилась дочь, которая прожила совсем немного и умерла через несколько нундин.

Гай весь обратился в слух – он не знал этого. Его уже не отвлекал ни клокочущий хрип умирающей Сексты, ни большие перерывы между словами, необходимые ей для отдыха. Гай понимал, что с каждым произнесенным словом силы покидают старую рабыню, и лишь молил Юпитера о том, чтобы она успела рассказать ему все.

– После того, как Акрисия похоронила дочь, – продолжала Секста, – к ней в дом приходила госпожа Эмилия.

Гай еле сдержал себя: «Как моя жена узнала об этом доме? Что ей понадобилось от Акрисии?». Но вопросы он задавать не стал – испугался, что Секста отвлечется на них и не успеет досказать главное.

– Я слышала их разговор. Госпожа Эмилия сказала, что убьет маленького Сервия, если Акрисия не уедет.

Гай сжал руку старой рабыни. Не слыша ее громкий хрип, не обращая внимания на округлившиеся от боли глаза, он весь подался к ней:

– Почему ты молчала?

– Господин, больно, – с трудом смогла произнести рабыня.

– Прости, Секста, – опомнился Гай и разжал руку. – Но почему? – Госпожа приказала мне молчать. Она сказала, что убьет меня. Больше Гай слушать не стал.

Он вскочил с постели умирающей, даже не взглянув на бедную Сексту. Чуть не снеся вместе с дверью всю хлипкую каморку рабов, он помчался в дом. Ворвавшись в комнату к жене, он застал ее сидящей перед зеркалом в нарядной одежде. Две рабыни укладывали густые с проседью волосы в замысловатую прическу.

– Вон, – крикнул Гай, не церемонясь.

Рабыни мгновенно испарились, а жена, вскочив со стула, тут же в страхе отпрянула от него.

Злость была настолько сильной, слова, загнанные яростью вглубь, никак не хотели вылезать, и Гай, схватив собственную жену за плечи, молча тряс ее изо всех сил.

– …Кто? – наконец, смог он говорить. – Кто дал тебе право желать зла моему сыну?.. Как ты посмела выгнать Акрисию?

– Пусти, мне больно, – кричала Эмилия уже в десятый раз, пытаясь вырваться из его железной хватки.

– На помощь, – заголосила она как можно громче, позабыв о неукоснительно соблюдаемых ею правилах.

Голова раба, пытающегося помочь своей госпоже, просунулась в приоткрывшуюся дверную щель, но Гай так сверкнул глазами в его сторону, что он тут же предпочел ждать развязки подальше, не подвергая свою жизнь опасности.

Наконец Гай услышал мольбы жены и разжал тиски.

Эмилия, цепенея от страха, пытаясь собрать все свое мужество и гордость, заглушить дикую боль в руках, с трудом подыскивала слова. Она даже не замечала слез, которые сами собой текли из ее глаз.

«Не уронить себя», – промелькнула мысль.

– Я…я хотела спасти нашу семью и детей.

– И убить моего сына? – взревел Гай.

– Муж, ты позабыл, что у тебя есть четверо наших сыновей.

– Это ты позабыла свое место. Зачем ты пошла к Акрисии? Зачем пугала ее? Ты убила бы моего Сервия? – кричал Гай.

Он никогда не любил своей жены, но в эту минуту, как озарение, в голове лишь одно – «ненавижу». С отвращением он всматривался в ее темные глаза и ждал правды. Он хотел докопаться до истины: осуществила бы она свою угрозу? Действительно она смогла бы убить ни в чем не повинного ребенка, его собственного сына?

– Это плохая женщина, Гай, – сказала Эмилия.

Он поморщился:

– Ты не имеешь право ее судить. Я хочу знать, ты действительно убила бы его?

Эмилия боялась говорить Гаю ответ на этот вопрос. Для себя она решила его давно, в тот самый момент, когда покинула дом этой девчонки.

Да, убила бы. Не задумываясь, потому что для нее намного важнее ее собственные дети и ее положение. Ей не хотелось слушать за спиной разговоры о другой любви ее мужа. Она не желала, чтобы муж, как тогда, каждый день покидал дом на несколько часов и возвращался со столь счастливым выражением лица, таким ярким светом в голубых глазах, от которого озарялись стены, смеялись дети, улыбались рабы, а она, Эмилия, не могла даже поднять взгляда на него, отстранялась, боялась, обжигалась этим светом, потому что ей он никогда так не улыбался. Он просто не замечал ее, а она с дикой головной болью запиралась в своей комнате, лишенная внимания, поддержки и уважения. Она не могла этого больше переносить!

Когда эта тирренка уехала, то поступила правильно. Спустя нундину она самолично приходила в ее дом и, более того, уже подыскала молчаливого раба для осуществления своего замысла.

– Я не могла стерпеть, что ты любишь ее, – сказала Эмилия.

– Эмилия, я спросил тебя о другом. Ты действительно убила бы маленького Сервия?

– Да, – вырвалось у нее. – Какой-то сын рабыни тебе дороже собственных детей?

Гай пошатнулся. Огромный, сильный, он качнулся на своих ногах так же, как если бы в сражении мощный удар противника достиг своей цели. Мгновенно голубые глаза превратились в темные.

– Я больше никогда не переступлю порог этого дома, – сказал Гай медленно. – Я не хочу тебя видеть, Эмилия. Ты больше не моя жена. Ты свободна.

Гай вышел. Он не взял ничего, не посмотрел ни в сторону детей, ни на раба, который подбежал к нему сообщить о смерти Сексты. Гай вышел и закрыл ворота собственного дома навсегда.

* * *

Больное, израненное уходом Марины сердце Лучано, постепенно заживало. Поездка во Флоренцию помогла зарубцевать раны – опустошение, боль потери и отчаяние, владевшие им, прошли. Теперь Лучано стремился лечить его – он ловил лучи солнца и протягивал их в свое сердце. Согревал и взращивал нежные, слабые, хрупкие ростки надежды. Он взлелеял в себе мысль, что Марина не уехала из Италии, что она где-то здесь, рядом. Он уверовал в это и начал разыскивать ее.

В Интернете, в газетах, где только возможно, он оставлял сообщения о поисках Марины. Теперь он жил не потерей и болью утраты, а надеждой на встречу. И жизнь откликнулась на его просьбы. Прошло совсем немного времени, чуть около трех недель после его возвращения из Флоренции, когда поздно вечером в его квартире раздался телефонный звонок. Звонил дальний родственник его матери, Пьетро:

– Послушай, Лучано. У меня есть друг, он работает полицейским. Кажется, он знает, где находится твоя подружка.

– Где? Где Марина?

– Давай встретимся завтра вечером, в баре неподалеку от Termini. Да, и прихвати с собой ее фотографию.

Они договорились о месте встречи, и Лучано повесил трубку.

Его сердце билось как бешеное и хотело выскочить из груди, но он заставил его успокоиться: «Надо ждать. Пока ничего не известно, все узнаем завтра».

Весь следующий день он только и думал, что о предстоящей встрече. Он мечтал увидеть Марину и боялся поверить в то, что это возможно. И как бесконечно долго ни тянулся этот день, как сам Лучано ни замедлял течение времени постоянными взглядами на стрелки часов, вечер, в конце концов, настал.

Лучано летел в бар, ощущая на груди фотографию Марины, спрятанную во внутренний карман пиджака, и примчался, конечно же, на полчаса раньше, когда ни Петро, ни его приятеля еще не было – они должны были подойти к условленному времени. Ну что же, ему пришлось убивать время пустыми разговорами с барменом.

Наконец вошел Пьетро и представил своего спутника – большого, похожего на шкаф с квадратным подбородком, Марио.

– Ну, где она? Где Марина? – выпалил Лучано.

– Подожди, парень, ты что? Сначала надо заказать пиво, еду, а потом разговоры вести, – оскорбился Пьетро.

Лучано, скрепя сердцем, сдержался. Сели, заказали, выпили, закусили.

– Ну, показывай фотографию своей девчонки, – скомандовал Пьетро.

Лучано выложил фото на стол.

– Красивая, – прокомментировал Пьетро.

– Похожа, – вяло сказал Марио.

– На кого похожа? – подпрыгнул на стуле Лучано.

Марио не торопясь, вынул из джинсов измятую фотографию и положил перед ним.

С фотографии на него смотрела девушка с изможденным лицом, короткой стрижкой волос, тонкими бровями и испуганными, печальными, большими, карими, ее, Мариниными, глазами.

Лучано смотрел. Смотрел на знакомый овал лица, на высокий красивый лоб, ввалившиеся скулы, на уставшие глаза, и… не мог поверить.

В ушах звучали слова Марио:

– Она сейчас в тюрьме. Сидит там за кражу очень древних предметов. Она вместе с каким-то парнем растаскивала гробницы этрусков. Уносили все: золото, браслеты, броши, вазы…

Дальше сознание Лучано выпадало, он не слышал. Вернее не хотел слышать, успокаивая себя:

«Скорее всего, это какая-то нелепая ошибка. Это не может она. Марина никогда не брала чужого, она не может ничего растаскивать…».

И голос Марио:

– Только не думай, что твоя подружка ни при чем. Они точно грабили, их поймали с поличным. При них была куча ценного барахла, которое продать они, видимо, еще не успели.

Лучано не мог этого слушать и опять отключался, незаметно для себя.

– Лучано, Лучано, – тряс его за рукав Марио.

– Да, что тебе?

– Послушай, ты подумай еще раз и реши для себя, так ли нужна тебе эта девчонка? Стоит ли тебе во все это ввязываться?

Лучано не мог произнести ни слова.

День за днем, неделя за неделей, вот уже несколько месяцев подряд он жил только предстоящей встречей. Ему казалось, что он карабкается на огромную гору. Он отчаивался так, что болело все внутри; уставал до изнеможения; растил в себе надежду, берег ее, потом сгорал от нетерпения. Он жил мыслью о том, что там, на незнакомой вершине этой высоченной горы, его ждет встреча с любимой. И, не зная, когда произойдет это свидание, и произойдет ли вообще, он вопреки всему, упрямо шел, полз вперед. И вот, когда он почти добрался, когда вплотную подошел к этой вершине, осталось лишь протянуть руку, перед ним непонятно откуда, как непроходимый лес, встали вопросы:

Действительно ли ему так необходимо увидеть ее? Что осталось от прошлой Марины в Марине нынешней? Где она была все это время и, главное, с кем?

И еще вопросы, которые он никогда раньше не то что не задавал, но даже не мог предположить их существование: готов ли он жить с преступницей, помогать и защищать ее? Готов ли он, зная, что его возлюбленная совершила преступление, продолжать любить ее?

Голос Марио:

– Парень, брось ты ее. Не знаешь где она и все. Забудь. Как будто ее и не было. Найдешь себе другую, кому нужны такие проблемы?

– Я не брошу. Мне нужна Марина.

Злость. Сейчас Лучано чувствовал яркую, раздирающую его злость. Он сжал под столом кулаки, намереваясь ударить по квадратному подбородку ни в чем не виноватого Марио, но именно в этот миг в его сердце все встало на свои места:

– Послушай, Марио, пусть она совершила преступление, мне все равно. Мне нужно ее видеть. Говори, где она сейчас. Давай адрес.

– Лучано, ты не понимаешь, сколько это хлопот и денег. Она даже не может оплатить адвоката, а ее дружка, кстати, отпустили под залог в триста тысяч евро. Ты что, можешь найти триста тысяч?

Лучано было уже плевать:

– Хоть миллион, – отчеканил он. – Марио, мне нужен от тебя адрес и фамилия адвоката, решать мне, – скрипя зубами, уже почти кричал Лучано.

– Ладно, ладно, что ты так кипятишься? Уже весь красный. На, здесь написан и адрес и фамилия адвоката, – он вынул из кармана уже заготовленный листок. – Адвокат приходит к ней не каждый день. В следующий раз, как я узнал, будет через три дня.

– Спасибо. Сколько я тебе должен?

– Нисколько, – Марио посмотрел на него, как на идиота.

Лучано было наплевать. Он оставил на столе деньги за всех, сказал «прощай» и выскочил из бара вон.

Когда он пришел домой и немного остыл, понял, что разозлился не только и не столько на Марио, а в большей части на себя самого.

Он постоянно повторял, что любит Марину, но сегодня, узнав о том, что она в тюрьме, был настолько ошарашен, испуган, раздавлен и к своему стыду, на какой-то миг, подумал отказаться от нее. После он долго казнил себя за такие мысли, но и это вскоре осталось в позади – все вытеснили проблемы Марины, решение которых он незамедлительно взял на себя.

Лучано нанял для нее хорошо адвоката и вместе с ним стал разбираться в проблемах любимой. К удивлению его самого и адвоката, они постоянно натыкались на какой-то абсурд: у Марины изъяли очень дорогие древние украшения, а денег у нее не было вообще, при этом за ее приятеля Сашу очень быстро кто-то заплатил крупную сумму залога. Марина предпочитала отмалчиваться, постоянно замыкаясь в себе, и Лучано в меньшей степени, а адвокат в большей, ломали головы над этими задачами.

Все это время Лучано с Мариной не встречался, и своему адвокату поставил условие – его подзащитная не должна знать, кто находится за его спиной.

Для Лучано теперь главной проблемой стало собирание залога. То, о чем в баре говорил Марио, предстало перед ним во всей своей ужасающей правде. Слава Богу, что залог был не миллион, и не триста тысяч евро (адвокату удалось уменьшить сумму), но деньги были большими, и их надо было найти. Лучано стал продавать. Машины, участок земли, драгоценности, даже некоторая мебель были проданы, но и этого не хватило. Остаток уже он занимал у своих друзей и пришлось взять кредит.

Залог был собран. Лучано, наконец, спустя долгие мучительные месяцы, мог увидеть ее. И вот в этот самый день, когда все было сделано, в его голове из ниоткуда, возникла мысль: «А вдруг Марина больше не любит меня»?

Когда он собирал деньги, продавал имущество, встречался с адвокатом, он всегда думал о Марине как о своей родной и бесконечно любимой женщине. Он был уверен, что и она любит его. Но сейчас… и Лучано стало страшно, очень страшно. И этот внезапный, не понятно откуда взявшийся вопрос, от которого холодело под ложечкой и становилось трудно дышать…, но отступать было некуда – завтра ее выпускают под залог и он должен, и, конечно же, будет, встречать ее в тюрьме.

* * *

Марину с каждым днем засасывало вязкое болото. Отсутствие дел, мыслей, цели; обыденность, застрявшая в зубах; беспросветность – все это тянуло ко дну. Ее движения тонули, увязали в воздухе камеры, и с каждым прожитым днем становились все более медленными, плавными, тягучими. Продуманные было фразы разбегались, оставляя постоянное чувство тоски, которое вскоре вытеснило все ее размышления. Что-то случилось со зрением. Марина не могла понять почему, но теперь она видела вместо лиц сокамерниц лишь блеклые пятна с неясными, смутными очертаниями. И голоса окружающих ее женщин казались ей почти одинаковыми – неприятными, низкими, грубыми. С каждым днем лишенная опоры Марина, уже не осознавая сама, утопала, погружаясь в липкую тюремную будничность – без эмоций, чувств, мыслей, и, самое страшное – без надежд.

Лишь единственный раз ей захотелось встряхнуться – спустя несколько дней, после того, как ей заменили адвоката. Что-то теплое, участливое было в нем самом, в его вопросах, в отношении к ней. Капелька солнца пряталась в его глазах и всегда, глядя в них внимательно, она почему-то видела лицо Лучано, но:

«Нет, нельзя, – говорила она себе, отстраняясь, прячась даже от крошечной возможности позволить вселить в себя надежду. – Мне нельзя никому верить, мне неоткуда ждать помощи, мне негде взять денег. У меня даже не осталось друзей, у меня нет никого. Я одна».

День за днем Марина ждала. Он ждала точку, от которой можно было бы начать обратный отсчет. Она ждала день суда, приговора, тот день, в который зачитают ее наказание. И тогда, с этого момента, она сможет оттолкнуться и пойти вспять. Появится возможность начать долгий и очень трудный путь назад, к прежней жизни. Только сейчас Марина поняла, как легко потерять все, и как сложно обрести самую малость – надежду на будущее.

Но сны, ее сны, не покидали Марину.

И там, во сне, она видела солнце. Не далекий холодный диск, нехотя заглядывающий за решетку камеры, а огромное, жаркое, палящее светило в зените. Этим солнцем можно было захлебнуться. Его свет бил через край, обжигал дома, раскалял камни, иссушал землю и гнал, гнал всех вон с улиц, с открытых мест Рима в дом, в прохладу атриума, в тень деревьев, ближе к желанным источникам влаги.

В другой день опустели бы улицы Рима, попрятались бы жители в домах, и лишь некоторые рабы, исполняя неотложные поручения своих хозяев, пробирались бы вдоль стен под кронами деревьев, ища недолгого спасения от беспощадного жара. Но сегодня, наперекор ему – вышнему, жаркому, окаймленному голубым, вся via Sacra пестрела разноцветными туниками. Люди заполнили пространство между белоснежным мрамором храма Весты и серым камнем стен святилища Януса, теснились под небольшим портиком храма Сатурна, почтительно огибали статуи Марсия, сабинского царя Тита Тация, бронзового льва (на том месте, где погребен пастух Фаустул, воспитавший Ромула и Рема) и Марса. Любимцы богов, те, кто предусмотрительно послал рабов еще до рассвета занять места под сенью Руминальской смоковницы и священной оливы рядом с источником нимфы Ютурны, никогда не радовались прохладе так, как в этот знойный день.

Людей было множество. Ближе к Комицию стояли, обмахиваемые рабами, тридцать римских курионов. За ними, большими группами, стараясь придерживаться своего рода, заняли место патриции Рима. В первом, ближайшем к via Sacra ряду, сидели в креслах paters families (отцы семейств), за спинами которых, изнемогая от жары, стояли члены родов: сначала братья со своими семьями, затем дети paters families с женами и замыкали, уже вперемешку, дети всего рода. Рабы сновали между хозяевами, поднося напитки, обмахивая мокрыми полотенцами, подставляли стулья и сооружали из ткани навесы.

Солнце палило.

Не выдержав, женщины, взяв на руки затихших, разморенных детей, покидали тонкими струйками Форум, однако, основная масса жителей Рима продолжала ожидать, терпя раскаленные лучи. Разговоры смолкли. Над склоненными от жары головами черными тенями поплыли воспоминания: убитые в битвах товарищи, братья, сыновья; триумфальные победы, горестные поражения. Слишком труден и долог был путь к сегодняшнему дню. Слишком много женщин потеряло мужей и сыновей за годы войны, слишком велико число разоренных домов.

И вот, послышались торжественные звуки и все собравшиеся в этот день на via Sacra вздрогнули, выпрямились, подняли головы, оттолкнули видения и обратились в слух.

Авгуры, возглавляющие процессию, вошли на центральную и самую большую улицу Рима. Следом за ними, на значительном расстоянии, шли представители самых знатных тирренских родов.

Первый муж на вытянутых руках держал золотой венец. Отражение небесного светила плавало сияющим пятном в его ладонях, ослепляя стоявших вдоль улицы, а он медленно, величественно, благородно нес его в дар царю Рима. Далее шествовали четверо мужчин, поднявшие высоко над головами белоснежное резное кресло из слоновой кости. Следующий тирренец держал в руках скипетр, на верху которого расправил свои крылья орел. Потом пронесли пурпурный, отделанный золотом хитон; за ним, пурпурный же плащ, украшенный разноцветными узорами. Далее, на via Sacra вышла группа из двенадцати человек – шесть рядов по два человека в каждом. Все они держали по пучку фасций, с воткнутыми в них топориками – знаки власти от каждого города этрусского союза двенадцатиградья.

Возгласы взметнулись над Форумом.

Уже не ощущая жгущих лучей, не чувствуя утомления от долгого стояния на солнце, римляне, ликуя, приветствовали преподносимые им в дар символы подчинения тирренских городов. Это были доказательства победы воинов Рима, доказательства их мощи и величия. Война, длившаяся девять лет, закончилась.

Акрисия, стоявшая в ряду своих соотечественников, слышала крики счастья, громом шедшие спереди, и видела слезы расеннов. Слезы текли по морщинистым щекам стариков – их никто не стыдился в этот день. Она видела мужчин, сжимающих кулаки и опускающих плечи – они, сражавшиеся девять лет, оказались слабее. Тирренцы, которые ранее удивляли всех своей силой, в этот день преклонили колени перед царем Тарквинием. Они покорились Риму.

Не желала Акрисия идти сюда. Не нравилось ей смотреть на унижение своего народа, но один вопрос, пронзивший ее девять лет назад незаживающей раной – сидящий в ней до сих пор, ноющий, мучающий, не дающий покоя, она желала задать человеку, которого надеялась увидеть сегодня среди процессии расеннов.