Текст книги "Этрусский браслет"

И уже в Риме, в довершение трудного долгого пути, рабы, его собственные рабы не узнали своего хозяина и отказались пускать в дом. Ну, ничего, не узнали в лицо, узнают по голосу.

Забегали, засуетились, забеспокоились после нескольких окриков. Принесли кувшины для питья и воду для умывания, чистую одежду, еду, вино, мягкие простыни.

– Постель для Вас готова, господин, – не зная, как угодить, как загладить собственную глупость, бегали вокруг Гая рабы.

– Я не буду спать, – буркнул он в ответ, и обратился к своим воинам:

– Вам два часа на сон.

А сам, уставший, с воспаленными красными глазами вышел из дома. Переговорив со своим человеком из охраны царя, Гай еще раз убедился, что нужно торопиться – Марции ждать не собирались. Все было уже подготовлено для главного стремительного удара – казнь Целлия и Авла Вибеннов должна была состояться этим утром. Гай Туллий чувствовал как время, стоившее в этот день больше, чем все добытое им за долгие годы боев богатство, убегало сквозь пальцы, отсчитывая последние мгновения. Теперь все зависело от расположения богов, и… как же он хотел в это верить – хотя бы капельку, от него самого.

И Туллий кинулся: искать людей, с которыми когда-то служил; просить, договариваться, платить, но время, как его мало!

И опять в дом – разбудить воинов из своего отряда, только-только уронивших усталые головы на постели и увидевших первые сны, раздать последние команды и уже вместе с отрядом из десяти человек, на Палатин, ко дворцу Тарквиния.

Но и там его ждала преграда:

– Никого пускать не положено, – твердил молодой муж из охраны царя, не пропуская Гая за ворота.

– Ты понимаешь, с кем разговариваешь? – кричал Гай. – Ты понимаешь, что перед тобой командующий войском? Как ты смеешь не пускать меня, когда Рим в опасности? У меня срочное донесение к царю.

– Бывший командующий, – тихо поправил его охранник.

– Зови своего начальника, – взревел Туллий.

На его счастье с начальником охраны они служили вместе последний десяток лет, но и тот не захотел открыть ворота:

– Прости, Гай, но приказ никого не впускать. Под угрозой смерти, – извиняясь, опуская глаза, ответил старый вояка Тит, заслоняя своей спиной ворота.

– Если ты меня не впустишь, Рим окажется под угрозой смерти, – как можно настойчивее возразил Гай.

– Гай Туллий, я не могу тебя сейчас впустить. Приходи, когда солнце будет в зените.

Это был конец.

Туллий понимал, что приказ отдали сыновья Анка Марция, что уже через час Целлий и Авл Вибенна будут казнены, и будет ли еще жив Сервий?

Гай смотрел на закрытые ворота, а надежды на спасение сына таяли, испарялись у него на глазах подобно долгожданным каплям воды в знойный день… и горькие слова вырвались сами собой:

– Тит, когда я нес тебя на спине с поля боя, я не слушал команды начальника войска, а ведь тогда он кричал «вперед». Я же пошел назад и отнес тебя в безопасное место. Я перевязал твои раны, потому что хотел, чтобы ты выжил. Сейчас ты делаешь все для того, чтобы я умер.

Гай повернулся для того, чтобы уйти ни с чем.

– Туллий, – позвал Тит, – ты можешь пройти. Но твои люди должны остаться здесь.

– Мне нужно хотя бы три человека, – попросил Гай.

– Только два, больше не могу разрешить.

– Пусть всегда помогают тебе боги, – поблагодарил Гай и прошел в приоткрытые ворота.

– Если что, я тебя не пускал, ты сам проник сюда.

– Конечно, Тит.

Здесь, за высокой стеной, обнесенной вокруг царского дворца, уже командовала его память. Каждое дерево, куст, выступ были знакомы Гаю, и он моментально принял решение, где следует укрыться самому, а где воинам.

Не успел он устроиться за большим кустом терновника, как на открытую площадку стали выходить члены сената, курионы, близкие царя. Туллий видел бледного, как снег, своего сына Сервия, который шел с опущенной головой и сжатыми кулаками; он видел горделиво прошествовавших Марциев, даже не пытающихся скрывать свое победоносное торжество; он наблюдал как ликторы[19]19
  Ликторы – почетная стража сопровождающая царя.


[Закрыть] провели униженных, со связанными руками и следами крови на лицах Целлия и Авла; и, наконец, с огромной жалостью проводил взглядом переступающего с заметным трудом, больного, осунувшегося старика, в котором лишь богатая туника напоминала о былом царском величии.

Тарквиний опустился в белоснежное кресло, все же остальные встали полукругом вокруг него.

Старший сын Анка Марция начал произносить обвинения.

Слова, слова, слова, которые не имели никакого значения. Уже все предрешено и все это понимали. Почти все были заняты одним вопросом: что последует дальше за этой казнью? И только двое, не считая пленных, думали о другом. Сервий о возможности, пусть даже ценой собственной жизни, освободить братьев Вибеннов, а Туллий о Тарквинии: понимал ли царь сейчас, что происходит? Слышал ли он произносимые слова? Чувствовал ли наступление решающего часа?

Марций закончил свою речь и вокруг установилась тишина. Авгуры принялись совершать обряды – готовить животное для жертвоприношения богам, а Гай….он не сводил глаз с сына. Побелевшими от напряжения пальцами Сервий сжимал свой короткий меч, по его лицу текли слезы. Отчаяние, боль, ярость, ненависть к Марциям читались в его глазах, и…решимость сейчас, сию секунду, не думая, кинуться спасать близких, пусть вопреки разуму, пусть прямо к собственной гибели…

Туллий все понял сердцем отца. Позабыв об осторожности, он оставил свое укрытие и встал вдалеке, напротив сына:

«Сервий, посмотри, – молил он про себя, – Только подними глаза, взгляни, заклинаю Янусом…»

Сын что-то почувствовал. Он беспокойно поднял глаза и с изумлением встретился взглядом с отцом, а Гай замотал головой и пытался показать мимикой, жестами, руками: «Нет, нельзя, убери оружие!».

«Неужели сын не понимает, что это провокация? – беспокойно вертелось в голове Гая, – неужели не осознает, что любое его неосторожное движение будет подано как выпад против царя?».

Сервий все понимал. Он догадался о том, что хотел сказать отец, но… «Молча, ничего не предпринимая, смотреть как убивают самых дорогих людей? Нет!»

И все же он выпустил из рук свой меч:

«Еще не время, – сказал он сам себе. – Я все сделаю позже».

Гай не мог слышать его слов. Он увидел свободные руки сына и… выдохнул с облегчением.

Авгуры начали оглашать предсказания богов и, вдруг, неожиданно, подобно сильному грому разорвавшему воздух, страшные удары в ворота разрезали тихие медленные слова. Бум, бум, ба-бам… Громче, громче, нескольких десятков кулаков били, барабанили в тяжелую бронзу, а к ним присоединялись еще и еще. Все услышали, как охрана пытается перекричать чьи-то возгласы, кого-то разогнать, но удары не прекращались.

– Что происходит? – заволновались курионы. Испуганные глаза присутствующих, повернутые головы, перешептывания, руки ликторов, хватающие оружие, но грохот и не думал стихать. Бум, бум, трах, бум…

– Что там? – спросил царь у подбежавшего охранника.

– Царь, какие-то пастухи желают, чтобы ты рассудил их и никак не хотят уходить.

Тарквиний поднялся с царского кресла и довольно бодро направился к воротам.

Старший сын Марция преградил ему путь:

– Великий Тарквиний. Давайте покончим с казнью, ведь уже все готово.

– Нет, казнь может подождать, – возразил царь Рима и, как будто помолодев, почти легким шагом, быстро устремился за угол дворца, а оттуда к высокой стене.

«Значит, чувствует, – подумал Гай, – понимает царь всю лживость, подстроенность этой казни. Не желает он в ней участвовать, но…и как прекратить не знает. Обвинения слишком серьезны».

Не успел Тарквиний подойти ближе, как огромные ворота распахнулись.

Пастухи в козьих шкурах с топорами в руках, чернь в нечищеной, ободранной одежде, бедные римляне и рабы бесцеремонно вывалилась прямо перед царем. Весь этот сброд, которому нравилось участвовать во всякого рода спорах, кричал, галдел, стараясь переорать друг друга и Гай, впрочем как и остальные, оторопело смотрел на непонятную грязную толпу, заполнившую красивый двор лучшего дворца в Риме.

– Царь, рассуди нас, это он воровал моих коз, – кричал огромный пастух, похожий на коренастый дуб.

– Не лги, это ты увел моих овец, – еще громче возражал ему другой муж, худой и длинный, как цапля.

Гай, ничего не понимал: откуда эти люди? Что им здесь понадобилось? Почему именно в этот час и почему именно царь должен был их рассудить?

Он вертел головой по сторонам, пытаясь увидеть хотя бы одно знакомое лицо, и вдруг, совсем рядом, услышал знакомый тихий голос Марка:

– Туллий, эти пастухи – люди Марциев. Им приказали придти сюда и устроить галдеж, но сделать это они должны были, когда солнце будет в зените. Наши воины уговорили их начать пораньше.

«Так, это же, – Гай не сразу поверил в значение сказанных слов, – это же первая большая удача за последние дни! Богиня Фортуна, благодарю тебя!»

И усталость, напряжение долгого пути, бесконечные страхи за сына отпустили. Крепко сжал он руку Марка и, не имея возможности поблагодарить его так, как тот заслуживает, лишь сказал:

– Ты молодец, ты спас все дело!

Гай, как в юности, почувствовал прилив сил.

Вокруг все кричали, что-то доказывая, споря, перебивая друг друга, он же кинулся назад, к сыну.

Там, на опустевшей площадке стояли пленные, охраняющие их четверо ликторов, и Сервий. И сын более не собирался откладывать свое нападение. Он был похож на натянутую до предела тетиву лука: рука сжимала меч, в глазах ярость, отвага и… безрассудство (пусть один на четверых, пусть прыжок в заведомую обреченность, но, главное, не ждать, пытаться спасти, действовать). Охрана же видела его намерение: двое из них уже загораживали спинами пленных, а двое приготовились к бою. Промедли Гай еще минуту, непонятно, чем бы все могло кончиться, но… он успел.

На бегу поравнявшись с сыном, услышав как бьется его сердце, на едином вдохе, бок о бок, вперед, бросились они на охрану. Тут же подоспели воины Гая, оставившие свое укрытие. Силы уравнены – четверо на четверых. Схватка не была долгой: опыт и сила Туллия и его людей взяли вверх. Через несколько минут два ликтора лежали без чувств, двое были уже мертвы, а Сервий разрезал веревки на руках пленных.

Следовало бы помочь сыну отвести пленников в безопасное место, но Гай услышал крик Марка. Тот звал его, пытаясь перекричать гомон толпы, и Туллий помчался назад, к воротам.

Расталкивая людей руками, пробивая себе дорогу грудью, Гай бежал и с ужасом видел, как тяжелый топор взметнулся вверх и стал опускаться неотвратимо, безжалостно вниз… на седую старческую голову. Великий Тарквиний, сделавший Рим могучим и сильным, заставивший подчиняться себе другие народы, приказавший строить мосты, храмы и дворцы для того, чтобы преобразить Великий город, сделать его красивым и богатым, он, достойный и мудрый правитель, беспомощно вскрикнув… упал под ноги грязному пастуху.

– Люди Марция убивают царя. Хватайте их. Не давайте уйти, – закричал Гай.

И тут же раздался чей-то плач:

– Царь убит. Тарквиний умер.

Туллий был рядом. Упав на колени перед распростертым телом, с почтением, с болью, с надеждой на чудо, Гай дотронулся губами до лба… но нет, чуда не произошло, лоб был уже холодный. Комок боли застрял в горле и слезы, сами собой, по щекам….

Тридцать восемь лет Тарквиний правил Римом. Тридцать восемь лет он находился на царском троне на благо своего народа. Тридцать восемь лет побед и величия, а сейчас, хрупкое старческое тело лежало на земле, окруженное чужими кричащими людьми.

Гай поднял на руки, оказавшееся таким легким тело царя, и понес его во дворец.

– Царь умер, Тарквиний ушел в другой мир, – кричали вокруг. Сжалось сердце Гая, и в этот миг к нему вернулось хладнокровие. Он ничем не мог помочь Тарквинию, но для своего сына еще что-то мог сделать, и Туллий сказал громко и уверенно:

– Царь жив, только ранен. Царь жив.

Он нес на руках уже похолодевшее тело, а люди с разных сторон с надеждой подхватывали его слова:

– Тарквиний только ранен. Царь не умер.

Подходя ко дворцу, Гай нашел глазами своего человека и, подозвав к себе, на ходу тихо отдал команды:

– Зачинщиков схватить. Всех посторонних и Марциев постарайтесь вывести. Ворота закрывайте.

Шаг, второй, третий – вверх по мраморным белоснежным ступеням и рабы распахивают перед Гаем двери дворца.

Он принес царя Рима в его собственный дом, чтобы здесь, среди близких, закончил Тарквиний свой земной путь. Теперь царю предстояла дорога в другой мир.

За высокими дверьми своего мужа ждала растерянная, испуганная Танаквиль. Еще два шага…

Как же сейчас тяжела стала ноша Гая! Горе жены, преданной, любящей, давило ему на руки неизмеримым грузом утраты самого близкого и дорогого в жизни. Туллий не смог выдержать. Он опустил тело царя на руки подоспевшим рабам, и Танаквиль заплакала в голос.

В атриум вошли Сервий, царские дочери, внуки и боль страшной потери опустилась на родных. Гай не стал мешать горю семьи. Он вышел, закрыл за собой двери, сел на высокие ступени и стал вспоминать.

Тридцать восемь лет правил Тарквиний, тридцать два из них они были рядом. Когда-то давно, юным и неопытным, он, Туллий, смотрел на царя как на бога. Он учился понимать его с полуслова, удивлялся умению строить битву, побеждать, править разумно и справедливо и еще, постоянному желанию сделать Рим лучше. В походах Гай часто находился рядом с Тарквинием и видел, что царь не прятался за спины других. Всегда впереди, всегда во главе войска, стойко и безропотно через все лишения он шел вместе с воинами Рима. Туллий и Тарквиний были дружны, Гай мог бы стать его правой рукой, если бы не… Акрисия. Он сам тогда принял решение находиться подальше от трона. Гай отдалялся, показывая это своими поступками, увы, иногда черствостью и равнодушием. Он не мог объяснить царю, что причина всему ревность – сильная, разъедающая, порождающая злость и обиду. Тарквинию было сложно понять мотивы Туллия и, уязвленный, он стал отсылать его за пределы Рима. Но, несмотря ни на что, уважение к царю у Гая оставалось всегда…

– Гай Туллий, госпожа Танаквиль желает видеть Вас, – позвал раб.

Вставая, Гай посмотрел на небо. Солнце уже перешло зенит и плавно опускалось по скучающему чистому небосводу.

«Скоро закат», – удивился он про себя и вслед за рабом вошел в опустевший атриум.

Здесь уже не было ни членов царский семьи, ни тела царя, и раб, миновав атриум, повел его дальше, в комнату Танаквиль. Пожилая женщина с седыми, как снег, волосами приветствовала его стоя. Покрасневшие от слез глаза смотрели в упор, а во взгляде – страдание и… сила. И не понятно, чего больше – боли, от сегодняшней огромной утраты или выработанного годами мужества, приучившего Танаквиль даже в тяжелые испытания вступать гордо, с высоко поднятой головой.

– Приветствую тебя, Гай, ты помог нам, – голос сорвался: нет больше рядом мужа, вокруг пустота, одиночество, старость… И, все же, она быстро успокоилась и продолжила:

– В столь тяжелый для нас день.

– Пусть боги хорошо примут Тарквиния в нижнем мире, – поклонился Гай.

Она помолчала немного, затем произнесла:

– Сервий твой сын.

«Знает», – подумал Гай. – «Откуда?» – и тут же сам себе отрезал, – «Не в сей час об этом спрашивать».

Опустив глаза, ответил кратко:

– Да.

– Гай, я не могу доверять Марциям, они убьют моих внуков. Мое желание, чтобы престол занял Сервий Туллий. Сейчас надо сделать так, чтобы люди привыкли к Сервию как к новому правителю.

– Ты мудрая и сильная женщина.

Теперь пришло время Танаквиль коротко ответить:

– Да… Я объявлю римлянам, что Тарквиний ранен, а Сервий пока будет править за него на время болезни. Гай Туллий, помоги схватить людей, которые убили моего мужа.

– Они будут схвачены, Танаквиль. Я об этом позабочусь.

– Хорошо… Туллий, как ты считаешь, войско и римляне изберут Сервия как царя?

– Я в этом уверен.

– Да хранят тебя боги. Иди, Гай, ты, наверное, устал.

Туллий кивнул головой, поклонился и вышел.

Да, он устал. Он не спал два дня, больше суток был в дороге и последний раз ел на рассвете. Но пока рано отдыхать.

Уверенности отца в своем сыне слишком мало для того, чтобы Сервия избрали царем. Гай понимал это и знал, что действовать нужно уже не оружием, а словом. Сказанные в разговоре убедительно и твердо, нашептанные за углом; оброненные случайно слова, способны превратиться в могучую силу, но лишь в том случае, если они совпадают с желаниями других людей, если они ими пережиты, выстраданы, выношены внутри.

А войско и народ устали от угнетения патрициев. Большинство жителей Рима хотят, чтобы высокомерные богачи не унижали тех, кто беден. Чтобы людей, не сумевших заплатить свои долги, не лишали свободы, не превращали в рабов, не заставляли отдавать в рабство собственных детей. И еще Туллий знал – почти каждый житель Рима мечтает о справедливости.

Сервий – сын рабыни. Он был рабом, он на себе испытал унижение и бедность, он понимает, как трудно неимущему достичь самый малости – просто прокормить своих детей, когда подати и налоги отбирают почти все. Сервий способен помочь многим людям, но только… если его изберут царем.

И Гай, уже не чувствуя ног от усталости, опять пошел отдавать распоряжения и просить своих воинов обойти дома Рима и говорить, говорить, говорить с народом, с каждой семьей.

Была уже поздняя ночь, когда Гай, наконец, вернулся в собственный дом. Поев теплой похлебки, он разделся и упал на кровать. В голове промелькнула мысль: «обязательно надо завтра принести жертвы на алтарь богине Фортуне, чтобы она выбрала моего сына», и тут же заснул. И в первый раз за последний год, сон Гая Туллия был спокоен.

* * *

Марина и Лучано. Они притягивались друг к другу как разнополюсные частицы, они стремились к встрече, верили, надеялись, ждали и не сдавались. Они встретились, но время… все поворачивает вспять. Период слияния, погружение друг в друга, когда из двух людей возникает единый организм, когда слышишь каждое несказанное слово, чувствуешь движение, понимаешь мысли и смотришь, смотришь, смотришь, чтобы насытиться, восхищаться, любить безостановочно, когда постоянная близость не надоедает, а разлука, даже минимальная, страшна, этот период в отношениях Марины и Лучано остался позади.

Настал следующий этап. Теперь притяжение для них сменилось отталкиванием.

Марина погружалась в себя. Все чаще она как будто отсутствовала при разговорах, даже не слыша, что обращаются к ней. Куда-то исчезли ее всегдашняя нежность, ласка, внимание. Она грустила, молчала и хмурилась, а Лучано все реже видел ее красивую улыбку.

– Марина, что с тобой? – спрашивал он.

– Нет…. ничего.

Но вчера, на тот же, задаваемый уже неделю вопрос, все-таки прорвалось, вылилось: – Лучано, отпусти меня. Можно, я уйду? – и в светло-карих глазах разлито море мольбы. – Ну зачем тебе все эти испытания? Ведь это только моя вина. Это я совершила преступление.

– Марина, что ты такое говоришь?!

– Я не могу больше тебя мучить. Забудь меня.

– Ты ни в чем не виновата! Ты не поняла, во что тебя вовлекает этот Саша, поэтому и согласилась.

– Нет, Лучано, я знала, на что иду. Я догадалась, что он грабит древние гробницы.

– Но зачем же ты тогда участвовала в этом? Потому что тебе так были нужны деньги, да?

– Нет, не деньги. Я… из-за одной вещи, я хотела ее там найти. – Какую вещь, Марина?

– Я… я не могу сказать. Лучано, на самом деле это не важно. Просто отпусти меня.

– Не говори глупости Марина. Куда ты пойдешь?

– Какая разница. Главное, что ты будешь свободен и у тебя не будет из-за меня проблем. Лучано, я понимаю, что доставила тебе множество хлопот. Ты собирал деньги на залог, еще адвокат… Я потом постараюсь вернуть, хотя бы часть. Скоро суд, я не могу больше тебя мучить.

– Марина, ну как ты можешь так говорить? Я… я же не смогу без тебя.

Он смотрел на Марину, а в сердце такая тоска и боль…

Когда он был ребенком, бывало, мама ругала за какой-то проступок, который он не совершал вовсе. И тогда обида стремительно превращалась в огромный жалящий ком, который неизменно застревал в груди, мешая дышать и делая нестерпимо больно. И больнее всего было не из-за горьких слов, нет, а из-за того, что ТАК не справедливо: «Как, мама, самый близкий, добрый человек, не понимает самого простого: я этого не делал?». И он – ребенок, от неожиданности, от беспомощности, не мог ничего объяснить, лишь плакал, но внутри… как же сжималось внутри!

Лучано давно вырос, у него уже не было слез, но обида, как в детстве, так же глубока и так же нестерпимо разрывала грудь.

Марина подняла на него молящие глаза и, видимо, прочла эту боль, тут же быстро выдохнула: – Лучано, прости меня, – и прильнула, прижалась к нему так, что золото волос оказалось под губами Лучано. И стала собой – нежной, доброй Мариной.

Примирение состоялось, но желание уйти, уйти для того, чтобы не причинять больше страданий ему, осталось в ней. Лучано это чувствовал.

«Неужели Марина не понимает, – думал он утром, – что если она действительно снова уйдет, мои страдания будут неизмеримо больше и…смогу ли я их выдержать вновь?»

Вопрос этот мучил его. Желание Марины уйти – жгло.

Рабочий день закончился, часы пролетели, но, в первый раз за два последних месяца Лучано не стал торопиться домой. Раньше он буквально летел с работы, спеша увидеть, поцеловать, прижать к себе. Сегодня, придумывая самому себе неотложные дела, он пытался оттянуть момент встречи, уменьшить предстоящий вечер.

«Какое настроение будет у Марины? Опять она будет молчать все время и даже не поднимет на меня глаза? А вдруг снова – эти беспощадно-жестокие слова об уходе?»

Когда, уже довольно поздно он вошел в квартиру, Марина, раньше всегда выходившая к нему навстречу, почему-то не появилась. Лучано снял ботинки и позвал… Тишина. И тогда он испугался. Очень испугался. Память о том страшном дне, когда он в пустой квартире ищет ее, а потом вдруг понимает, что она ушла, ушла насовсем, всплыла в его голове. Он буквально вбежал в дальнюю комнату… и, хвала Господу, она была там:

– Марина, как хорошо что ты здесь!

Первая секунда небывалого облегчения, радости, пока он не увидел, что она плачет. Слезы текли по щекам, капали на стол, на руки и на старинный браслет, который она крепко сжимала.

– Марина, что случилось?

Она подняла на него мокрое лицо:

– Откуда? Откуда он у тебя? – спросила она, указывая на браслет.

– Я купил его во Флоренции, – Лучано так обрадовался, что она здесь, дома… и тут же пустился в пространные объяснения. Ему казалось, если он все ей расскажет, она успокоится и перестанет плакать.

– Представляешь, такая интересная штука, я его искал, когда собирал деньги на залог. Хотел продать, но никак не мог найти.

Облазил абсолютно все, уже думал, что потерял, может быть, где-то его оставил. А сегодня, пожалуйста, ты его нашла.

Но Марина не разделяла его удивления. Она смотрела на браслет как на что-то совершенно необыкновенное. Поглубже вдохнув, чтобы хоть как-то успокоить дыхание, произнесла:

– Лучано, расскажи, где ты его купил.

– Помнишь, я тебя говорил, что взял тогда отпуск и уехал во Флоренцию, – начал Лучано, – там я все ходил в галерею Уфицци и смотрел на «Рождение Венеры» Боттичелли. Так вот, в галерее ко мне подошел незнакомый старик, такой очень занятный. Он пригласил меня пообедать с ним и во время обеда рассказывал много интересного о Лоренцо Медичи, а потом, когда собрался уходить, вдруг сказал: «молодой человек, Вы встретите свою возлюбленную. Вам дадут еще один шанс». Представляешь, так и сказал.

– Хорошо, Лучано. А про браслет? Я же спрашиваю про браслет.

– Ну вот, он тогда так сказал и пропал, как будто испарился. А спустя несколько дней я увидел его на улице Флоренции и пошел следом. Он зашел в антикварную лавочку и я за ним. Представь же мое удивление, когда в лавке его не оказалось! Но вскоре открылась боковая дверь и он вышел, уже как продавец и представился совсем другим именем, чем при знакомстве. Вот именно он мне и посоветовал купить этот браслет. Я, правда, сначала не хотел приобретать его – все же вещь слишком дорогая, но он уговорил. И еще, мне почему-то показалось, что он тебе обязательно должен понравиться, что это твое… Как же зовут этого старика? Дай вспомнить… В последний раз он представился совсем простым именем, кажется Синьорелли, а вот в первый, как-то коротко, но совсем непонятно. Дар, то ли Касна, нет, как-то по-другому…

– Лар Расна, – размышляя, произнесла Марина очень тихо, но Лучано услышал.

– Как ты сказала только что? Повтори.

– Лар Расна, – сказала она громче.

– Точно, Марина! Именно так. Старика звали Лар Расна.

Маринины слезы высохли мгновенно. Глаза округлились и стали похожи на два огромных блюдца. Раздался грохот: браслет выпал из рук Марины и, покатавшись по полу, остановился прямо у ног Лучано.

– Марина, что с тобой? – испугался он.

Лучано поднял браслет и обнял Марину за плечи:

– Ты знаешь этого старика?

– Лар Расна. Этого просто не может быть! – говорила она сама с собой.

– Почему не может быть, Марин? Его так зовут. Я вспомнил, он еще говорил, что так когда-то звали этрусков.

– Подожди, а как он выглядел? – с надеждой в голосе, как будто опомнившись, спросила она.

– Пожилой мужчина, совершенно седые волосы, такой худощавый. Роста не высокого. Лицо… лицо все в морщинах, но самое примечательное у него это глаза. Большие, темно-карие и, когда смотришь, кажется, что в них как– будто…Что он знает все, абсолютно все. Так бывает, Марин?

Марина смотрела оторопело на Лучано и молчала.

– Марин, ты чего?

– Лучано, я даже не знаю, как это сказать. Но этот Лар Расна жил около 2600 лет назад. Я его видела…во сне. И видела этот браслет. Это из-за него я решила продолжать сотрудничать с Сашей, потому что хотела найти браслет в гробнице. Когда-то давно он принадлежал мне.

– Тебе все это снилось?

– Да. И так четко, ярко… как будто это на самом деле происходило со мной.

– А ты мне расскажешь свои сны, Марин?

– Это…Ты не будешь смеяться?

– Нет, ты что. Ты только не уходи, Марина. Пожалуйста, не оставляй меня.

– Прости, Лучано… Я не уйду. Правда…

Суд состоялся через три месяца. И только во время судебного процесса Марина поняла то, о чем Лучано знал давно: она слишком наивна и напрасно обвиняет себя.

Помимо Саши в преступную группировку входило еще четыре человека. На протяжении трех последних лет они грабили, растаскивали, разоряли гробницы этрусков, а потом распродавали все найденное. Золотые украшения ценились выше всего, следом за ними шло оружие, предметы из бронзы и слоновой кости, затем вазы и прочее. Дело было очень хорошо налажено, существовали свои каналы сбыта, а распродавать ухитрялись почти все, вплоть до черепков – на это тоже находились свои покупатели. И самым странным, непонятным для Марины было то, что никого из них не интересовала историческая ценность фресок – их же нельзя продать!

Руководителем группы являлся гражданин Австрии – пожилой, лысый, плотный мужчина с льстивым взглядом злых глаз. Во время суда он старательно от всего открещивался. Но, как выяснилось, именно он организовал группу, управлял ею, разрабатывал схемы продажи краденого и сделал очень значительное состояние на этрусских гробницах.

Саша… Саша на процессе ни разу не посмотрел в сторону Марины. Он ее просто не замечал и все. Но именно благодаря ему Марина вздохнула свободно, потому что он говорил правду.

Худой, осунувшийся, загнанный в угол Саша смотрел в пол и упорно стоял на своем:

– Я рассказывал Марине, что работаю археологом, а ее работа будет заключаться в том, чтобы помогать производить археологические раскопки. Больше никаких подробностей я ей не сообщал.

Слова давались тяжело. Марина видела взгляды его сотоварищей, способные испепелить даже камень, а не только измотанного процессом Сашу. И все же он держался:

– Она не знала, что грабит гробницы. Она думала, что помогает археологическим раскопкам.

Он спасал ее, и Марина, тут же забыв, что именно он и погубил ее когда-то, стала просить Лучано:

– Лучано, а можно мой адвокат поможет Саше? Пожалуйста.

Лучано только хмыкал в ответ, но все же договорился и адвокат, вытаскивающий Марину, теперь тянул из пропасти и Сашу.

Процесс был долгий.

Беспринципность, желание получить деньги любым путем ужасали Марину, вот только кто она, чтобы судить? Она же была вместе с ними, копала рядом и… поплатилась за свою собственную глупость.

Профессиональный адвокат сумел доказать, что Марина виновна в самой меньшей степени. Сама же Марина дала слово сотрудничать со следствием и благодаря этому получила незначительный срок – еще три месяца к тому, что уже отбыла в тюрьме.

На этот раз все было легче, она видела этот конец. Сосчитала – девяносто два дня, день за днем, а там…

Там голубое небо, там горячее солнце, там пленительный запах пиний, там холмы Рима (их все же не семь, их больше!) и, самое главное, такой же родной, любящий и любимый Лучано.

Дни пролетели, нет, не быстро, и все-таки девяносто два дня остались позади.

А на свободе, в потоке света, ждал родной Лучано, с огромным букетом…ромашек. И Марина уткнулась… В теплую любимую щеку, в яркие блики солнца, в белоснежно-нежные лепестки, в весенний упоительный воздух, в запах счастья… Она прижалась к любви – бескрайней и верной, и небо Рима улыбалось им.

А сон? Сон из прошлой жизни приснился ей только один раз.

Тонкие пальцы проводят по глубоким линиям, врезанным в бронзу. Неторопливо следуя плавным изгибам, касаются заостренных кончиков листьев, окружностей цветочных лепестков, переходят к нежному овалу девичьего лица богини, дотрагиваются до волны ниспадающих локонов. Затем опускаются вниз, берутся за ручку зеркала, немного поворачивают и…быстро кладут на прежнее место.

– Нет, – говорит Акрисия вслух.

Отражение… слишком беспощадно.

Почему зеркало не показывает того, что она чувствует внутри, своим сердцем: золота волос, светлой нежной кожи, красивого разреза светло-карих глаз. Где все это? Кто забрал ее красоту?

Почему уже несколько последних лет смотрит на нее с гладкой поверхности бронзового диска почти старуха, с седыми волосами, лицом, изрезанным тонкими морщинами и потухшими глазами? Но это не может быть она! Это не Акрисия Вибенна!

Неуклюже запрокинув за голову руки, Акрисия начинает заплетать свои волосы в простую косу. Окончив прическу, так и не взглянув как получилась, не желая видеть чужого, другого, не своего лица, она одевает поверх туники простой темный плащ и выходит на улицу.

Это Вейи. Ее родной Вейи.

Она вернулась в свой город. Поселилась на самой окраине, в маленьком доме, где живет одна, без рабыни (сама когда-то была ею) и без близких, которые остались там, в другой, пышной жизни.

Она стремилась сюда давно, к простоте и спокойствию стен родного города. Ей так хотелось убежать от блеска и роскоши Рима. Это было внутри нее, как голос богини Вейи, призывающей вернуться к своим корням, и как сложно оказалось все объяснить собственному сыну.